Миниатюра (записки жены снайпера)

От храма оставались одни руины, даже крыша не уцелела, рухнув буквально накануне. Марат перебежками успел скользнуть в заколоченный старыми досками магазин через улицу, а я ринулся к церкви, мысленно проклиная Бебутова за его паршивые безграмотные приказы. «Папенькин сынок, – ругнулся я про себя. – Выживу – начищу ему харю за такое». Впрочем, думаю, после этого эпизода ему её начистят в любом случае – не я, так Крымов или Тюбин. Кто им Ахмета уберёт? Сам Бебутов пойдёт? Да он, кроме того, что горлопанить да бумаги чужие рвать, ни на что не годен. И, по совести говоря, морду набить надо не ему, а его папаше, вздумавшему своего холёного сынка сюда комвзводом отправить. Сидел бы и дальше в своём МГУ… будто не знает, что я тут никому не подчиняюсь, никому.

Меня переполняла дикая злость, пока я, спотыкаясь о камни и доски, пригнувшись, бежал к церкви: этот щенок смел отдавать мне дикие, безумные распоряжения, называя их приказами и грозя трибуналом в случае неповиновения! Он отдал нас на съедение шакалам, ну что ж, посмотрим, чья возьмёт. Марата он ненавидел давно, а меня до поры до времени старался не замечать, впрочем, после того, как Крымов при нём упомянул про Ахмета – вот тут-то он и решил меня сгноить. Я ещё выясню подноготную этого сукина сына, не Ахметова ли он утка подсадная.

Шкуру свою спасать надо было незамедлительно, и я, наконец добравшись до церкви, ворвался в неё, громко хлопнув тем, что осталось от двери.

В развалинах царил поистине религиозный полумрак: лучи послеполуденного солнца прорывались сквозь разрушенную крышу тонкими золотыми нитями, в свете которых клубилась военная пыль. Воистину натура для кисти Верещагина. Я снял с плеча СВД и опустился у стены, поглядывая в разлом. Непрекращающийся свист и грохот оглушал. Крымов должен был вернуться только через трое суток, до той поры мы находились в безраздельной власти Бебутова, и до аэропорта добраться должны были так или иначе. Крымов для этой операции давно готовил целый взвод, три машины подрядил, целый план составил, и если бы не Бебутов-старший… Поневоле поверишь в шпионаж и продажность своих… Сынку хватило пары элитных снайперов на своих двоих – пусть подохнет пушечное мясо, двумя выскочками меньше… Меня разрывало от ярости изнутри, я в отчаянии сжимал кулаки, понимая, что приговорён: в аэропорту засада, и Крымов, и Бебутов-старший отлично об этом знали. И почему я вдруг стал так ценить свою чёртову жизнь?

Я отполз от разлома в тишину церковных сводов и в дальнем углу рассмотрел едва приметную тень, замершую, вероятно, от ужаса.

– А ну выходи! – свистнул я, подталкивая к себе ногой СВД.

Тень медленно зашевелилась и сделала несколько шагов мне навстречу, послышался робкий голос:

– Не надо, не стреляйте, пожалуйста! Я свой, я… я служил в этой церкви… когда-то.

Я выдохнул и снова отбросил СВД в сторону. Тень направилась ко мне почти на цыпочках, боясь произвести малейший шум, и я вдруг расхохотался:

– Здесь хоть из пушки пали – им не будет никакого дела. Захотят убить – убьют, даже если мышкой притаитесь. От саранчи спасенья нет.

– Саранча? – робко переспросила тень, оказавшаяся невысоким тщедушным батюшкой в лохмотьях вместо былой рясы и вязаной шапке взамен традиционной камилавки. Он был уже достаточно пожилым – морщинистым и седеньким, голос его дрожал, в глазах поселились ужас и боль.

– Чечены, – пояснил я. – Мы их тут так называем.

– Но ведь это же… люди! – в голосе старичка послышались слёзы, и я подошёл чуть ближе к нему, чтобы немного успокоить.

– Меня Николай зовут, – протянул я ему руку. – Не надо бояться, мы обязательно отсюда выберемся. Как только обстрел закончится.

Я сел на корточки и снова уставился в разлом, пытаясь разглядеть, как устроился Марат, но клубы придорожной пыли, повисающие в воздухе после очередного залпа, не позволяли мне, разобрать, что происходит снаружи. Священник прикорнул рядом:

– А я отец Георгий, – словно спохватился он.

– А отчество?

– Просто отец Георгий…

– Отец у меня один, да и тот давно погиб, поэтому вас, простите, отцом называть не стану. Это без всяких задних мыслей о Боге и религии, просто по убеждению.

– Хорошо, хорошо, – закивал он. – Захариевич. Георгий Захариевич…

Я протянул ему руку и пожал его сморщенную бледную, грязную и дрожащую ладонь, потом похлопал по плечу и достал из-за пояса флягу:

– Коньяк употребляете?

– Я? – он совершенно растерялся и поднял на меня свои мутные бесцветные глаза. – Да, выпью, пожалуй…

Он сделал всего несколько глотков, уронив пару капель на жидкую грязно-жёлтую бородёнку, вытер посиневшие от страха и холода губы и с благодарностью коснулся моего локтя.

– То-то же, – я тоже отхлебнул почти половину фляги, отлично понимая, что пополнить запасы теперь удастся нескоро, и опёрся спиной об упавшую с потолка балку. – Как вас занесло сюда, Георгий Захариевич?

– Запрос из Патриархии пришел… я в Воронеже всю жизнь служил, а тут лет шесть назад предложили заняться восстановлением местного прихода, и я согласился. Юг опять же, горный воздух, а у меня астма, врачи сказали – одна польза будет… А вот как оно вышло всё…

– Вы давно тут сидите? Церковь-то уж почитай как месяц назад разбомбили.

– Да, это ночью произошло. Я тут недалеко живу. Проснулся от жуткого грохота, выбежал в одном исподнем, а тут руины и… враги кричат. Как я понял, не планировали они храм Божий уничтожать… Увидели меня и тут же скрылись, а я с тех пор всё здесь сижу, не знаю, что делать…

– Война, Георгий Захариевич, такое дело… Патриархию оповестили?

– Да, послал телеграмму. Но вряд ли они смогут мне чем-то помочь… Возвращаться в Воронеж велено…

Я вопросительно посмотрел на престарелого уставшего священника и в покорно-обречённом взгляде прочел ответ: отсюда его только разве в цинке увезут.

– Завтра утром обстрел скорее всего закончится, – начал я, – и мне надо будет двинуться отсюда в сторону аэропорта, а это далековато. Пойдёте со мной? Только это опасно.

Отец Георгий покачал головой:

– Помирать мне здесь, её я не брошу, – и он окинул взглядом всё, что осталось от былых церковных сводов.

– Питаетесь-то вы чем? Ведь тут мёртвая зона…

– Там магазин напротив, кое-что осталось, потом у меня дома запасы кое-какие сохранились – мало, но мне этого хватает… – скорбный вид измождённого пожилого человека буквально кричал об обратном, но мужественный священник изо всех сил подавлял этот крик.

– Меня на днях убьют, скорее всего. И товарища моего тоже. Вы бы отпели нас наперёд, – и я зло расхохотался, мысленно представив себе всю нелепость процедуры.

– Ну как же я вас живого-то… Да и разве это точно, что убьют-то?..

– Абсолютно, – с деланной серьёзностью заверил его я.

– Нельзя живого человека, нельзя, – с уверенностью замотал он своей седой головой. – Но я… я могу обучить вас, чтобы вы сами успели… вот… – и он достал из-за пазухи потрепанную книгу, на которой едва читалось: «Требник».

– Вырвать хотите? Не стоит. Дайте мне парочку молитв, я заучу. Скажите – какие?

– Вот, псалом 90 и 50, а ещё вот, – его старческий голос зазвучал громко и дерзновенно, так, что меня пронзило с головы до пят, – Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый! Сам Господи, упокой души усопших рабов Твоих (имярек), в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание. Всякое согрешение, содеянное ими, словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо един, кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина. Яко Ты еси Воскресение, и Живот, и покой усопшего раба твоего – вот тут имя называть надо, – добавил Георгий Захариевич, – Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем со безначальным твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом ныне и присно и во веки веков…

– Аминь, – завершил я и взял у него книгу из рук. – Так и договоримся. Это я и заучу. Только вот… я-то крещён, а Марат – мусульманин. Как мне его отпевать? Боюсь, саранча вряд ли научит меня соответствующим текстам, – и я снова зло расхохотался.

– Вот, – засуетился священник, – его крестить можно сперва, я научу!

– Каким образом я его крещу? – я отошел и сплюнул на грязный пол, чем привёл Георгия Захариевича в смущение. – Где я воду возьму? Не собственной же кровью и не коньяком мне его крестить.

– А, это да, это все просто, можно слюну использовать, – зачастил батюшка, листая пожелтевшие страницы требника. – Вот, одной молитвы будет достаточно: Господи Боже Вседержителю, всего здания видимаго же и невидимаго содетелю, сотворивый небо и землю, и море, и вся яже в них, собравый воды в собрание едино, заключивый бездну, и запечатствовавый ю страшным и славным именем Твоим возвысивый воды превыше небес: Ты утвердил еси землю на водах, Ты утвердил еси силою Твоею море, Ты стерл еси главы змиев в водах: Ты страшен еси, и кто противостанет Тебе? Призри, Господи, на здание Твое сие, и на воду сию, и даждь ей благодать избавления, благословение Иорданово, сотвори ю нетления источник, освящения дар, грехов решительну, недугов лечительну, демонов губительну, противным силам неприступну, ангельския крепости исполнену, да бежат от нея наветующии зданию Твоему: яко имя Твое Господи призвах, чудное и славное, и страшное противным. Крещается раб Божий – вот тут тоже имя надо назвать, но только чтобы христианское, ну, Михаил, например, да это и неважно перед смертью-то, потом масло нужно, масло….

– Масло я найду, – я похлопал себя по карману. – Ружейная смазка пойдёт?

– Да-да, – радостно согласился священник. – Когда читаете молитву, смазываете ему лоб слюной, а потом, потом… говорите: Печать дара, и мажете уже маслом – крестом, – говорил он сбивчиво, но все, что мне надо, я уловил и запомнил. – Ну а потом уже: Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Аллилуйя.

– Есть. До утра выучу, нет проблем, – и я с головой зарылся в требник.

Наутро обстрел закончился, и мы с Маратом благополучно покинули осажденную территорию, а на подступах к аэропорту нас уже перехватили машины Крымова, своевременно прибывшие нам на помощь. Так что, полученные знания в тот день применить мне не удалось. К счастью или к сожалению. Отца Георгия я больше никогда не встречал и ничего не знаю о его судьбе.