Фасеточное зрение. Пять рассказов о живых

 

Человеку свойственно не только стареть, а и мечтать, радоваться, печалиться, любить и ненавидеть, проявлять силу и слабость характера и множество других эмоций.

 

Писаревский «Лепка головы человека»

 

 

 

 

Военный госпиталь имени Бурденко находился – и сейчас находится, естественно – на станции метро Маяковская, туда надо было идти какими-то одинаковыми на лицо, шумными и сырыми улицами (всегда была осень или весна), и еще по соседству маячил, если не ошибаюсь, ТЮЗ, смутно отвращавший своей тракторной архитектурой.

Военный госпиталь имени Бурденко был огорожен вполне бесчеловечной толстой решеткой, а вход на территорию был строго по пропускам и предварительному созвону с кем-то из персонала, и на этом все военное заканчивалось, в огромном вестибюле пахло уже вполне больнично, и противный старик в окошечке продавал туалетную бумагу и Себастьяна Жапризо в мягкой обложке.

 

 

*   *   *

 

Моего врача звали непростым, зато на всю жизнь запомнившимся, эльфийским имечком Сергей Азнивович Еолчиян, был он вроде армянин, а по сути – настоящий ашкеназийский еврей, хрупкий, с очень красивыми руками, еще совсем нестарый, но по неизвестной причине густо присыпанный сединой. Что-то в нем было такое, будто он только что чудом спасся из осажденного, с четырех сторон подожженного города, причем еолчиянова жена и все многочисленные маленькие еолчияны остались, по каковому поводу Еолчиян непрерывно и негромко, благородно, сдержанно грустил. Он мне всегда очень нравился, и я почему-то думаю, что Сергей Азнивович был бы рад, узнав, что я теперь пишу стихи, и эти стихи ему пришлись бы по душе, дай Б-г здоровья ему и его семье.

 

 

*   *   *

 

Значит, Еолчиян оформлял пропуск и вел на третий этаж одного из корпусов, где в коридорах и на лестнице всегда кучковались люди с изможденными лицами, мрачно ждущие некоей вести, как бы апостолы невидимой, не называемой вслух церкви трепанации. И был один шутник – в прошлом, говорили, гениальный хирург, зарезавший, говорили, по пьяной лавочке пациента на столе, затем благополучно спившийся и из жалости оставленный санитаром, впрочем, это слишком расхожая больничная байка. Шутник этот, с толстым тестяным лицом и длинными сальными – тут хочется вставить что-то вроде «артистических», на дрянного художника, короче, был похож чувак – волосами, разминаючи беломорину, приближался к апостолам прогулочным шагом, говорил интимно:

– А я, собственно, не понимаю, чего вы тут делаете, я вашего еще полчаса назад вниз отвез.

После чего лица у апостолов становились еще белее, чем были, если такое можно представить.

 

 

*   *   *

 

Народ в палате был пестрый. Был потомственный московский прол дядя Иван, удивительно похожий на Владимира Семеновича Высоцкого в позднейшей толоконниковской инкарнации. Его приложила виском к батарее родная жена, и от этого у него в голове рождались удивительные афоризмы.

– Слышь, Ваня, а что это на крыше гремит? – спрашивал Стас, а дядя Иван отвечал философски:

– Весна, етио мать, коты ебуцо.

Стасу проломили череп обрезком трубы, в его высоком чистом лбу зияла звездообразная рана, только ради приличия прикрытая куском синеватой кожи, наверное, Стаса можно было убить одним движением пальца.

Еще был антично прекрасный слепой молдаванин, два раза стрелявший себе в мозг из-за несчастной любви. Неудавшихся самоубийц здесь вообще было много.

 

 

*   *   *

 

Женю звали космонавтом, у него в ушах постоянно играла неслышная другим музыка. Иногда Женя поднимался в два, три, пять часов ночи и под эту музыку раздевался догола, спускался в актовый зал и делал там специальные упражнения для космонавтов. В Женю верила вся палата, верила все четыре, шесть, восемь часов, пока за закрытыми дверьми что-то делали с Жениной опухолью, а потом Женю свезли вниз.

 

 

*   *   *

 

Ходили страшные и малоубедительные байки о проснувшихся на столе и сошедших с ума от звука трепанационной пилы, ходили по коридорам люди без черепных коробок и люди с белыми лицами, давшие расписку насчет неблагоприятного исхода, ходил ко мне в сумерках грустный Сергей Азнивович, опускал усталые умные руки между худых коленок, что-то говорил негромко и проникновенно.

(Слова «гематома», «операция» и пр. вслух никогда и никем не произносились. По ночам приговоренные с выкачанными желудками скрипели зубами – им снились съедобные сны, по большей части самые простецкие: жирно шкворчащая яичница, сосисочный смрад забегаловки. Зато счастливчики, пережившие тройной наркоз, потом еще пару недель могли не вспоминать о еде – их, после выведения катетера, конвоировали к унитазу под руки, мочились они зелено-желтым, а на ладонях выступал плотный восковой налет.)

 

 

*   *   *

 

Самое невыносимое было – сизые апрельские вечера, когда за наглухо запечатанным окном что-то каплет, а ты, пока тебе не искололи вены во всех направлениях одинаковые на лицо, всегда равно некрасивые и хмурые медсестренки, занимаешь очередь на межгород в вестибюле и с обидой думаешь об отце, который вот опять где-то задержался с непременной, всегда теплой курицей, последовательно упакованной в а) фольгу б) прозрачную жирную бумагу и в) варежку, об отце с его дорожными шуточками и сложным, многосоставным запахом командировочного коньяка и подмороженных апельсинов.

 

 

*   *   *

 

………………………………………………………………………………………………………….