Тризна по генералу

 

 

 

Иерей Пусский ранним воскресным утром мерил шагами плохо освещенную душную комнатку. Бывшая когда-то просто невзрачной безглазой комнатой, теперь она именовалась кабинетом. Пусский был погружен в лужицу скользких копошащихся мыслей.

Жизнь в Германии становится все сложнее и непонятнее. Уже не различить прямой стези праведности, никому уже не нужной, как раньше. Как ни старайся. Да еще когда ты католический священник из Кракова. В этой бойкой практичной стране дела до бога не
больше, чем до вшей во вскруженных головах. А уж католичество здесь совсем не в моде. Как ни крути, но даже при всем желании свои знания во благо людей не применишь. Ничего зазорного поэтому нет в том, чтобы подумать о военной, к примеру, карьере.

Его закрытые глаза поднялись вверх, так что на их месте оказался гладкий лоснящийся подбородок. В голове звучал услаждающий слух и умиротворяющий разум гул тысяч марширующих ног. Пусский представил самого себя в этом самодовольно крошащем асфальт лесу сапог, блестящих кожей. Но неожиданно его собственный шаг растворился и, еле слышно булькнув, исчез в окружающем гуле. Пусский недовольно открыл глаза.

Подумав, что личные заслуги как-никак выделяют, а возможно, и возвышают, Пусский пошел к зеркалу, с нежностью оглядел свою благородную наружность. Он еще не привык узнавать себя в гражданском. Сюртук как-то непривычно четко очерчивал его фигуру. Внешний вид сошел бы, пожалуй, за германца. И вскинув руку к виску, он выпрямился по стойке смирно. Пробежав глазами по своему силуэту, он мысленно дорисовал на нем форму и резко отдал честь своему отражению. Вышло до обидного коряво, скованно, да и к чему это он выставил так зад, по-бабски как-то. Пусский повернулся и попытался рассмотреть в зеркале себя со спины. Вот досада, действительно – какой огромный зад,
как у прачки какой-нибудь. Пусский нервно бросил задранный обшлаг пиджака и, немного покрутившись на месте, попытался подтянуть его вниз. Добротная ткань упрямо отказывалась тянуться. Тогда он подтянул пояс брюк, но стало еще гаже. Это все размер. Так и знал ведь, что мал. Пусский от досады плюнул. Но, спохватившись, тут же принялся тереть лоснящуюся кляксу на полу носком сапога, так уродующего вид вполне приличного сюртука. Подошва протяжно скрипнула и оставила на паркете темный след. Пусский окончательно вышел из себя. Как непроста и как суетна, оказывается, эта светская жизнь.

Он вернулся к зеркалу и попробовал снова. Как непросто добиться нужного росчерка. Ну ничего, еще есть время поупражняться. Но стоп. А вдруг война? Выходит – не то. Не то чтобы не хочется сложить голову за чужую отчизну. Ведь просто не по-христиански. Политика. Вот это уже лучше. Ментальные битвы не менее... Просто не менее. Можно примкнуть, пока не поздно, к социал-демократам. Или в НСДАП? А что, собственно,
плохого в легком национализме? И господа нашего ведь они распяли? А этот Энгельбаум, ростовщик, кровопийца проклятый, такой процент запросил. Заправила чертов. Не по-людски так с нуждающимися. Не по-христиански. Хотя чего тут ждать. Все-таки, небось,
у Энгельбаума копытца под сапогами. Да и у всех них. Правду говорят: с нечистой силой знаются. Пьют, гады, на пасху кровушку младенчиков наших. Пусский вообразил нежную розовую, еще не ступавшую на землю пяточку грудничка, и вдруг ее протыкает длинный толстый коготь, пожелтевший и мутный. В задумчивости Пусский снова плюнул. Но стирать на этот раз не стал. Это все рулетка. Брал раз деньги, значит, были нужны.
Да, это все – рулетка. И что, что рулетка? Сами, небось, выдумали все искушения, вместе с Люцифером, чтобы нас потом обирать. Борьба с самим собой, кстати, тоже закаляет. Что же тут плохого?

Или все-таки социал-демократы? А взять и просто-напросто стать пастором. Да, простым проповедником. Такое, конечно же, хуже, чем простой уход. Но ведь, если начистоту, это отец хотел сына-епископа. Сам бы и шел. К тому же вон Ньюмен переметнулся; правда, наоборот. Зато как грамотно разъяснил. И ничего такого. В любом случае, в Германии (пусть она и не совсем Германия) возможностей гораздо больше, чем в Польше. К тому же подальше от этой непредсказуемой России, где даже неплохие идеи умудряются испоганить. А ведь были же в свое время возможности, большие возможности. Быть
бы теперь Польской Империи до Урала. И переезжать бы, глядишь, не пришлось. Папа денег зажал, не иначе.

Сквозь поток мечущегося сознания настойчивыми поклевками проник естественный, однако несвоевременный позыв. Пусский еще немного потерпел, но потом партии, униформа и прочее были отложены на время в сторону, а отнюдь не строевой шаг направлен к уборной.

Струя нынче приятно удивила. Долго терпел. А взялся аккуратно, словно и не его. Пусский стал зачарованно посвистывать. На какой-то момент показалось, что можно оторвать ноги от пола и повиснуть в воздухе на одной упругой струе. Даже можно крутануться каруселью, расставив ноги и одну руку в стороны. Но вот уже поток ослаб, постепенно превратившись в редкие капли. Скосив взгляд, Пусский увидел на низкой полочке рядом с унитазом растрепанного Пруста. Святой отец застегнулся и раздраженно пнул книгу ногой. Воистину, запретить надо бы такое глумление. Сначала туманят людям рассудок, сомнения в душу вносят, а потом расхлебывай.

Проходя по коридору обратно, Пусский ненароком заглянул в кухню. Он остановился, мгновенно перестав насвистывать. Над огромной кастрюлей с тестом двумя жерновами вращались голые руки Греты, полные, с ямочками вместо локтей. Он нанял ее для работы по дому. И пока не видел причин жалеть. Из-за спины по бокам выглядывали застенчивыми полулуниями исполинские груди. И один только круп с открытой ангельской улыбкой глядел в глаза разомлевшему иерею. Хотя какому, к черту, иерею? Перебор. Какому такому иерею? Хватит. И довольно этого бестолкового целибата.

Причмокивая пересохшим ртом, Пусский расставил руки и пошел к улыбающемуся щекастому ангелку. В этот момент в дверь постучали. Грета подняла голову, а Пусский, ругаясь на латыни, пошел открывать.

На пороге стоял дегенеративного вида губастый юнец, а рядом с ним – нездоровая девочка с лицом круглым, как просвирка.

Из сказанного Пусский с трудом понял, что какого-то русского генерала нужно снарядить в последний путь по полной программе. В первый момент Пусский хотел извиниться и сделать вид, что он не понимает, какое может иметь к этому отношение. Но, поразмыслив, решил, что генерал и в Африке – генерал, хотя, очевидно, и бывший, иначе чего это ему приспичило поболтать со всевышним именно в Германии. Но у генерала наверняка остались кое-какие связи в местных военных кругах, а значит, может, напоследок и ему, скромному начинающему военному (да, это тебе все-таки не какая-то сомнительная партия), посодействовать. И опять – гул парадного марша. А руководит им не кто иной..

– Батюшка, батюшка, бежать надо, как бы уже не преставился его превосходительство, – голос молодого человека нагло вторгся в его девственный горизонт мечтаний. Пусский раздраженно повернулся к говорившему. Девочка, по-прежнему стоящая рядом с ним, засунула в рот четыре пальца, но, судя по всему, могла и больше.

– Какой я вам батюшка, молодой пан? И говорите, пожалуйста, по-немецки, я по-русски понимаю плохо. Я бы из уважения к его превосходительству, конечно, не отказался, имея в виду, конечно, определенную благодарность для себя. Нет, нет, что-нибудь скромное… Но с чего вы вообще взяли, что он согласится говорить с католическим священником? – Пусский был готов идти, но, видимо, решил немного поторговаться. Выбора, похоже, у пришедших все равно не было.

В ответ Герман попытался что-то сказать по-немецки, но после минуты бестолкового перебирания им артиклей и падежей Пусский безнадежно махнул на него рукой и сказал, чтобы они ожидали.

Войдя в квартиру, Пусский брезгливо огляделся. Навстречу вышли высокая невротическая дама и еще одна, молоденькая, с усталыми похотливыми глазками. Видимо, мать с дочкой, хотя не очень похожие. Не останавливаясь на деталях родственных взаимоотношений, Пусский поцеловал руку Фране, Катерине Осиповне отвесил поклон.

– Где умирающий? – голосом, преисполненным сочувствия, сказал он.

Словно в ответ на его вопрос из комнаты донеслись клокочущие нечеловеческие хрипы. Пусский молча уверенным шагом проследовал в комнату и аккуратно закрыл за собою дверь.

Оставшиеся проводили его удивленными взглядами, а затем беззвучно переместились на кухню и стали напряженно вслушиваться в повисшую над квартирой тишину, ожидая – кто в благоговейном страхе, а кто в благостном безразличии – скорейшей развязки.

Казалось, время тянулось бесконечно долго. Герман уже снова принялся за капусту, по-отечески угостив и прибежавшую откуда-то сопящую девочку. Франя незаметно чистила ногти. Одна только Катерина Осиповна по-прежнему пыталась понять, что происходит за стенкой.

Пусский вышел покрытый испариной, одежда прилипла к спине между лопатками. На его лице уже было заготовлено отточенное годами выражение скорби.

– Почил, – только и промолвил он.

Катерина Осиповна взвыла, сразу набрав недосягаемую высоту. В этом гуле Франя подошла к Пусскому и протянула ему руку. Он нагнулся, взял из нее конверт и, быстро убрав его в карман, снова припал к молодой коже влажными губами.

Пусский уже было собрался уходить, но Франя попросила его остаться еще на минуту, чтобы выпить за покойного, если, конечно, по долгу службы ему не запрещено. Пусский ответил, что по такому поводу никому не запрещено. Кроме, конечно, всяких дикарей и изуверов.

В кухне уже стояли пять до краев наполненных стаканов. Для шестого места на столе не хватило, поэтому он стоял на подоконнике, пустой, накрытый толстой горбушкой хлеба. От этого натюрморта вкупе с мрачным дуэтом бессменного Вагнера и Катерины Осиповны Пусский тоскливо сглотнул.

Все встали. Девочка подошла к столу и тоже потянулась за стаканом, но Катерина Осиповна, поуспокоившаяся к этому времени, ее отогнала. Требовалось, видимо, что-то сказать, но Пусский желал лишь побыстрее выпить и уйти; эту милую пани можно посетить и в более романтических обстоятельствах. Поэтому он принялся разглядывать ничем не примечательную кухню. Остальные тоже молчали. Еще минута такого молчания – и, казалось, отяжелевший воздух будет уже невозможно вдыхать. Только проглатывать. Всех выручил Герман, шумно осушивший стакан и взявшийся тут же за второй, специально для него налитый. Все облегченно вздохнули и скорее последовали его примеру, а он тем временем уже подхватил на трезубец вилки соленый огурец и с хрустом откусил ему голову.

Все присутствующие покрылись румянцем, и, похоже, уже начался бодренький непринужденный разговор, как вдруг до кухни донесся звук: не было сомнений – за стеной кто-то надрывно кашлял. Он повис в воздухе между собравшимися, застывшими напротив друг друга. Огуречный огрызок, выпавший из зияющего Германова рта, булькнул в стакане Катерины Осиповны, а побледневший иерей схватился рукой за карман, в котором в полной сохранности почивал конверт. Кашель повторился.