Некоторые избранные тексты из книги «Жажда»

* * *

По Васильевскому острову –
Как по линиям руки,
За изгибами Реки
Прихоти своей потворствуя…
От Большого и до Малого
Жизнь, проезженная мной, –
Это я стою усталая,
Перехожена толпой…
Каблучками мерю, мерю я
Путь до Пушкинского Дома, –
Это я иду потерянно
От события – к другому…
По Васильевскому острову –
Как служивого – сквозь строй…
Корочку причастья черствую
Не забыть бы взять с собой.

Ludum faciamus

                            И.Г.Д.

Давай поиграем?
                    Давай – поиграем!
Я буду адом,
                    ты будешь раем.
Я буду птицей,
                    ты будешь небом!
Я буду нищим,
                    Ты будешь хлебом.
Я буду глазом,
                    Ты будешь миром!
Хочешь – любовником ?
                    Хочешь – кумиром?
Я буду книгой,
                    Ты будешь словом.
Я буду странником,
                    Ты будешь домом.
Я буду черная,
                    Ты будешь белый.
Я буду праздная,
                    Ты будешь с делом.
Я буду злая,
                    Ты будешь добрый!
Я буду смертная,
                    Ты будешь Богом.
Я – оболочкой,
                    А ты – душою!
Чтобы из нас родилось Большое.
Мы – по отдельности – так быстротечны!
Наше единство дарует Вечность!
Ты понимаешь ли?
                    Ты понимаешь?
С нами – двоими – никак не сладишь,
Нас по-отдельности
                    не бывает:
рая – без ада,
                    ада – без рая...
Как ты задумался, ну же – решай!
С жизнью играя, не оплошай!
Я буду шелестом,
                    Ты будешь садом!
Или ты снова мне скажешь:
“Не надо!”?
Жизнь ведь уходит!..
                    Давай поиграем!
Я буду адом...
                    Ты будешь раем...

                            СПб ´ 85

Эксперименты

Благодарю Вас за приятный вечер,
но мне, увы, пора... Итак: до встречи!

По холоду и темноте
босым лицом идешь к черте,
за коей притворяться нечем.
Своей руки касаясь, не дрожишь,
себе не скажешь: ба, да Вы прелестны!
Все роли хорошо тебе известны.
Премьера позади, и ты бежишь.
Все кончено, мой друг, – аплодисменты.
Пошли отсюда, выброси билет.
Здесь не было любви, надежды нет.
Еще два-три твоих эксперимента...

                                                ´ 87

Почти о душе

Привыкнешь к тяжести шрифта и переплета,
ну и живешь – образуешься:
книгу – после обеда,
книгу – на сон грядущий,
книгу – под ножку стола,
чтоб не качался в приличном доме...

И тут появляется Человек
(как и положено появляться)
вытряхивает тебя из собственного кресла,
из сигарет, из тапочек,
и наконец из дверей,

Показывает на деревья: это деревья
показывает на людей: это люди
это, уточняет, мужчины, а это – женщины
(во избежание путаницы у тебя в голове)

А в один распрекрасный день
отвозит тебя к Океану
как прирожденный экскурсовод,

А ты стоишь и думаешь,
что душа нелепа,
что даже глядя на Океан,
душа остается
собой.

                                                ´ 88

Из Цикла «Строфы»

Признание

                            «Нынче ветрено…»
                            Иосиф Бродский

Писать стихи – дань Богу или черту?
Но и полярность – выдает. Когда
от слова “Vita” переходишь к “Morte”
и зависаешь между “нет” и “да”,

Я все-таки опять читаю Вас
и улыбаюсь зеркалу анфас.

Все ваши феврали, посланья, вещи,
описанные тонко и зловеще,
отсутствие перил, тот привкус пепла,
что – по науке – следствие из тепло-
обмена перемешанных веществ, –
вся несуразность избранных существ.

Но я люблю.
Я говорю: зачем
весь этот пыл, разнообразье тем,
сводящихся к одной: “Иосиф Бродский”.
Мой бедный дух и Ваш – такой сиротский!

У нас стихов не учат наизусть,
так, для себя. И это, право, грусть.

Летает штора. Морось в феврале.
Мечтать о чудотворце и врале
нелепо, но присутствует мечтанье, –
источник чистый чистого страданья.

Вы живы, Бродский, хоть и далеко.
Мне, русской, осознать сие легко.
Привычны тут к мечтам о лучшей доле,
Хоть сами не поют, живя в неволе.

Вы отказались прошлое вернуть,
хоть Вас и приглашали – между прочих.
Не надо волка, видимо, тянуть
за хвост кровавый, даже если очень
и хочется, ввиду российских дел.
Профессор – там, у нас бы ты сидел.
Путь осужденного за тунеядство барда
напоминает прихоти бильярда:

кий метится, а шарик вертится.

Вы Нобелевский ныне лаурьят.
Но тяжесть взгляда – для невинных яд.
Без Вас Россия, кажется, смогла.
Империя моя – источник зла.

Не снится ли Вам Родина, певец?
Иль спать мешает избранный венец?
Прошедший по России, как сквозь строй,
спасавший Дар пленительный изгой.

Я подбираю старые слова,
чтоб передать – стократ – очарованье.
Вы помните, при Вас текла Нева,
что причиняло – мысленно – страданья.

Я не увижу Вашего лица,
как Осип Мандельштам любимой Федры,
я выдумала Вас, как и отца, –
самозабвенно, горестно и щедро.

                                                ´ 90

Строфы в октябре

Октябрь окончен, и опала разом
листва, ее ободранное тело
донашивают дворики уныло.
Великий Петр позеленевшим глазом
на скакуне своем позеленелом
все смотрит вдаль, но прошлое – постыло.

Кто пережил октябрь, переживет
и этот, и другой еще, быть может.
Осенний дождь немножечко косит.
Даст Бог, нам в эту зиму повезет,–
загадываю я неосторожно,
и голос мой, как время, моросит...

К утратам лето все-таки добрей,
но Петербург и лето – несовместны.
Скопленью ближних в каменных домах
у теплящихся рыжих батарей
напоминать о чувствах неуместно,
за чашкой кофе подавляя страх...

Октябрь, как дама, спит без макияжа:
и тени резче, и года длинней,
и силы нет чему-то улыбнуться.
Весной – кутеж, а осенью – продажа,
желание напиться все сильней,
и все труднее по утрам проснуться...

Но горечи моей наперекор
чистейший, ослепительный узор –
нежданный снег, сплошное удивленье,
солоноватый привкус вдохновенья...

                                                СПб, 90

Июльские строфы

                            “Это – Босх. Это не продается”
                            (из разговора на улице)

I

Июль прошел, включая тридцать первый,
костяшкой указательного пальца
отмеченный судьбой последний день...
Как не сошла с ума – не понимаю,
но не сошла: спасительное – лень.
Дань Августу – жизнь пошло-городская.

Упрямство рифм. Симметрия страшит.
И белый теплоход венчает остров:
кто сдан в наем – использует лишь остов.
Перо в руке как будто не дрожит.
Ирония спасает от черты.
Спешат часы (зачем я их чинила),
бессонница ложится на листы,
отхлебывая черные чернила.


II

Что делать в этом городе? не жить.
Скупаю ротопринтные изданья
в обложках идиотских. Что–то вроде
бесценных мыслей, спущенных к цене
кооператоров, которых вкус подводит,
и мода на изгоев не по мне.
Я дожила, что издан даже Бродский:
“Расходится неплохо” – говорят.
Поэт всегда обманываться рад,
мучительно не веря в свой сиротский
удел. И не пристало обольщаться:
кому нужны поэты? Никому.
Иль сразу всем, что, надо вам признаться,
одно и то же. Нате, посему.


III

Что делать в этом городе? Внимать
разноголосью пестрому на Невском,
когда тебя хватают за полу
и второпях про путь жизнеустройства
вываливают мысли. На углу
Гостиного толпятся в беспокойстве
книгопродавцы, рэкет, сутенеры,
фашисты, сионисты, кришнаиты,
политики в сопровожденьи свиты,
крестьяне одичалые и воры,
и даже эти, в штатском, – словом, все,
кого влекут рубли иль любопытство
на временно нейтральной полосе
меж траханьем (пардон) и волокитством.


IY

Что делать в этом городе? Дробить
до полной тьмы фасеточное зренье?
Да полно, так ли хочется... Под вечер
придет к тебе опять случайный гость
и прогостит до черта, ибо нечем
от них спасаться, ибо даже злость,
как малое дитя, не утешает:
мне близкий чужд, как всякая идея
о близости, и перед ней немея
моя душа ее не умещает...
Ирония спасительна. Итак,
июль прошел, по линиям ладони
перечертив и прочеркнув – пустяк,
как осень по еще зеленой кроне.


Y

Что делать в этом городе? Страдать,
гоняться за химерами, не слушать,
как дождь лениво шлепает в асфальт,
смотреть на нищету как на богатство
(душа напоминает снятый скальп,
как серп и молот – равенство и братство).
Все обесценено. Растоптанный Июль.
Жизнь на Васильевском – как повод для раздумий.

О, алчный блеск в глазах угрюмых мумий,
Священный шелест денег (посягну ль
на ваших идолов? На ваши суеверья?)
Ни Бог не спас, ни дождь не перестал...
О дивный город муки и безверья,
исчезнешь ты, как некогда восстал...

Раб вымысла, историк, подтвердит,
что Город был, на Пушкина ссылаясь.
Кой-где поймет, кой-где присочинит,
возмездия уже не опасаясь...

                                                ´ 90

Прощание славянки

                            Всем уехавшим друзьям

1

Тоска – роднит.
Даже если не жить в стране,
обучившей тебя языку молчанья,
русскому “мама” в кошмарном сне,
системе русского препинанья,
даже если вообще не жить,
находя бытие неуместным,
эта тоска продолжает роднить,
безудержно и бессловесно.

2

С четверга на пятницу – «пятое колесо».
Тоска, подбираясь, стучит в висок.
Друг уезжает в Свободныя Миръ.
Другого – бесплатно – везут в Сибирь.
Поколение – не состоялось,
вместо иллюзий – с собой рассталось.
это как в шахматах:
королева-Душа свободна,
короля же преследует мат,
вдохновенный, русский народный –
лакеи так не говорят.

– Господи, вот она, твоя Русь!
– Погоди, и до вас доберусь.
– Устали годить за годами год,
загляделись в чей-то холеный рот,
вырождаемся, Господи!
– Хуже глухих – кричащие,
Ищите, да и обрящите
Стучите...
– Но кто отворит?
– Тот, кто не ведает, что творит.

Волю и веру нельзя хотеть,
Они – либо есть, либо нет,
ими можно дышать, но нельзя – иметь,
вопрос включает ответ.
Но – про себя поди...
Даждь ми, Господи,
что-нибудь кроме воскресной проповеди!

С четверга на пятницу в оную ночь
тоска облепила меня .
Невмочь.

3

Какою силой облечь слова,
чтобы сказавши: раз,
кто-то продолжил: два?
Как тебя вынести, русская ночь?
чтобы видя себя во сне в петле
(и другим ведь снится точь-в-точь:
все мы Сизифы на той скале)
не опускались бы руки...
“Уме ты наш недозрелый,
плод недолгой науки”...
Солнце ведь тоже вполне Сизиф.
Россия – прекрасный, но мрачный миф.
Выбор глобален: свободно умри
во имя иль просто так.

Жил-был и помер один дурак,
и не услышал: три.

4

Уснувший Питер. Мертвое метро.
Деревья облетают понемногу.
Сей местностью не запасешься впрок.
Скажу: мне жаль. Ты скажешь: слава богу.
Инакомыслить где-нибудь не здесь,
увы, итог печальный диссидентства...
Кому и как нести благую весть
на берегах мне чуждого блаженства?
Как лишний скарб, отбросить половину
мне данной жизни, променяв – на что?
Вторично отгрызая пуповину,
кто был ничем – останется ничто.

Прощай. Все это слишком глубоко,
чтоб выкопать из мерзлоты в пакетик –
не приживется.
Встретимся на том,
как говорится, наилучшем свете...

                                                ´90 СПб

Как хорошо – без женщин и мужчин...

                            А.Вертинскому

Как хорошо – без женщин и мужчин –
Прийти домой и сесть спокойно в кресле,
Тихонько улыбаясь без причин
И думая: всегда бы так. Ах, если б!..

Как хорошо без водки и друзей,
И без косметики, в своем простом халате,
Без комплиментов, славно, без затей,
Спокойно поразмыслить о собрате…

Как хорошо остаться вдруг одной,
Побыть собой, раскаяньем не мучась,
Не женщиной, не вещью, не женой,
Сидеть и пить за долгожданный Случай…

Тихонечко сидеть и кофе пить,
Писать стихи и слушать чьи-то песни…
Вертинского, к примеру… И любить
Одну себя – без всевозможных ЕСЛИ…

                            Москва * 97

* * *

Сегодня как-то дышится – не так,
Ноябрь здесь ни при чем, скорее проза,
Замыслив извести меня (good luck!)
Переборщила. Вот – метаморфоза.

Сегодня как-то хочется – не там,
Где я теперь, и не туда, где раньше…
Я, Господи, опять (ты знаешь сам)
Хочу туда, все дальше, дальше, дальше…

Я, Господи, сегодня тороплюсь.
Кого-то я обидела напрасно.
И вот теперь мучительно стыжусь:
Искать себя – легко, найти – ужасно…

Я, Господи, хотела из слона
Мышей наделать (с пользою для кошек),
В итоге: сдохли все, и ни одна
Меня не поняла из этих крошек…

Сегодня как-то легче отпустить
На волю всех забытых персонажей.
И – опустеть. И снова ощутить
Всю полноту себя – в своей пропаже…

                                                Москва, 97

Гала Градива

            Широкая, ступая по асфальту,
            Идет победа к брошенным мирам,
            Жестокая в своем: «увы, мне жаль, ты
            Проиграл» – Не признавая драм.
В далеком неприступном Петербурге,
Раздаривая солнце иногда,
Гитарою сочась на чьей-то кухне,
За считанные дни сошли года.
            Стоит Москва на том же самом месте,
            Лениво пережевывая нас,
            Кипящих и бурлящих в диком жесте,
            Стоящих к бытию почти анфас.
Забытая жестокими ночами,
Спит, скорчившись, чужая нагота,
Поводит трусость белыми очами:
Не слишком ли опасна и крута
            Дорожка, по которой за любовью
            Ты, все презрев, бросаешься, дитя?
            Там пахнет преступлением и кровью…
            Стоит зима, ничем не шелестя.
Два города слились в одной подлунной
И знаки проступили – берегись.
Но нет, ничто в многоголосье струнном
Не говорит безумному: смирись.
            Так гордость никого просить не станет,
            Так женщина, решившись на позор,
            Вселенной всей любовь противоставит,
            Так юноша идет наперекор
И старости, и трусости бездарной,
В себя поверив, в «Господи, я – твой»…
Так зрелый муж на площади базарной
Не станет отрекаться пред толпой.
            Служенье Дару требует труда.
            И что любовь – как не служенье Богу?
            Два города уснули понемногу,
            Обнявшись тайно. – Кончена вражда.
Хотя бы так … И я кричу: Осанна!
Идет победа к брошенным мирам.
Священна женщина, когда она желанна.
Я ни Любви, ни Дара – не отдам.

                                                Москва, 1997 г