Тризна по генералу

Наступила пора свету покинуть этот неприветливый скучный край. Берлинское небо на прощание начало загустевать, постепенно меняя цвет. Франя и Герман ушли в кухню, чтобы поесть и остаться наедине. Разговор с генералом так и не удался. Хотя, если говорить напрямоту, Франя была уверена, что Герману, собственно, и сказать было нечего. Нельзя же было выдать, что гость явился на похороны.

Небольшая разношерстная эмигрантская община в Берлине жила бедно, что, впрочем, было обычно среди подавляющего большинства всех сбежавших из России и попрятавшихся по разным углам послевоенного мира. Обитатели квартиры № 12 дома 48 по улице Короля Вильгельма, несмотря на прежние чины и заслуги (в том числе и Франины – несомненно, более результативные, нежели исторические), исключением не были. Генерал стремительно сдавал. Звать врача к себе на дом по нескольку раз в неделю Фране было не по средствам. Лишних хлопот еще добавлял и сам генерал, несколько раз отказывавшийся быть обследованным, требуя непременно русского врача. Доктору Бергеру приходилось довольствоваться исключительно данными внешнего осмотра капризного пациента, каждый раз подозрительно разглядывающего его и не отвечающего ни на какие вопросы. Благо, доктор был совершенно спокойным прагматичным иностранцем. И на единственное предложение генерала «зашить Фране чресла» никак не отреагировал. При последнем визите доктор Бергер сказал, что генералу, очевидно, осталось совсем чуть-чуть. От безвыходности Фране пришлось удовлетвориться этим довольно неточным прогнозом. Оплачивать вызовы на дом она больше не могла. Недолго поразмыслив, Франя начала созывать оставшихся в живых родственников на похороны никак не желающего отдавать концы генерала заранее.

Кухня, на которой они сидели, уже залилась красным предсмертным светом. Вечер цвел. Небо было ранено. По самому его краю сквозь ровную круглую дырку проглядывало багряное неоднородное нутро.

Франя взглянула на своего любовника, алчно пожирающего пустую тушеную капусту. Его рот был мясист до отвратительности. Франя почувствовала некий прилив жара. Так с ней всегда бывало, когда ее возбуждал какой-то мужчина. Противоположный пол она любила всякого возраста и сложения, но предпочитала быть обладаемой мужчинами с легкими внешними изъянами. Особенно если они вызывали жалость. Только бы без излишнего самоуничижения. Это наводит нестерпимую скуку. Герман между тем продолжал молча поглощать дармовую снедь. Его безобразные губы лоснились от жира и в вечернем освещении казались двумя копошащимися червями сладострастия.

Франя вздрогнула. Генерал вывел ее из пряного мира растопленной неги и щекотливых мыслей своим фирменным хрипом с бульканьем. «Что-то давно его не было слышно. Может, сдох и опять ожил. Надо уже и честь знать», – подумала она, недовольная, как любой человек при насильственном пробуждении. Она осмотрела их убогую кухню, настолько невзрачную, что вы даже не найдете здесь ее описания, затем опустила взгляд вниз, увидела свои руки. «Боже, как я состарилась. Ногти такие грязные». Она нервно сжала кулачки и отвернулась к окну.

Она вспомнила, как ее, еще девочку, повстречал в Киеве на набережной генерал. Правда, тогда еще всего лишь лейтенант, уже немолодой, но такой стройный, с властным взглядом; а как на нем сидел мундир, хромовые сапоги блестели на солнце черным огнем, а руки – в белых перчатках. Она видела военных и прежде, но когда он обернулся и захромал, так как одна нога оказалась значительно короче другой, у нее внутри что-то сжалось и она поняла, что готова идти за ним хоть на край света. Он говорил, что бросит жену, что его обязательно повысят до полковника, что они будут жить зимой в Крыму, а летом уезжать в Петербург, что она узнает, что такое Европа. Но это мифическое слово не спешило ей открывать свое значение. А когда решилось, то предстало пред ней разрушенными послевоенными городами со странными домами и людьми, говорящими
на непонятных языках; Петербург к тому времени уже стал Петроградом и был, как говорили, совсем не тот, что раньше, а жена, правда теперь уже генерала, сама сбежала в Аргентину с каким-то аферистом. Не успела Франя порадоваться, как ее жизнь в один момент совсем скомкалась, всех зачем-то стали убивать, даже царя с детками, Петербург, который уже и не Петербург, оказался дальше Америки, а генерала, чьей боевой подругой она теперь гордо звалась, вдруг ненавязчиво попросили из патриархальной, почесывая затылок мушкой маузера. Генерал погрозил кулаком бесстыдным, бескультурным, безбожным, но почему-то все-таки победившим врагам, а затем повернулся, взял Франю
за руку, и они, не мывшиеся в спешке отступления уже несколько недель, пошагали через польскую границу. Проводник взять выдаваемый за золотой канделябр в качестве оплаты отказался, потребовав доллары. Узнав, что никаких долларов у генерала нет, он развел руками, но подумав, с сальной улыбочкой покосился на Франю. Только после того как срывающимся голосом генерал пригрозил его пристрелить и надругаться потом над телом, проводник взял подсвечник, но все равно всю дорогу многозначительно подмигивал Фране, которая в своей подавленности даже не заметила, как тот весьма мило косит одним глазом.

А потом шнапс, самый дешевый, все больше мадьярский, ведрами. И часы пьяной болтовни о возмездии, боге, возрождении и отчизне. Вместо генеральши – должность жены безнадежного потучневшего алкоголика.

А теперь вот эта кухня, вот такое примерно небо каждый день, Герман, не прекращающийся даже по ночам булькающий кашель за стеной, нетерпеливый стук в дверь.