Апогей

 

Только умирающий от голода живёт настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти.

 

Д. С. Лихачёв

 

 

Купить в журнале за апрель 2019 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 1 час 40 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

 

 

С первого дня войны в военкоматы Ленинграда выстроились очереди. Многие мужчины, да и женщин немало, спешили на фронт, защищать Родину. С первого дня войны в продуктовых магазинах Ленинграда выстроились очереди. Многие женщины, да и мужчин немало, спешили запастись продуктами, чтобы защититься от возможных перебоев с питанием. В июле немцы взяли Псков, и подошли к Таллину, а финны опять заняли линию Маннергейма. В магазинах Ленинграда стали скупать вообще всё хоть сколько-то съестное, власти ввели карточки на многие продукты.

Лена назанимала денег, а её мама, сняв свои скромные сбережения, отводила Иришку в садик и целыми днями стояла в очередях, скупала любые продукты, особенно крупы и сахар, а также мыло, спички и табак. Начались бомбёжки, да ещё какие! и мама стала уговаривать Лену всё бросать и бежать из города. В Тамбове и Пензе родственников полно, помогут. Но как это всё бросить, работу на оборонном заводе во время войны разве можно бросить, это считай предательство Родины. В НКВД разговор короткий, мигом по этапу отправят и не посмотрят, что ты мать-одиночка и вдова красного командира, погибшего в Финской войне. Решено было: маме с Иришкой ехать в Пензу, а Лена останется пока в городе, работать. 25 августа Лена посадила маму и пятилетнюю дочь на товарный поезд. В добрый путь, родные.

10 сентября ленинградцы узнали о том, что уже второй день живут в блокаде. Полки всех продуктовых магазинов опустели, большинство торговых точек стали закрывать совсем. Но Лена не переживала, мама заготовила ей столько продуктов, что можно будет любую осаду хоть полгода пережить. Маленькая Иришкина комната её двухкомнатной квартиры похожа на бакалейную лавку. Мешки, мешочки, коробки, коробочки, ящики и кульки. Тушёнки говяжьей 9 банок, свиной 13, каши со свининой 19, рыбных консервов в масле 11 банок, рыбы в томате 7. Масла постного 4,5 литра, топлёного около 3 кг, сала топлёного 4 банки по 0,5. Гречи 9 кг, пшена 10, ячки 6, макарон 5, риса-сечки 3, манки 2, муки 18 кг, перловки тоже 18. Нечищеного, фуражного овса мама зачем-то притащила килограмм 30. Сахара 12 кг, сгущёнки 7 банок, халвы 2,5 кг, карамели 1,5, пасечный мёд в пол-литровой банке. Почти 2 кг молочного порошка и около килограмма яичного, большой кулёк крахмала. Овощей уже в последние два дня мама успела накупить: картошки 2 мешка, ящик лука и килограмм по 5 морковки и свёклы. А ещё чая 7 пачек, мыла туалетного 12, хозяйственного 17, спичек 70 коробков, табака трубочного полнаволочки зачем-то, и груду свечек, которых хватит до второго пришествия. Три поллитры водки и две портвейна, несмотря на то, что у Лены аллергия на спиртное. Наволочка сухарей, и пол-наволочки тонко нарезанных сушёных яблок. По две пачки горчицы и соли, бутылёк уксуса. Всё в шкафу, под кроватью и покрывалами спрятано. Вот куда столько, это ж разве можно употребить одному, а табак-то некурящей Лене на кой, а спиртное? Но, мама, крестьянка с Тамбовщины, пережившая уже много, начиная с японской войны, катаклизмов, знала только одно – надо запасаться. Запаслась и уехала, обещала вернуться к концу войны и «самой доесть, если что останется, включая табак и водку».

Весь сентябрь и половину октября Лена даже и не притрагивалась к этим запасам. К ноябрю стала понимать, что мама всё-таки иногда бывает права, но паникёрша и преувеличивать трудности любит. Тогда же и письмо от неё получила: всё хорошо, добрались, в Пензе у маминого брата, дяди Толи живут. Иришка здорова, уже подружки есть среди соседских детей. Ну и славно, хоть не бомбят там да не обстреливают. Опять-таки мама права была, что уехала и Иришку забрала.

А 5 ноября размеренная работа – дом, жизнь Лены закончилась. К ней в квартиру заселили семью беженцев. В приказном порядке: «уплотняйтесь, вы одна сейчас в двух комнатах, а колхозники-беженцы совсем на улице живут, морозы уже». И никакие доводы законной хозяйки жилплощади не имеют никакого значения. Беженцы, бедненькие, да это целую орду татар заселили. Сразу пять человек, небольшая такая татарская семья. Дед в тюбетейке, бабка в платочке, оба по-русски ни бум-бум, девка-подросток и молодуха Лениного возраста с полуторагодовалым дитём. Незваный гость хуже татарина! А незваные татары, да в таком количестве, это как? Интересно, а мужики ваши где, на фронте, или тоже где-то беженцами прикидываются?

В тот же день Лена вызвала дворника, который за банку тушёнки поставил крепкий амбарный замок на дверь маленькой комнаты. Только надежды на него мало. Уже в первый день, чуть не с порога молодая мамаша, Гузель её звали, спросила Лену, нет ли у неё лишних продуктов. Ага, только вам и запасали. Теперь жди, когда басурмане начнут оставшуюся Ленину комнату приступом брать. И что она против них сделает? Уйдёт на работу, вернётся и увидит мамаев погром, а от её припасов хорошо если пустые мешки останутся. И в милицию не пожалуешься, за такой склад сейчас самой на лбу крест зелёнкой нарисуют, чтобы целиться удобнее было. Нет, зря мама запасалась в эдаких количествах.

Шумные, хлопотные, «гыр-дыр» между собой о чём-то, только на своём, татарском. Мальчонка, Дамир зовут, всё мамашу надо-не надо кличет: «Ани́, ани́» (мама, мама), а больше ни слова, и плачет часто, совсем спать не даёт. Хоть самой из собственной квартиры беги. Блокада и от немцев с финнами, и от татар.

Но бежать не пришлось. Вскоре на заводе объявили, что со следующего дня все, у кого нет малолетних детей, переводятся на казарменное положение. Не выходя с завода, трудящиеся будут отдыхать, уже и помещение, и койки подготовили. «Для повышения производительности труда и темпов соцсоревнования в это тяжёлое время. Всё для фронта, всё для победы!». Разрешили только сходить домой, предупредить близких и взять одежды на сменку.

Лена сходила домой, набрала одежды, сухарей, по две банки тушёнки и сгущёнки в мешок положила. Окинула взглядом комнату, попрощалась с ней и запасами. На выходе Гузель опять попросила у неё продуктов: «Для Дамирки, голодный он, плачет всё время». Нет ничего! Ух и наглая же татарва, нам, татарам, лишь бы даром! Через неделю наверняка всё разграбят. Увидят, что хозяйка перестала домой приходить, и обязательно разграбят, неруси проклятые. Но вариантов нет, придётся всё им оставить. Подавитесь, сволочи!

 

Спустя два месяца завод всё-таки встал из-за отсутствия сырья. Особо ценных работников решили эвакуировать в тыл. Лена, к тому времени, из-за нехватки на заводе мужских рук, уже переведённая из контролеров ОТК к станку, тоже получила эвакуационное направление. Её отпустили домой на два дня, собраться.

До дома добиралась больше часа. За эти два месяца город сильно преобразился, не в лучшую сторону. Трамваи и автобусы не ходят, везде лёд и сугробы, кое-где руины и развалины. Осторожно бредущие по улицам, закутанные, измождённые, молчаливые люди. Лена сама еле шла, на заводе с них все жилы вытянули. На мизерном рабочем пайке в столовой, по двенадцать часов у станка, без единого выходного. Многие рабочие завода падали в голодные обмороки, многие получали обморожения в неотапливаемых цехах, у многих девушек и женщин пропали месячные, многие слегли от болезней, некоторые умерли. Перед Новым годом хлебный паёк прибавили, но незначительно. Лена пока держалась, хотя взятые ею из дома консервы они съели всей бригадой в первую же неделю «казармы». Жрать хотелось дико!

Но, наконец, всё закончилось. Эвакуация! Скоро она покинет этот кошмар. Может, хотя бы её одежду квартиранты не тронули, будет, что взять на Большую землю. Надежды мало, но всё же надо попытаться забрать, если что осталось. С этой мыслью она и подошла к родному дому. Кое-как открыла примёрзшую дверь парадной. Лестница во льду, обгажена и уделана замёрзшими рыжими пятнами. Да что ж за скоты, да разве можно так опускаться, гадить там, где живёшь, под себя! Долго возилась с заиндевевшим замком в квартиру. Открыла, наконец!

Полумрак, еле видно. По коридору к маленькой комнате. Совсем здесь темно, Лена нащупала замок – цел! Неужели, значит, разбежались кочевники. Открыла дверь в Иришкину комнату – да, всё по-прежнему, ничего вроде не тронуто, окно цело, почти светло. Чудеса и везение!

Лена развернулась и прошла по коридору на кухню: полумрак, окно занавешено цветастым покрывалом. На полу, под окном лежит завернутое в белую простынь… труп! Сверху тюбетейка и бумажки-документы. Рядом ещё один! Тоже завёрнут, на этом тоже бумажки и сложенный тёмный платок. В углу, у плиты ещё! Всё так же, с платком. Боже!

Лена рванула в большую комнату, распахнула дверь. Тоже полумрак, окно занавешено одеялом. На кровати лежит мёртвая женщина с открытыми глазами и ртом. Закоченевшая рука обнимает сидящего укутанного ребёнка. Ребёнок жив! Глаза моргают. Точно жив!

Лена с трудом вытащила мальчика из мёртвых объятий матери. Живой, это же Дамир! Что делать?! Как с ним, куда?

– Дамирчик, миленький, сейчас, сейчас, потерпи ещё чуть-чуть.

Но ребёнок вообще никак не реагировал, ни на присутствие Лены, ни на её слова и действия. Женщина заметалась, не зная что предпринять, опустила ребёнка, он молча повалился на пол, подняла. Подбежала к окну, содрала одеяло. На кухню, тоже освободила окно, к себе в комнату, к продуктам. Положила мальчика на Иришкину кушетку. Что сначала? Как готовить, ни воды, ни света, ни печки какой.

Лена хорошо помнила, мама ей все уши в юности прожужжала, рассказы про то, как её саму оживляли в двадцать первом году. Тогда мама каким-то чудом увязалась за офицером, ехавшим в Ленинград, и покинула вместе с умиравшей от голода Леной родные края. Обезлюдевшие от Гражданской войны и Голода жестокие Тамбовские просторы. Лена помнила, главное сейчас – по чуть-чуть. Малейшая лишняя крошка может оказаться смертельной.

Взяла на кухне ведро, побежала на улицу, за снегом. Возле парадной зачерпнула сугроб, наткнулась на что-то твёрдое. Провела ведром – труп! Зачем-то придвинула всковырнутый снег обратно – прикрыла. Отбежала в середину двора, вроде чисто, зачерпнула, примяла, докидала снегу до горки. Домой, по обледенелой, загаженной лестнице на второй этаж.

Дамирчик так и лежал на кушетке, как его положили. Лена достала свечи, спички, мёд, принесла с кухни жестяные кружки и сковороду. Зажгла сразу четыре свечи. Установила их на полу, на сковороде, зачерпнула кружкой снег из ведра и стала топить над свечами. Потом в тёплую воду добавила крохотный, со спичечную головку кусочек мёда и хорошенько размешала. Пьёт, пьёт! Глотает с трудом, но пьёт. Выживет, сейчас главное не перекормить. Ложечку с тёплой жидкостью в рот, и он потихоньку глотает. Сначала несколько ложек, через полчаса ещё столько же, через полчаса порции в полтора раза больше. Потом ещё, ещё, потом сам стал пить из подносимой ко рту кружки уже вторую, более насыщенную мёдом воду. В два приёма выпил треть кружки и закрыл глазки – заснул. Лена достала банку сгущёнки, вскрыла и сразу же, одним продолжительным глотком, не отрываясь от банки, почти опустошила её. Оголодала!

Проглатывая сгущёнку, двигая языком по заполненному сладостью рту, вдруг замерла. Отходя после первого шока и горячечных действий, Лена стала осознавать, что произошло в квартире за время её отсутствия. Беженцы доели все свои скудные запасы и умерли. И дед, и бабка, и девка-подросток, Гузель последней отошла. Дамиру взрослые отдавали остатки, просто сами вообще ничего не ели, всё ребёнку отдавали, поэтому он ещё живой. Они умерли от голода, находясь совсем рядом, всего лишь за дверью, с таким количеством продуктов. Они не вскрыли чужую комнату, хотя вышибить дверь не составляло особого труда.

Конечно, эти татары не знали, что тут полно еды, но ведь не знали и того, что её нет. Умирая от голода, эта семья, никто из них, просто не посмели посягнуть на чужое! Разве такое возможно? Разве Лена на их месте не вскрыла бы любые двери, чтобы спасти дитя или самой не умереть от голода? Такого ведь не может быть. Может, Лена, пойди, убедись. Пересчитай свои килограммы и баночки, которые ты закрыла от людей, умерших в твоей промёрзшей квартире от голода.

Её вырвало, всё сразу, на пол. Её рвало и выворачивало, уже и нечем, а нутро само наружу вылезает. Жри, сучка, давись, до конца дней своих, жри и давись! «Татарва обнаглевшая?», да тебе до нравственного уровня и чистоты этих татар никогда не дорасти. Тебе, великорусской, и представить невозможно, что в столь экстремальных условиях, умирая, никто не посмел вскрыть чужую дверь. Чем ты, Лена, теперь отличаешься от нацистов? Вот и живи с этим. Если сможешь. Но жить надо, надо вы́ходить хотя бы одного «незваного гостя». Хоть чем-то попытаться загладить вину перед умершими по твоей вине людьми. Не война убила их, не блокада, не проклятые фашисты и драконовские законы осаждённого города. Это ты, Лена, убила их. Четверых мирных, порядочных, чистых и светлых людей, не по своей воле оказавшихся в твоей квартире. А ты живи, выхаживай уже неподвижного, умирающего мальчика. Вот только как ты будешь смотреть в глаза этого ребёнка, а своей дочери после войны? Сможешь? Радость от предстоящей эвакуации ещё не прошла? Да катитесь вы к чёрту со своим заводом и эвакуацией!

Через три дня Дамирчик стал шевелить пальчиками и водить глазками, но по-прежнему молчал. Лена отлучилась на полдня, приобрела роскошную печку-титан, кое-как притащила домой. На следующий день ходила на кладбище, договорилась с рабочими о захоронениях. Квартиру и даже подъезд благоразумно не назвала. Назавтра перетащила все трупы во двор. Тело Гузели тоже обернула и оттащила к умершим. Отвезли, забрали документы усопших, похоронили. Но весной по тому месту траншею пустили и всё перекопали – оттаивающих в апреле городских «подснежников» были многие тысячи, сваливали всех в огромные общие рвы.

Через неделю Дамирчик уже самостоятельно пил густой подслащенный овсяный или рисовый отвар. Молчал. Лена помыла его, постригла, приодела в выменянную за бесценок на Сенном рынке детскую одежду. За печку и захоронения расплачивалась табаком и водкой – универсальной валютой в любые тяжёлые времена. Дрова и всё остальное необходимое меняла на пшено или спички. Сходила на завод, её удивительно легко рассчитали и уволили. Желающие на Ленино эвакуационное место на заводе сразу нашлись. Ещё бы, на Ладожской переправе такой «билет» стоил около трёх тысяч рублей.

Через три месяца Дамирчик уже вовсю уплетал кашки, супчики, лепёшки. Молчал. Лена наменяла ему игрушек, книжек. Читала и пела ребёнку, спали вместе. Однажды, уже после Майских праздников, сварила мальчику кашу, посадила его за маленький детский столик, сама присела рядом, стала дуть, чтобы остыло быстрее. Ребёнок вдруг протянул ручку и погладил Лену по раздутой щеке:

– Ани́ (Мама). – Потом по другой, – Ани.

Лена перестала дуть, заплакала, а мальчик всё гладил её по мокрым щекам:

– Ани, ани.

– Сыночка, Дамирчик, прости меня!

– Ани, нет. – Ребёнок отрицательно покачал головой. «Мама, не плачь».

Вскоре Лена официально усыновила Дамира, потом, взяв килограмм пять сахара, отвела сына в детсад, а сама устроилась во вновь заработавшем трамвайном депо ремонтником. Стали получать карточки на продукты. Работали: Лена в депо пока слесарем, а Дамирчик в детском саду пока малышом.

Весной 1945 года к Дамиру с мамой приехали бабушка и старшая сестра, семья стала большой. Ира и Дамир – родные брат с сестрой, только отцы у них разные, а мама одна, так бывает у взрослых. Бабушке Лена сказала, что подобрала мальчика на улице и просто пожалела ребёнка-сироту.

В 1946 году приезжал некто Ринат Аминев, разыскивал родственников, вроде их сюда во время блокады подселили. Все трое молодых мужчин той семьи погибли на фронте, а вот чета стариков, две девушки и ребёнок… Нет, ошиблись адресом, Лена здесь одна всю Блокаду жила. До свидания. Хорошо, что дети сейчас с бабушкой в парк пошли.

Дамир вырос русским, татарского языка совсем не знал, но Лену, свою маму, всегда звал только «Ани». Почему, никто, и сам Дамир, не понимал и не помнил. Только Лена хорошо знала и помнила, она так и носила в себе ещё почти пятьдесят лет тяжкий груз греха за смерть четырёх человек, несчастных беженцев-сельчан, говоривших по-татарски.

 

Во время блокады Ленинграда самой ужасной была участь беженцев из пригородов и сёл. Первые два месяца вокруг города стоял «табор», их даже не пускали в центр. Многие десятки тысяч человек, точных цифр неучтённых граждан не будет уже никогда. С началом морозов разрешили занимать пустующую жилплощадь. На работу пришлых никуда не брали, все предприятия и так закрывались, большинство горожан сами стали безработными иждивенцами. О прописке и речи быть не могло. Карточек, а значит и продовольствия, беженцы, за редким исключением, не получали вовсе, даже того самого «пайка смерти» в сто двадцать пять грамм. До войны советские газеты называли колхозников кормильцами города. Ленинградские кормильцы, искавшие защиты от врага в городе, погибли от голода первыми, у нищих советских колхозников просто нечего было обменять на продовольствие, чтобы выжить.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за апрель 2019 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению апреля 2019 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.