О красивом и светлом

о красивом и светлом

Он говорит: «А ты напиши о красивом и светлом,
о вечной любви и о счастье… И хватит ныть!»
Он сам – не умеет. Но думает: «Дура ты, Света,
ведь, чтобы писать о любви, надо просто любить…»
А я – не умею. Соседи всю ночь первомаят
и любят друг друга по матери, только держись!
И кружит над городом (не)голубиная стая,
одетая в серое-белое… Кружится высь…
И я – о высоком, прошпиленным горечью штилем:
о, счастье моё, возвращайся скорее домой!
А счастье – за морем. До счастья – мгновенья и мили.
К прибрежной косе на свидание «катит» прибой…
Мне синего цвета так катастрофически мало,
в краю, где приходит пора петербургских ночей,
(хотя здесь – не Питер). Не будет: «средь шумного бала…»
На лестничной клетке соседи играют в людей:
там девочка плачет, стирая следы от пощёчин,
у мальчика повод был: праздник Весны и Труда,
А время включает неумолимый свой счётчик.
Любовь – это слово, а слёзы – всё та же вода.
А он говорит, что счастливых ни разу не встретил,
мне страшно подумать, что скоро я с ним соглашусь.
Мы все – одиночества. Богом забытые дети.
Соседи разводят в стаканах вчерашнюю грусть
и громко смеются. И мальчик попросит прощенья,
по новому кругу они, закусив удила,
бежать будут долго. И падать, сбивая колени.
И будут звенеть бубенцы, а не колокола…
А он говорит, говорит… Он непризнанный Мастер –
среди маргариток Марго он отыщет едва ль.
Но, может, когда-нибудь искренне и о счастье
красиво напишет и синью окрасится сталь
небес или глаз… И даже захочется верить:
такое случается – (это так просто – любить).
На лестничной клетке неприручённые звери
однажды научатся по-человечески жить(?)..

вера, надежда, любовь

Вера верила чрезмерно,
дескать, точно придет «КамАЗ» –
опрокинется (ну, наверное):
апельсины радовать глаз
будут точно. Гора рыжих мячиков
перекроет надолго проезд,
из кабины водительской мальчик:
«Твою мать! Ё-моё! Пипец!»

И тут – Вера! (Конечно, в белом!)
милосердно его спасет:
поцелует легко и умело.
(её губы слаще, чем мёд).
И он бросит дальние рейсы,
и откроет фруктовый ларёк…
Вера верила… Небо, не смейся.
Вера верит в счастливый итог.

Не надеясь на веру, Надя
дни и ночи сидит в сети
и, в окно монитора глядя,
всё надеется принца найти.
Принцы сальности шлют и вирши,
Надя, перебирая спам,
Неба голоса не услышит,
не услышит души, а там

тишина, темнота и слякоть,
и расплавленный воск свечей.
А душа, разучилась плакать,
хотя больно ей быть ничьей.
И приедет не принц, а турок –
толстый, лысый, но при бабле.
Величать будет Надю дурой.
Ему пох… Франсуа Рабле.

Люба любит самозабвенно
не всегда понятно, кого…
Люба часто резала вены,
но – живая, и – ничего
не меняется: любит, режет,
психиатр махнул рукой:
«Вы бы, матушка, хоть пореже,
ну, зачем Вам такая боль?»

Люба любит быть нелюбимой,
чтобы было, о чём страдать.
На запястьях тонких линий
даже в полдень не сосчитать.
Только ночью на ощупь по шрамам,
полушёпотом их имена,
повторяет. И горько: «Мама,
почему я опять одна?!»

Вот бы Вере – надежду, Надежде – веру,
А Любови – того и другого дать.
Может, небо тогда не казалось бы серым?
Только Небо об этом и может знать…

я не пишу к Вам

Я не пишу к Вам. Селяви, мон шер,
и тает на стекле заветный вензель.
И фонарём прикинулся торшер
в углу гостиной он о чём-то грезит.
Он помнит, я стояла у окна
не в бальном платье, а в потёртых джинсах.
На небе набирала вес луна,
чтобы назавтра вновь лишится жизни.
А Вы мне говорили: «Фи, мой друг!
Ну, отчего во взгляде Вашем скука?
Вы – самая – из всех моих подруг!
Ну? Улыбнитесь! Дайте Вашу руку!»
Последний танец, взглядов – романтИк…
Ах, раз-два-три (как не хватало платья!).
Но таял вензель (больше нет улик).
И пряталась луна в туман некстати…
Средь всех Ваших подруг (каков пассаж!)
лишь я одна (ни Ольга, ни Татьяна)
такой молчанья отслужила стаж,
чтоб только не сказать Вам об изъянах
красивых жестов Ваших и бравад,
и строчек трепетных, что в девичьих альбомах
(и дЕвицы на бал – как на парад:
все на виду и всё – полно истомы).
…и как мне жаль, что этот внешний лоск
пленил меня (влюбляли Вы искусно).
Твердила маменька: мон шер, включи же мозг!
(какой там мозг, когда сплошные чувства!).
Но всё – не зря. Изучен экземпляр
и я скучаю: сплошь у Вас химеры.
Любовь, мой друг, бесценный божий дар,
но Вы…у Вас давно нет чувства меры:
пирушка, бал, прогулки до зари,
и сотни раз пропетые романсы…
(как будто не смывает клоун грим,
чтоб никогда не перестать смеяться).
А где Вы – настоящий? Кто таков?
Кокеткой некогда оставленный мальчишка?
Сюжет печален, но, увы, не нов –
пора перелистнуть страницу книжки
последнюю. И выбрать новый путь.
(Но Вам ведь так удобно притворяться)
Когда-нибудь, мон шер, когда-нибудь
Вы обнаружите в себе паяца, но
не поверите… Поправив аксельбант
(от Дольче, Гуччи или там… Версаче)
опять на бал – оттачивать талант
(Вы… как бы – мачо, а они – не плачут).

сонное утро

Сонное утро. Мартовский сплин.
Линька того, что было.
Комом выходит не первый блин –
думала, что забыла.
Я основательно чищу сны,
просеиваю сквозь сито.
Раньше казалось, дожить до весны,
и будет всё шито-крыто.
Всё, что затянется – отболит,
всё, что болит – отпустит.
Те разговоры, что не о любви,
вовсе не повод для грусти.
Мой личный доктор – кофейный дух –
часто гостит на кухне,
он говорит: досчитай до двух,
падай в барахты-бухты!
Вот я и падаю. Тили-бом!
Крыша горит, не гаснет,
солнечный луч сквозь оконный проём
смотрит и шепчет: здравствуй…

             16 марта 2011 г.

Здравствуй, декабрь

За окном только ветер. Мы – в минусе. Здравствуй, Декабрь,
приручи меня, если возможно, и выгони вон.
Ведь пока вестовые в пути, ты и весел, и храбр,
приручи меня, братец, ты видишь, пришла на поклон.
Попросить научить меня быть холоднее и злей,
и не верить слезам в отраженье на тёмном стекле –
это вовсе не я горько плачу. Меня не жалей,
я могу для тебя, если хочешь, сплясать на столе –
не цыганочку с выходом… выход закрыт на учёт,
не канкан… он теперь не канает, смешно, но – прости,
я станцую придуманный мною последний полёт.
Приручи меня, братец, пока вестовые в пути,
и ты будто не знаешь, что ровно в двенадцать часов
ты дойдёшь до финала, но вряд ли получишь медаль –
краснощёкий январь ворота затворив на засов,
«С новым годом! – воскликнет. – И прошлого больше не жаль!»
За окном только ветер. Мы – в минусе, сколько не пей
бергамотовый чай под защитой лимонной луны,
но пока я танцую, не думай об этом. Налей.
А потом нас прогонят смотреть прошлогодние сны.

оставьте…

Это время в разбитые окна швыряет минуты
я пытаюсь их снова и снова ловить в решето…
Я всегда на полшага проигрываю почему-то.
– Не печальтесь, –
шепнёт гардеробщик и выдаст пальто.
В этой жизни… театре, где всё начинается с вешалки,
по закону (не)жанра, а тех, кто казнит просто так.
(хотя это и неэстетично – через повешение),
но про стул электрический вспомнит не каждый дурак.
Провода телефонные душат без всякого повода –
я зависла на мысли: зима – никаких новостей.
От твоих (не)ответов таким шквалит ветром и холодом!
У меня не осталось уже креативных идей:
в решето ли ловить это время? Цедить через ситечко?
Отделяя чаинки минут… препарировать явь,
заявляя, что драма любая бывает комической…
–  Водки вам не оставить, мадам?
–  Ну, конечно, оставь…

наблюдения

я не знаю, кем мы так отмечены.
жизнь, как затяжной эксперимент –
вынос мозга, слёзы – обеспечены,
я стараюсь угадать момент:
объявить тебя пропавшим без вести,
а себя отправить в карантин:
пить успокоительные «мерзости»,
пару лет не открывать гардин,
не вести подсчёт воспоминаниям,
не анализировать: «за что?»
каждая хроническая мания –
или принц, или не принц в пальто.

             11 января 2011 г.