Cocotau

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Рефлексы бывают врожденные, Павлов называл их безусловными, и другие, те, что возникают у животного в зависимости от образа жизни. В них, других, закреплен опыт, который зверь или птица накопили в борьбе за существование. Рефлексы сами по себе не возникают и не проявляются, для этого им нужен ряд обязательных условий: звонок, стук метронома, прикосновение или вспышка лампы.

Пока условия остаются неизменными, рефлексы действуют. Как только мы изменим обстановку, не подкрепленные обычным образом рефлексы исчезают.

Так животные могут приспосабливаться к окружающей среде.

Я сижу в своей клетке и слушаю лекцию о материалистическом учении физиолога Ивана Павлова. Время от времени я поворачиваю голову и с удовольствием разглядываю публику. Это дети. Школьники. Раз в неделю они посещают заседания биологического кружка, а в остальные дни ведут дневники наблюдения, следя со стороны и даже издалека за питомцами цирка.

На арене я не выступаю. Все-таки каждому своё. Зачем мне дешевая слава, подобная той, которой гордятся по-тропически пестрые мои собратья. К чему мне шквал аплодисментов за одни и те же заезженные трюки.

Я философ, мечтатель, соглядатай жизни. Смотрю, классифицирую, анализирую, запоминаю. К тому же я всегда в жизни чувствовал в себе потайного бойца и победителя. Моё время придет. Не моя вина, что до сих пор востребованы туповатые попки, как шарманки, как заевший пластинку патефон, к месту и не к месту воспроизводящие пару задолбленных фраз. Ужас! Я бы просто сгорел со стыда! Дотла!

Чтобы не выдать своих настоящих эмоций по поводу происходящего в диаспоре попугаев, я помалкивал, а всю свою кипучую энергию тратил во время репетиций, совершая перелеты над ареной и амфитеатром со зрительскими рядами.

Когда же манеж занят зверьем крупнее кошки, меня водворяют в клетку – считается, что я отвлекаю их своим свободолюбивым, независимым видом.

Тогда я в знак протеста воображаю себя в «башне молчания», подобно той, в которой Павлов проводил опыты со своими животными: с толстыми стенами и небольшими окнами из литого стекла, куда не проникали снаружи ни звуки цивилизации, ни пение струн эоловой арфы. Никаких раздражителей и внешних воздействий!

Нудная это работа – дрессура, надо вам сказать! Сотни раз повторять одно и то же, пока скудоумное существо в конце концов не допетрит, чего же все-таки от него хотят. Но даже и это не вся правда, вернее – полная ложь: не ум, а инстинкт, диктующий желание избавиться от жажды, голода и прочих неудобств, связанных с физиологией, не сподвигнут наконец глупейшее пернатое или четвероногое выполнить то, чего от него добиваются.

Стыдоба! Сделал – съел! Сделал – съел! А вечером зал рукоплещет уникуму, с полуслова понимающему человека. Какая, однако, в этом метафора! Чего ж вам боле: свет решил, // Что он умен и очень мил!

Взгляните же на себя со стороны, люди! За паек, за жалованье, за зарплату и премию вы мечетесь, как угорелые, привстаете на цыпочки, бегаете на цирлах в кругу одних и тех же немудреных паттернов, не слыша шороха тонкой струйки времени, иссякающего в ваших песочных часах.

А однажды я застал своего компаньона Семена Семеныча за прелюбопытным занятием. Посмотреть со стороны – ничего особенного, сидит человек, тетрадки листает. Изредка черкает что-то, улыбается, порой посмеивается. Пару раз даже откладывал карандаш, хлопал в ладоши: «браво! браво!» – и откидывался на спинку стула и заливался хохотом. Признаться, мне даже завидно становилось.

Наконец терпение мое лопнуло. Я вытолкнул наружу дверцу незапертой клетки и слетел к столу.

– Ох, братец! – тут же обратился ко мне Семен Семеныч. – Знал бы ты, какое это духоподъемное чтение, детские дневники! Ведь они так наблюдательны. Тут и о тебе к тому же есть. Прямо скажем, написано порой не лицеприятно, ну, надеюсь, ты все равно не поймешь. Обожди-ка минутку, сейчас отыщу.

И он стал перекладывать тетради и блокноты.

– Ну, вот, к примеру. Гриша Лебедкин пишет. Помнишь Гришу?

Еще бы мне его не помнить. Румяный, как свежеиспеченный колоб, ногти подстрижены, красный галстук отглажен. Когда улыбается, такие ямочки на щеках. Чубчик задорный и вечно какая-то неутомимость, ненасытность в работе: клетки ли чистить, корм ли раздавать, всегда он на подхвате и, главное, к месту. Под ногами ни у кого не путается, только, как двое из ларца, всё видит и всё вмиг подает и подносит. Того и гляди в штат его оформят, а не хотелось бы – чересчур насмешлив.

– Где же это? Где же это? – принялся листать Гришкину тетрадь Семен Семеныч. – Про медведей, про слона, про нашу мелкоту, а вот, нашел.

Он поудобнее утвердил на носу очки-велосипед и начал читать вслух.

– Неделю назад мы впервые посетили птичьи вольеры. Первый, на кого я обратил внимание, был попугай ара. Зовут его Арчибальд. Он действительно очень заметный: сам красный, хвост длинный-предлинный, тоже красный, а хохол на голове, выпушка на груди и пара-тройка перьев в хвосте голубые. Фантастическое сочетание!

Очень мне понравилось, как смышлено он работал на репетиции: по приказу доставал нужные карточки, из которых дрессировщик дядя Петя выкладывал слова, крутил сальто, пел первые строчки из песни «Наш паровоз вперед лети», танцевал, правда, при этом совсем некстати, совсем не плясовая это песня.

Что замечательнее всего, сказал дядя Петя, Арчибальда можно даже не поощрять лакомствами, он трудится за удовольствие. Общение не на шутку доставляет ему радость.

Чего уж никак не скажешь о соседе его, белобрысом Феликсе, или в домашнем обиходе – Коко. Тот все делает будто из-под палки. Но трущит двойные порции угощений за себя и за Арчибальда. Вроде не толст, не глуп, а всё же ужасно неповоротлив. У меня даже создалось впечатление, что он-то как раз получает наслаждение от растерянности дяди Пети. Тот порой уже даже и не знает, как этому созданью объяснить, что от него требуется, как угодить. Выбьется он из сил, сядет на табурет, уставится в одну точку, а Коко этот, словно только того и ждал, вдруг выйдет на середину и на айн-цвай-драй всё без сучка и задоринки выполнит. Дядя Петя говорит, что только из-за «просветлений» этих его и держит, а то бы давно в зоопарк отправил.

Мне же кажется, что Феликс так ведет себя совершенно сознательно. Есть у него в глазах искорки тайной работы мысли. Хотел бы я знать, что он обо всех нас думает! А может, наоборот, не хотел бы, потому что подозреваю, что ничего хорошего. Слишком он заносчив. И добро бы было на что взглянуть, а то ни то ни сё, ни рыба ни мясо – белый не белый, серый не серый, и не розовый, хамелеон, но невзрачный какой-то, цвета талька, смешанного с пудрой.

Это, конечно, нехорошо – судить человека (тут я подчеркнул, обратился ко мне Семен Семеныч, не человека, а особь, индивидуума, живое существо), только сначала я был расположен к нему всей душой, и, уж только узнав поближе, переменил о нем свое мнение и заметил, какой он несимпатичный.

Я вот, к слову, пока писал сейчас мой дневник, вспомнил одну детскую книжку со стихами, которую как-то раз младшему братишке читал. «Как примус захотел «Фордом» сделаться» называется. Так там речь идет о том, как хмурый Примус позавидовал успешному Форду. Вот, вроде много у них общего, и тот и другой на бензине работают, но, поди ж ты, Форд на виду, уважаем, а Примус, как ему самому кажется, где-то на обочине жизни.

Да я столько раз эту сказку братишке читал, что, пожалуй, кое-что процитирую по памяти.

 

Примус очень

Озабочен,

Чем-то болен,

Недоволен,

Хоть он – Примус – первый сорт.

– Ах, я с горя в печку кинусь,

Ринусь,

Кинусь,

Опрокинусь…

Отчего я только Примус,

А не «Форд»?

 

А дальше он объясняет, что бы было, доведись ему стать «Фордом».

 

– Эх, вот если б я был «Фордом»,

Был бы я ужасно гордым.

И помчался бы козулей –

Пулей! Пулей! Пулей! Пулей!

По московской мостовой.

И меня б не запихнули

Снова в кухне вот такой –

Рядом с этою кастрюлей

И вот с той

Сковородой.

-Шутки!

– Дудки!

– Извините!

 

А по-моему, такая гордость и заносчивость никого никогда до добра не доведут. Может быть, ты только примус и есть, чтобы больше обращать внимание на свой внутренний мир, а не гнаться за внешним блеском.

Вот как он, Примус, мечтает превзойти всех:

 

Я б со всей бензинной прыти

Перед ахнувшим народом

Разогнался б полным ходом,

Обгоняя

Все трамваи,

Автобусы,

Омнибусы.

– Эй, сворачивай с пути!

– Осади!

Впереди!

И обогнал бы я же

Даже

Босоногих всех парнишек,

Мишек,

Гришек

И Епишек,

И вот этих! И вот тех!

Всех!

Эх!

Справедливо разве это,

Чтобы Форд гонял по свету,

Я же жарил бы котлеты?

По каким

Таким

Причинам

Должен я страдать безвинно?!

Он – машина,

Я – машина!

Он – с бензином,

Я – с бензином!

В чем же дело здесь тогда?

А?!

 

Вот, чтобы довести дело до конца, и решил Примус идти на прием к самому Калинину:

 

Если ты над всеми староста,

Разберись и тут, пожалуйста!

 

А в приемной Калинина опять ждало его одно разочарование. Он-то, Примус, думал, если человек на большой должности, то непременно весь из себя важный, страшный, двухэтажный: «Расфранченный, с галунами, с орденами и с такими вот боками!»

А всесоюзный наш староста Калинин, как и положено быть, оказался простым, совсем простым, седым человеком с бородой.

Когда подошла очередь Примуса, он нет бы в двух словах по-русски объяснить что к чему, так извольте-позвольте:

 

Примус жалобно захныкал,

Поднапыжился, как пыж,

И запшикал:

– Пш! Пш! Пш!

 

Михаил Иванович Калинин, конечно, сразу понял, с кем имеет дело, и принялся ему разъяснять:

 

– Ты, товарищ!

Жаришь,

Варишь,

В этом деле ты и спец!

И еще запомни твердо:

Что для всяческой страны –

Не одни нужны лишь «Форды»,

Но и примусы нужны.

Правда, с виду «Форды» краше

И у них достоинств куча,

Но, хоть жить им и легко,

Без твоих же щей и каши

На моторе самом лучшем

Не уедешь далеко!

Понял?

– Понял!

И с кряхтеньем,

Тарахтеньем –

Разъясненьем

Тем смущен,

Почесал горелку он!..

И пропшикал на прощанье:

– До свиданья!

– До свиданья!

 

Очень поучительная история. А вспомнил я о ней потому, что поведение Феликса очень мне напомнило поведение Примуса. Зависть к тому, кто способнее тебя, ярче, привлекательнее, портит твой характер. Может быть, смешно приписывать такое человеческое чувство даже не животному, а всего-навсего птице, но, мне кажется, я прав. И я все больше убеждаюсь, как важно и полезно наблюдать со стороны за обитателями живых уголков. К сожалению, иногда в них узнаешь и себя. Хорошо бы научиться извлекать из этих поучительных сценок уроки и работать над собой, своим характером и поведением в обществе.

Семен Семеныч закончил наконец читать, снял очки, протер их мятым носовым платком и сказал, обращаясь ко мне:

– Браво! Браво! Разве это не победа, друг мой ситный?! Я всегда говорил: жизнь рядом с домашними питомцами непременно делает человека более терпимым и нравственным – ты точно в зеркало смотришь. И ведь на этом сходстве целый литературный жанр основан. А? Какой? Не знаешь?! Так я тебе скажу! Басня! Ба-а-сня! Ты думаешь, что про мартышек, про мишек читаешь? Как бы не так! Аллегория, иносказание, гипербола! Эх, дружок, какой же любопытный замес в природе! Как всё переплетено и связано!

А может, и лучше, что ты ничего не понимаешь. А то принялся бы рефлексировать, страдать, самоедством заниматься. Оставайся тем, что ты есть. Но на репетициях будь чуточку внимательнее. Следи не за Арчибальдом, а за мной и Петром Иванычем. У каждого свой крест.

Я вот сказал, что сначала ужаснулся, какие скверные стихи про примус этот и «Форд». А теперь вспомнил книжечку, что в раннем детстве, лет десять тому назад, сыну купил. «Твои наркомы у тебя дома» называется. Ситуация щекотливая сложилась тогда – дело было на партконференции. Все брали, и мне, выходит, нельзя было не купить. А когда домой принес, заглянул в нее да так и обмер. С Софьей Павловной моей, женой и подругой жизни, читая, повеселились изрядно. Над тем, как автор от беспомощности повсюду брандахлысты частиц, союзов и междометий натыкал. Ну, разок-другой прочитали, в каждой строчке спотыкаясь об эти сухие коренья и мерзкие пеньки, да и от греха подальше спрятали (не ровен час и впрямь сынишке на глаза попадет). А теперь, спустя столько лет, книжка эта еще и советским мартирологом стала: эх, наркомы-наркомы, иных уж нет, а те далече…

И Иван Иваныч с силой потер руками себе лицо.

– Вот, поди ж ты, сам себя разбередил!

Он встал и начал прохаживаться по комнате.

– Мы Леню, сына, на Жуковском и Пушкине растили:

 

Ветер по морю гуляет

И кораблик подгоняет;

Он бежит себе в волнах

На поднятых парусах…

 

А в книжке этой открываешь и про первого же наркома, Наркомпроса, читаешь:

 

Он заботится о том,

Чтоб ты не был дураком.

 

Чушь, ерунда на постном масле, но прилипает моментально, как частушки, с той лишь разницей, что детское чтиво это бездарно от первой до последней буквы.

 

Или о Наркомздраве:

За тобою смотрит он

Дома и на улице,

Чтоб ты был здоровяком,

А не мокрой курицей.

Стихи из подворотни! Би, ба, бо!

О Наркомтруде изволь послушать:

Смотрит он

Со всех сторон,

Чтоб тебя бы

Никогда бы,

Никогда бы и нигде

Не обидели в труде!

 

Уж про грамматику я молчу. А лексика, лексика, та так и бьет наповал!

 

Вот – Наркомпочтель:

От Египта до Сибири

Вмиг со всех земных сторон

Всё, что делается в мире,

Всё тебе расскажет он!

 

«Всем всё и про всё»! И чтобы я это своему ребенку читал?! У него память, как промокашка, впитывает всё подряд. Этот мусор потом из него ничем не вытравишь. Объясни ему попробуй, почему такое низкопробное изделие стихами называют и печатают?!

 

Вот, про Наркомпуть:

Он твои жалеет пятки!

И тебя во все лопатки,

Без забот и без хлопот

Паровоз иль пароход

Куда надо довезет!

 

Ох, хорошо, что уже пообедал, а то бы и есть не смог.

И ведь для каждого бенефициара своя иллюстрация, где художник фотографически точно воспроизводит портрет очередного наркома.

Это вот о Чичерине:

 

Говорит он без умолку

Из Москвы со всей землей.

Чтоб все страны – втихомолку

Мирно жили бы с тобой.

 

Он, значит, говорит как заведенный, а остальные в тряпочку заткнись и помалкивай. Воля ваша, есть в этом что-то имперское. И от этики шпаны местечковой – тоже есть.

Ну, и апофеоз, на мой взгляд! О Наркомторга:

 

Он вечно морщит лоб,

Чтоб

На суше ли, на море ли

Тебя не объегорили!

 

Такое, по-моему, только на нарах сидя, можно сочинить.

Вот разбередил сам себя! Надо непременно от этой книжки избавиться. Не ровен час – кто увидит. Опасное чтение, во всех смыслах.

Так-то, дружок!

И он наконец снова сел.

Меня же его душевные метания ничуть не обеспокоили. Меня волновало совсем другое – жажда мщенья клокотала в тесной клетке моей груди. Не будет мне покоя до тех пор, покуда я не услышу от своего врага мольбы о пощаде. Я был ни разу не стесняшка и не лирик. Зачем эти псевдоинтеллигентские комплексы на фоне буколических пейзажей при свете горящего вполнакала томного солнца? Чтобы тебе в лицо дарили-говорили, что ты обсыпан перхотью уныния и зависти?! И кто? Кто? Этот красногалстучный недотыкомка, эта малолетняя пересортица! Непуганая и непоротая!

В общем, пепел Клааса опять во мне отозвался. Я уж даже и не помню, как ночь скоротал. Зато на следующий день дал волю чувствам. Я не принц датский, мне эти перманентные каучуковые рефлексии нахер обосрались.

Как только после очередного дежурства мальчишка уселся писать отчет, я все и придумал: как, оставшись один, выберусь из клетки и, произнеся про себя «око за око, зуб за зуб», совершу акт возмездия.

Нет, ну, вы, конечно, помните, я и сам появился на свет под Рождество. И потому с раннего детства в курсе, каковы они, явленные в слове продукты гормональных выбросов легендарного галилейского постника. Но эти умозрительные консеквенции, этот жалкий аутпут, грошовый этот выхлоп рассчитан на простачков и юродивых вроде него самого. Сявка я засмарканная или право имею?!

Будьте покойны – терпеньем я не обделен. Битый час я следил за тем, как разлинованные страницы гроссбуха покрывают лиловые паучки и жучки, вызванные из небытия его пером-самосейкой. Макнет в непроливашку – нацарапает, макнет – выведет, автомат заведенный! А я жду, глаз не спускаю. Мне его производительность и плодовитость только на руку. Снимать-то урожай – мне!

Долго ли, коротко ли – отложил щенок перышко, оставил тетрадь открытой (пусть просыхает) и отправился на манеж.

Ах ты, гавкалка! Ах ты, цуценя недоношенная! Получай!

Я спрыгнул с перепялки, выбрался из клетки, слетел на стол. Не торопясь, дошел до чернильницы и со всей силы пнул ее так, чтобы, опрокинувшись, она всё содержимое выплеснула на разворот.

 

Утомленное солнце

Нежно с морем прощалось,

В этот час ты призналась,

Что нет любви…

Мне немного взгрустнулось –

Без тоски, без печали

В этот час прозвучали

Слова твои…

 

Полюбовавшись на это Черное море, я отправился восвояси, попутно взглянув на себя в зеркало – ни пятнышка, ни чернильной цапинки. А есть только небрежность и неряшество торопыги дежурного, испортившего такой фундаментальный и содержательный документ. Ну, да чего в жизни не бывает!

А уж что до образцов художественной литературы, дорогие мои пасквилянты, то примеры вы могли бы привести более значительные, как нельзя лучше рекомендующие наше, попугаев, племя и наше бремя.

Более других писателей я расположен к Шишкову. Уж он-то знал толк и в визави, и в собеседниках. В «Воспоминаниях об Александре Семеновиче Шишкове» С.Т. Аксакова читаем: «Дядя вообще был не ласков в обращении, и я не слыхивал, чтоб он сказал кому-нибудь из домашних любезное, приветливое слово, но с попугаем своим, из породы какаду, с своим Попинькой, он был так нежен, так детски болтлив, называл его такими ласкательными именами, дразнил, целовал, играл с ним, что окружающие иногда не могли удержаться от смеха, особенно потому, что Шишков с попугаем и Шишков во всякое другое время – были совершенно непохожи один на другого».

А? Каково? Это ли не пример благотворного влияния нашей породы на особу рода человеческого?

А посмотрите, как точен в выборе сравнения для своей мятущейся героини в «Моей жизни» Чехов! Его-то уж никак не заподозришь в склонности к слезливой сентиментальности: «У меня с детства осталось в памяти, как у одного из наших богачей вылетел из клетки зеленый попугай и как потом эта красивая птица целый месяц бродила по городу, лениво перелетая из сада в сад, одинокая, бесприютная. И Мария Викторовна напоминала мне эту птицу».

Разумеется, проще всего вогнать наш многогранный, многослойный птичий образ в колеи заезженных амплуа. Вот спорхнувший со страниц стивенсонского «Острова сокровищ» ара, друг и неизменный спутник забубенных пиратов. Его вы безошибочно узнаете по надсадному хриплому крику: «Пиастры, пиастры!»

Вот попка дурак, почти каждый попугай без исключения, который становится причиной анекдотических происшествий. Загляните в «Факира» Татьяны Толстой и узнаете о птице, слопавшей бриллианты балерины Собакиной.

И уж гораздо реже востребовано наше амплуа «европейского интеллектуала», придуманного Пелевиным для «Зигмунда в кафе». Кто он, этот сторонний наблюдатель происходящего в Венском кафе, персонаж по имени Зигмунд (sic!), на все, видимое им в этих стенах, отзывающийся возгласом: «Ага! ага!»

Натуры примитивные тянутся к попугаям, чувствуя в нас источник терапевтически благотворного воздействия, подобно герою тургеневского «Якова Пасынкова»: «Дома он бывал редко, разговаривал мало и неохотно, посматривал исподлобья не то угрюмо, не то равнодушно и, кроме путешествий и географий, не читал ничего, а когда занемогал, раскрашивал картинки, запершись в своем кабинете, или дразнил старого серого попугая Попку».

Натуры, поднаторевшие в разрешении психологических этюдов, как у Лермонтова в «Сашке», видят в нас дружка-милягу из свиты великосветской красавицы:

 

Внутри всё было пышно; на столах

Пестрели разноцветные клеенки,

И люстры отражались в зеркалах,

Как звезды в луже; моськи и болонки

Встречали шумно каждого в дверях,

Одна другой несноснее, а дале

Зеленый попугай, порхая в зале,

Кричал бесстыдно: «Кто пришел?.. Дурак!»

А гость с улыбкой думал: «как не так!»

И, ласково хозяйкой принимаем,

Чрез пять минут мирился с попугаем».

 

Гоголь же не дал себе труда ни вот на столько проникнуть в божественный замысел о нас и в «Мертвых душах» только и упомянул: «В окнах мелькали горшки с цветами, попугай, качавшийся в клетке, уцепясь носом за кольцо, и две собачонки, спавшие перед солнцем».

И Куприн рассказом «В зверинце» подкрепил этот штамп, это клише единственной деталью: «Желтые, серые, краснохвостые попугаи нахохлились на своих жердочках, привязанные к ним тонкими цепочками за ноги».

Мы и шуты гороховые, и ума-то в нас, если верить Чернышевскому в романе «Что делать?», ничуть не бывало. Вот как он пренебрежителен с нами, разделывая под орех известного рода полуобразованных женщин: «Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о литературных или ученых вещах, в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что в самом деле заинтересован ими, а для того, чтобы пощеголять своим умом (которого ему не случилось получить от природы), своими возвышенными стремлениями (которых в нем столько же, как в стуле, на котором он сидит) и своею образованностью (которой в нем столько же, как в попугае)».

Убил, братец, убил! Смеюсь, конечно.

Кроме всего прочего, мы, попугаи, как порассказано у Тургенева в «Вешних водах», намозолив действующим лицам глаза наяву, являемся им и во сне. Избитый, конечно, прием, но для неискушенного читателя работает: «Несколько часов сряду он спал беспробудно. Потом ему стало грезиться, что он опять дерется на дуэли, что в качестве противника стоит перед ним г-н Клюбер, а на елке сидит попугай, и этот попугай Панталеоне, и твердит он, щелкая носом: Раз-раз-раз! Раз-раз-раз!»

Тем более после этого принимаешь в свое сердце и обволакиваешь всей своей исстрадавшейся душой свидетельства человеческого и человечного участия в нас и хоть какие-то попытки, как у грандиозного Лескова в «Обойденных», воздать должное нашему роду: «Это,– продолжала Дора, – это Оля и Маша, отличающиеся замечательной неразрывностью своей дружбы и потому называемые «симпатичными попугаями» (девушки засмеялись); это все мелкота, пока еще не успевшая ничем отличиться, – сказала она, указывая на маленьких девочек, – а это Анна Анисимовна, которую мы все уважаем и которую советую уважать и вам».

Хе-хе, девушки как «симпатичные попугаи», тонко подмечено. Наверное, в наблюдениях над попугаями-неразлучниками, браво! браво!

И уж, конечно, всех превзошел Гончаров в необыкновенной своей «Обыкновенной истории», обратившись к образу нашего брата для создания флера эдемского уголка, который рисует юноша Адуев в своем воображении: «Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега, прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями березы и кусты сирени. И царицей всего этого – она…»

Да…

Да…

Это вам не сказочка о «Форде»! Не жалкие потуги натянуть сову на глобус, а попугая на примус! Это художественная литература, со своими законами и задачами.

Как говорится, есть боги, а есть лишние. Не просто так писатели в погоне за реализацией своей возвышенной миссии, попытками подняться над бытом и сделать мир лучше прибегали к образам моих соплеменников. Это отдельная духовная ниша. Нужно понять нашу надобыденность, то, как мы живем, откликнуться на разные поколенческие запросы.

Я вот здесь не пишу, я говорю. И все равно я творец. А значит, в самый момент творчества я свободен. Я уже не ветеран жизненного, житейского, общежитского фронта, не одинокий домохозяин. А демиург.

Нет, я не графоман. Потому как открыт любым предложениям по совершенствованию моего текста. Я творю и стремлюсь к безукоризненности на ходу.

Я… Я…

Устал я…

Продолжу завтра.

Адьё.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: