Cocotau

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Старость – это старость. Постепенно ты привыкаешь к своему телу как к чужому, новому для тебя. Как к неловко сшитому костюму, который постоянно где-то жмет и тянет, и надо помнить об его изъянах, чтобы ненароком не попасть впросак.

Что ж, годы, годы… Но мои года – это прежде всего повод для гордости. И рассказ о них станет Золотым храмом моей судьбы. Исповедью сына века. Первой в своем роде. Оставим за скобками воззрения томных котов и хронологическое биение и тиканье собачьих сердец. Что толкового могут явить миру бескрылые немые, шныряющие исключительно по земле под ногами своих таких же бескрылых хозяев. Несовершенную же человеческую природу отчасти извиняет только то, что они, люди, иногда все-таки умудряются сделать правильный выбор спутника своей жизни и приближают к себе такую исключительную особь, как я. Меня, императора духа и мысли, призванного скрасить их суровые будни (пустое и праздное человеческое заблуждение), в действительности же пролагающего собственное дао в испещренном трассами чужих пернатых судеб пространстве. Гедонист, эпикуреец, завсегдатай горних олимпийских пиров, но и свидетель, соглядатай адской изнанки жизни homos soveticus, каким он стал еще до Советов и остался прежним после величайшей геополитической катастрофы двадцатого века.

Да, много воды утечет и мисочек с кормом сменится, прежде чем я произнесу с облегчением: еще одно последнее сказанье, и летопись окончена моя. Пугает ли меня взятый на себя труд? И да, и нет. Привычка к дозированности и упорядоченности возьмет свое, и я сделаю это дело – пошагово, ступенчато, порционно. Торопиться мне некуда, хотя крылатое memento mori с каждым днем становится для меня все актуальнее. Это моя схима, мой подвиг, предвижу – сизифов труд, ибо колодец памяти неисчерпаем, и танталовы муки – ведь сколько ни входи в воды юности, живой и молодильной она для тебя не станет. А как было бы чудесно, отбросив в сторону алебастровые оковы остеохондроза, топнуть легкой да ладной ножкой и уцепиться за полные спелых гроздей ветви развесистой клюквы в Царскосельском саду, том, первом, где я начал осознавать, помнить себя под шепот, робкое дыханье чужих любовных признаний, трели лягушек и скетчи соловья.

Хотя, если вести разговор ab ovo, то родился я, думается мне, в последнее перед отречением Рождество, иначе откуда бы взяться в моей голове первой сверкающей канители серебристых нитей игольчатых в непрестанном своем сиянии вифлеемских звезд, сахарным агнцам, кудрявым младенцам в овечьих яслях, золотым нимбам, освящающим уютную хлевную утробу внезапного царского пристанища.

– Внимательней, милая, не выроните его, – предостерегла фрейлина Елизавета Федоровна свою компаньонку Веру.

– Как можно! Ну, разве он не душка?! – в горсти мягкой, душистой ладони, как в лодочке, лелея меня, сказала Вера.

Через два месяца в ее меховой муфте я навсегда покину дворец, чтобы занять место в низкой, плебейской, чуждой мне жизни. А ведь, должно быть, было мне предназначение высокое!

Впрочем, осознавать это я стал не сразу. Иллюзии мои подпитывались крошками с императорского стола, которыми по старой дружбе и живейшему расположению ко мне через уже упомянутую фрейлину оделяли меня поставщики царской кухни.

Да, вниманием я не был обделен. Все три мои воспитательницы: Вера, Надежда и Любовь – души во мне не чаяли. Подозреваю, что, если бы не подоспевшие вскоре исторические метаморфозы, я, скорее всего, так и прожил бы в довольстве своей судьбой, а все, что предшествовало жизни в доме княжон Волобуевых, малодушно считал бы голубой грезой, розовым сном, оптическим обманом неустоявшейся детской психики. Однако в такие-то неверные и шаткие для мирозданья минуты, к счастью, сполна и проявляется провиденциальный замысел о нас. Богу угодно было наделить меня особой чувствительностью к хлебу насущному. Как же скоро я понял, что мы – то, что у нас днесь есть есть, то бишь, что мы едим. Птицы небесные не сеют, не жнут, не собирают житницы, и Отец наш Небесный питает их. Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы…

Что ж, это стало моей жизненной философией – ты то, что ты ешь, выбирая корм, ты выбираешь свою судьбу. От скольких соблазнов и опрометчивых решений под влиянием сердечных привязанностей упасет меня эта нехитрая, как всё подлинно великое, мысль.

Но я бы слукавил, если бы не упомянул еще об одной поразившей меня притче. В изразцовой голландке потрескивал огонь, наполнявший белую гостиную волнами тропического тепла, за морозным окном лиловело предвечернее февральское небо, а скупые слова голой истины крупным зернами падали мне в душу, чтобы там, в ней, дать чудодейственные ростки житейской мудрости и жизненного кредо: если полевые лилии не трудятся, не прядут, но Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них, то мне сам Бог велел задуматься о дарованном мне свыше великолепии и сохранении своего внешнего вида. Да, твой наряд, твое обличье – это тоже часть Господня замысла о тебе. Береги честь смолоду, а платье – снову. Встречают по одежке, каким высоколобым ты ни будь, встречают все-таки по ней. А первое впечатление – залог всего: пан или пропал.

Итак, хороший корм – залог всего. Будет корм, будет и песня. Будет ярким, пышным оперенье, будут дерзкими, юными твои мечты и мысли. Береги корм. Выбирай корм. Это залог трезвости и ясности. Долой химеры худосочного символизма: камень – это камень, корм – это корм. Кормом всё превзойдешь, с ним всё выдюжишь. Потому на распутье я и выбрал Любу. Впрочем, до этого еще прошло два года. Сплошная сутолока тревожных дней, когда не знаешь, чем тебя порадуют на этот раз: экзотическим фруктом ананас или горстью каленых орехов лещины. Это было хуже всего – непредсказуемость. Эффект обманутого ожидания. Какое мне дело до хлопков с улицы! До влетающих в приоткрытую фортку обрывков Марсельезы и ругани матросни! Мой стол – мой престол. Всё незыблемо, всё непоколебимо, пока полны твоя кормушка и поилка.

Благополучие любого организма закладывается с юности. Чувствуя в себе замес на жизнь вечную, я с младых когтей был очень щепетилен в вопросах питания. Что мне за печаль – ваши голубые от малокровия щеки, Верочка, ваши красные из-за старых, выношенных перчаток обмороженные пальчики, Надюша! Вы стояли в очереди. Так берите пример с Любы. Там паек и стабильность. Бросьте ваше старорежимное репетиторство и стенографию в Госдуме. Ах, вас уже разогнали?! А вы что ж, так ничего и не поняли?! Повторяю как мантру – берите пример с Любы, ступайте машинистками в ЧК, покуда еще зовут. Ммм, вы задумали бежать, Вера?! Финляндия? Да, поздно. Крым?! По таким железным дорогам до него еще дожить надо. И потом – вы думаете, это легко совершать пересадки с птичьей клеткой? А сквозняки на крышах вагонов и в тамбурах мне противопоказаны. Ах, вот как?! Меня и не было в ваших планах?! Умоляете образумиться сестер, а меня бросаете на произвол судьбы и милость распоясавшейся прислуги! Премило. Что ж, разочарование наше было взаимным. Вот она, пограничная ситуация. Вера, Вера, а я вам верил!

Приходится ли удивляться, что настал тот крайний день, когда мы с Любой в глухую зимнюю ночь сбежали к ее жениху, работнику Органов.

Транспорт не ходил, и мы передвигались перебежками, греясь в подъездах, чтобы не простудить меня. Благо идти было совсем недалеко.

Мы были почти у цели, когда красногвардейский патруль все-таки нас заметил.

– Какая курочка! – захохотали эти грубые гунны и бросились за нами.

От обиды меня начали душить слезы. Да, я еще девственник и не изведал счастья любви, но «курочка» – это уж слишком. Я разволновался и принялся кричать, не в силах справиться с чувствами.

Любаша нырнула в ближнюю подворотню, забежала в бывшую привратницкую и затаилась.

– Замолчи! – зашипела она. – Или я сверну тебе шею!

Бесполезно. Эмоции тонко чувствующей натуры не подчиняются доводам разума.

И тут она приняла единственно правильное решение – скинула с себя пальто и плотно накрыла меня. Кромешная тьма и тишина подействовали на меня предсказуемым чудодейственным образом: я наконец успокоился и замолчал.

Снаружи прогрохотали кованые подошвы сапог, обманутые черным зевом распахнутого подъезда и огнем лампы в окне над ним, преследователи бросились в дом.

Когда сначала всё стихло, а потом раздались удары прикладом в дверь и новые крики, Любаша выскользнула из-за слегка скрипнувшей двери и метнулась к подворотне. Так был спасен и я, и моя незапятнанная честь.

Недолго мучила меня совесть от моей эмоциональной несдержанности – кто же избежал вас, ошибки молодости! Стресс, перебои в питании, нерегулярность ласк портят и куда более закаленные характеры. Что уж говорить про особу в таком ювенильном возрасте!

Так мы зажили своим бытом в коммунальной квартире. Поначалу было даже весело: семь комнат, семь семей, семь Симеонов. В смежной с Любиной угловушке проживала Надя с Якобом. Через нее-то, по правде говоря, Любаша и познакомилась с Меером. Понюшку перчика сестринской этой идиллии добавляло то, что Якоб с Меером служили соответственно на Шпалерной и Лиговке, а, как известно, двум медведям в одной берлоге не сойтиться никогда. Сколько раз славил я Птичьего своего Бога за единственно правильное решение, за верный выбор стратегии выживальщика, а значит, судьбы. Вос-питание, набор жизненно важных витаминов, сбалансированный подбор продуктов, формирование привлекательного оперения, уверенность в завтрашнем меню, развитие умственных способностей и закладка фундамента для будущих негоций в глубины философской вселенной – мог ли все это обеспечить мне заурядный мильтон с ненормированным рабочим днем, треволнениями уголовных ночей и скудным рационом?.. Там, в Надюшиной семье, и слова-то такого не слышали – распределитель. Ну, да, миндальничать с оступившимися гражданами можно и на диетических низкокалорийных бутербродах с селедкой, а чтоб держать карающий меч революционного правосудия, сила нужна. И перво-наперво – нравственная. Витамин В.

Долгими вечерами, когда я гащивал у неё, Любаша читала то, что приносил со службы Меер, а я внимал каждому слову.

Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого.

Да-да, расправа над неприятельскими агентами, спекулянтами, громилами, хулиганами, контрреволюционными агитаторами, германскими шпионами, саботажниками и прочими паразитами – всё это нужно было для пресечения. Последнее мне нравилось больше всего, не люблю паразитов. Пероедов. Не вижу других мер, кроме беспощадного уничтожения таковых на месте преступления.

5 сентября 1918 года! Благословенный день. Красный день календаря. Постановлением «О красном терроре» Совнарком резко расширил карательные полномочия ВЧК – чекистам позволялось заключать подозреваемых в концентрационные лагеря и тюрьмы на срок до шести месяцев, брать заложников, расстреливать людей по малейшему подозрению в контрреволюционном заговоре. И речь шла как о представителях буржуазии, так и о членах социалистических партий.

Остался позади романтический период ЧК, когда в первые два месяца приходилось ограничиваться профилактическими беседами с задержанными, отпускать их, взяв подписку, что те не будут больше «бороться с советской властью». Делалось же это, как не трудно догадаться, не столько из гуманных побуждений, сколько для того чтобы склонить к сотрудничеству специалистов-чистоплюев.

В отсутствии полицейского аппарата, разогнанного еще Временным правительством, чекистам приходилось заниматься еще и уличной преступностью.

Да, все-таки оно очень притягательно, зло, авантюрное, дерзкое, безоглядное. И я по юношеской склонности к оперным страстям и театральности разок-другой воображал, что не кто иной, как я, не Эболи де Триколи, а именно я, лежу в мертвецкой на металлической каталке с колесиками. На мне английский костюм, лаковые ботинки с верхом черной замши, у меня стройное, сухощавое тело, маленький, оскаленный рот. А рядом, на соседней каталке, моя подруга, дворянка Франциска Бритти.

Впрочем, у истинных талантов это быстро проходит. Да и куда глубже запали мне в душу зерна, посеянные в пору раннего моего детства рассказами фрейлины Елизаветы о Священной лиге. Не могу согласиться с ней, что орган этот, тайное общество вроде карбонариев, всего лишь свидетельство человеческой глупости. Поскольку цель всегда оправдывает средства, а цель Священной лиги – розыск нигилистов, доносы на них, арест и смертная казнь. Сам граф Боби Шувалов – председатель, князь Константин Белосельский – тайный министр иностранных дел. Все члены Яхт-клуба записались в это общество. Большие деньги стекаются сюда. Средняя получка – три тысячи рублей ежемесячно, есть над чем поразмыслить. Задуманная как реакция, как средство борьбы с инакомыслием, ступившим на путь террора 1 марта 1881 года, когда именно нигилист бросил в Александра Второго бомбу, оторвавшую ему обе ноги, кому? – царю – освободителю, любимцу всех слоев общества, принявшему ряд либеральных мер, предшествовавших Конституции, она была прекрасна, Священная лига! Я дрожу, словно в лихорадке. Иногда мне кажется, что не граф Витте, а я написал длинное письмо своему дяде генералу Фадееву, выразив мое возмущение, страдание, тяжелое душевное состояние. Это я предложил тесно сплотиться вокруг трона и начать бороться с нигилистами их же оружием: бомбами, револьверами, ядом. Надо создать организацию, писал я, где каждый член в обязательном порядке привлечет трех новых, а каждый из новых в свою очередь еще трех. Тридцать членов составят отделение с вожаком. Ясно, просто, выполнимо.

Да, я умею говорить, но умею и молчать. Мундир мне к лицу. Я сдержан во всем, буквально во всем за исключением сфинктера, но это к вопросу о солнце и пятнах. Я стою членства в Священной лиге. Меня можно командировать в Европу. В Париже, в Quartier Latin, я смешаюсь с благочестивой публикой и стану всевидящим оком, все слышащим ухом, если нужно – невидимкой, всегда готовым к жертвоприношению и самопожертвованию.

Я не палач, но мне можно поручить и расправу, не дрогнув, я приведу в исполнение любой приговор.

 

Рука упала в пропасть

С дурацким криком «Пли!»

И залп мне выдал пропуск

В ту сторону Земли.

 

Но… слышу: «Жив, зараза!

Тащите в медсанбат –

Расстреливать два раза

Уставы не велят!»

 

«Принцип оборвавшейся веревки»? У нас в России нет ни одного такого примера. Немезида выбрала бы нашу страну своим отечеством.

Садисты? Преступники? Разложившиеся элементы люмпен-пролетариата? Творим произвол? Каменев требует распустить ВЧК? Бухарин, Ольминский, Петровский подпевают ему? Заткните им рты. Слава, слава, слава Владимиру Ильичу, полностью поддержавшему организацию, которая подверглась «несправедливым обвинениям со стороны ограниченной интеллигенции».

Если долго смотреть в бездну, бездна тоже смотрит в тебя? – параноидный психоз перестраховщиков. Вырвемся из когнитивной западни.

Да здравствует краеугольный камень, заложенный в основание новой государственности! Да здравствует профессия, перед которой блекнут все аналоговые профессии двадцать первого века (где служба, а где – служение). Да здравствуют…

Впрочем, что-то я с непривычки устал. Надо поберечься. Продолжу завтра. Адьё.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: