Фасеточное зрение. Пять рассказов о живых

 

Человеку свойственно не только стареть, а и мечтать, радоваться, печалиться, любить и ненавидеть, проявлять силу и слабость характера и множество других эмоций.

 

Писаревский «Лепка головы человека»

 

 

 

 

Нурик был старейший действующий актер здешнего драмтеатра, и уже по одному этому как бы заслуженно – главный городской сумасшедший, которому многое, если не все, любовно прощалось.

В частности, было принято считать, что он гей, а он и не отрицал, хоть и не подтверждал прямо. И правда, всегда у Нурика сидел какой-нибудь юный монтировщик-осветитель с пятнистым румянцем, в застегнутой доверху спортивной курточке. Этих юношей восточный человек Нурик подкармливал и подпаивал, как, впрочем, и всех, кто забредал к нему на огонек в узкую общажную комнатенку, похожую на прокуренную келью.

 

 

*   *   *

 

Там, в этой келье, жили, кроме Нурика и его эфебов, миллиард аккуратных поэтических томиков, надцать кошек и еще один Нурик, только гипсовый, вернее, только его голова.

В каком-то лохматом году в какой-то радушной хлопковой республичке было решено Нурика увековечить в полный рост за его театральные заслуги. До отливки в бронзе дело не дошло, а голову Нурик спас из мастерской скульптора. И тридцать лет возил ее с собой по таким вот комнатенкам.

 

 

*   *   *

 

К Нурику у нас, сопляков, было принято ходить в гости, когда кончались деньги, а догнаться было жизненно необходимо. Бытовали соответственные шуточки насчет того, кому сегодня заговаривать зубы хозяину и т. д. Сколько помню, дверь у него никогда не запиралась, поэтому рыбу для кошек из нурикова холодильника тырила в черные дни вся театральная общага. Я, собственно, иных дней, кроме черных, там и не застал, а все равно жили весело среди стен со свисающими ошметками обоев, собачась, как только актеры умеют, сбегаясь и разбегаясь, и проч.

 

 

*   *   *

 

Нурик был, как сказано, остропоэтической складки. По степени гофрированности лица (когда-то, наверное, очень красивого) не уступал Одену. Но пуще всего уважал Гарсиялорку, мог читать наизусть часами – актерская память. А однажды приятно удивил меня, прочитав без единой ошибки мой стишок, утром мельком виденный в газетке. Да и мало ли еще сюда слеталось разных стихов, в душный и насквозь проссаный кошками рай три на пять метров.

Зато мой убитый впоследствии друг Корнилов навсегда покорил нуриково сердце, явившись к нему под окна в пять утра растерзанный, босиком, и без запинки произнеся его длинное, похожее на витиеватое ругательство настоящее имя-отчество.

 

 

*   *   *

 

Обычный наряд для прогулок у Нурика был такой:

– берет (иногда – вязаная шапка-гондонка),

– бабочка,

– белоснежная (условно) рубашка

– ветровка

– и вельветовые штаны, заправленные в резиновые сапоги.

До самых последних лет был юношески легок и поджар, потом как-то одномоментно сделался стеклянно хрупким и мало-помалу истаял в памяти.

 

 

*   *   *

 

Да что я, собственно, был и был. Жив-здоров, наверное, тысячелетний Нурик. Только морщин, если такое можно представить, еще больше, да хитрые смазливые мальчики заходят реже.