Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

Забежали еще как-то ребята с работы: напарник Шрамова Петро с Вишневским – химиком, не по профессии, а из тех “химиков“, что везут по приговорам “на стройки народного хозяйства“. У них в ЖЭКе таких “химиков“, по разным причинам не подходящих для работы на стройках, а чаще всего просто умеющих крутиться, ошивалось несколько, перебивались кое-как до освобождения. Они зашли во время рабочего дня, с инструментами, торопились. Разговаривать особенно было не о чем. Так просто – как самочувствие, долго ли продержат, чем лечат… Вялые расспросы Шрамова, как дела на работе, Петро пропускал мимо ушей, отмахивался:

– А-а! Кому ты там нужен! Лежи спокойно, отдыхай!..

И рассказывал совсем не интересную Шрамову историю, как он на днях ремонтировал сливной бачок какой-то одинокой пенсионерке, а та пыталась его соблазнить.

– Наштукатурилась, стол накрыла, коньяк выставила! – восторженно заливался он, не обращая внимания на скучную морду Шрамова. – А я коньяк выжрал – и слинял по-быстрому!.. – И так довольно смеялся – ну прямо-таки выдающееся дельце провернул.

Вишневский, мужичок пожиловатый, тщедушненький, с неуловимым хитроватым взглядом, тихонько посмеивался, как бы про себя. Таким прикидывается простоватым, недалеким растяпой, да и по разговору небольшого ума. Но исполнительный, и на глаза никому не лезет, а сам себе на уме, – однажды Шрамову довелось услышать от него такие речи, что до сих пор не возьмет в толк, что ж за человек на самом деле этот Вишневский. А он больше не открывался, или случая подходящего не находилось, и не искал он такого случая. А для романа тот эпизод не лишним будет, – думал Шрамов.

Тогда, чуть больше года назад, дело происходило так.

В ЖЭК Шрамов только поступил, свою будущую профессию представляя очень приблизительно, поступил случайно – где-то работать нужно было, а тут еще поджимали алименты, судебный исполнитель повестки слал. Ну и сунулся в первую попавшуюся шарагу, куда взяли. На диплом – Шрамов понял – пришла пора плюнуть, и сделал он это без особого огорчения – применить его он нигде не мог, кроме школы, а школа уже давно стояла у него поперек горла.

В первый день Шрамова приставили к двум рабочим поопытнее, Вишневскому и Шевчуку, тоже химику, цыганского вида парню, осужденному за поджог собственного дома. С женой поругался, – неопределенно бормотнул он, а Шрамов и не вникал. Им дали задание: почистить канализацию и заменить вентиль в какой-то квартире. Справились они быстро, часам к десяти, а когда вышли на улицу, на мороз – стоял декабрь, – Шевчук сказал, нетерпеливо притоптывая и неуверенно косясь на Шрамова:

– Ну, вы давайте в подвал, а я минут через двадцать подскочу…

Вишневский молчал и кивал согласно – они понимали друг друга с полуслова.

– А ты как вообще-то, пьешь? – осторожненько, как бы между прочим, поинтересовался Вишневский у Шрамова по дороге.

Шрамов перед этим недели две не пил и такого уж особого желания выпить не испытывал, поэтому и ответил уклончиво: бывает…

Они залезли в подвал одного из домов, где было оборудовано нечто вроде слесарной мастерской: обитый помятой ржавой жестью верстак с тисками, на нем вразброс ключи, старые и новые вентили, резиновые прокладки, куски труб, болты, гайки, пакля, замасленное тряпье, еще и какие-то сухие огрызки, мутные стаканы… Полуразваленный старый диван у стены, застеленный рваными телогрейками, голая запыленная лампочка под потолком. Грязновато: на земляном полу окурки, смятые бумаги, опять огрызки, что-то еще непонятное… Ну а в общем-то терпимо, главное – тепло, тихо, безопасно.

– Будь как дома, – сказал Вишневский, осторожно устраиваясь на диване и облегченно вздыхая, не торопясь расстегнул бушлат, смачно закурил. Тогда Шрамов не мог догадаться, что как в воду он смотрел, этот подвал потом и в самом деле служил ему частенько за родной дом: и ночевать пьяному не раз здесь приходилось, и просто от тоски иногда укрывался в подвале с бутылкой вина.

Примчался возбужденный, свежий и румяный Шевчук. Он принес за пазухой две бутылки самогона, из карманов выложил несколько вареных картофелин, три соленых огурца, полбуханки хлеба – обычная закуска, все, что надо для полного счастья, как сказали бы многие собутыльники Шрамова, и сам он так подумал. Заблестели весело глаза у Вишневского, и Шрамов почувствовал знакомый подъем настроения и словно физически ощутил, как со стороны увидел, что заблестели глаза и у него самого. А когда выпили по полстакана, загрызнули огурцом и картошкой, закурили, совсем похорошело. Вишневский похвалил самогонку, а Шевчук сказал:

– Для себя гоним, не для продажи!..

Он жил здесь с какой-то женщиной, и та регулярно снабжала его самогонкой, – узнал Шрамов позже.

– Ты не стесняйся, закусывай! – подбадривали они его, такие сразу дружелюбные, заботливые.

Уходила скованность, забывалось, что на улице трещит мороз, а они в общем-то числятся на работе, и подвал с каждой минутой становился уютнее. Ну вот, и так живут люди, – размягчено думал Шрамов. – Поживу и я…

А у ребят языки развязывались все бойчее, Шрамов же только покуривал и слушал вполуха, расплываясь в теплом балдеже. Вишневский, с настороженной хитроватой усмешечкой поглядывая на Шрамова, в несколько ловких приемов распотрошил папиросу, прямо на ладони смешал табак с буровато-зеленым порошком и смесью забил папиросу снова.

– Ты опять за свое! – сказал Шевчук. – Нет, я не буду! – Хотя ему никто не предлагал.

– А ты как, покуриваешь? – спросил Вишневский Шрамова.

– Можно попробовать, – сказал Шрамов и сделал пару затяжек. Он и раньше, вот так в компаниях, баловался иногда, пробовал эту дурь, но не доходила она как-то до него, привычки, видно, не было, не втянулся. И теперь не дошла, только вялость разлилась в ногах. Но пряный и сладковатый запах дымка нравился Шрамову.

– Это еще чепуха, детская забава! – махнул папиросой Вишневский. – Вот морфий – да! Не пробовал морфий? Балдеж от него – никакими словами не опишешь, лучше всякой водки! Как в другом мире побываешь!.. Но и отходы – не дай Бог! Всего ломит, выворачивает, во рту как свиньи ночевали…

Шевчук возразил, что всякие морфии и другие наркотики люди употребляют по глупости, а самое лучшее – наша русская водка, от нее и настроение поднимается, и большого вреда она не приносит – если в меру, конечно. Вишневский снисходительно улыбался и не спорил. А Шевчук горячился и доказывал, что водка – это природный русский напиток, мы на нем, как на молоке, выросли, а после еще одного стакана полез в историю, литературу, – так что Шрамов и уши развесил, не ожидал здесь, в этом подвале, наткнуться на такие познания. Ну, когда Шевчук вспоминал общеизвестное “веселие на Руси есть питие“, рассказывал об оргиях Петра Первого, из Пушкина примеры приводил: “Выпьем с горя! Где же кружка? Сердцу будет веселей!”, что-то из Есенина декламировал кабацкое, Шрамов еще не очень удивлялся. Но когда он в запале процитировал древнерусское “Слово о бражнике”, то место, где Иоанн Богослов говорит бражнику: “Ты еси наш человек, бражник! вниди к нам в рай”, – то Шрамов растерялся окончательно – куда попал? Зато Вишневский все себе улыбался, как ни в чем не бывало, покуривал. А Шевчук опять заговорил о пьянстве наших великих писателей, помянул молодого Льва Толстого. И тут Вишневский перестал улыбаться и перебил его, начиная вроде злиться, словно больное место ему затронули:

– Толстого ты не цепляй! Ты знаешь, кто был Толстой? Толстой был штунда! А кто такие штунды, ты знаешь своим пьяным умом?

Шевчук приоткрыл было рот, но Вишневский поднял голос:

– Молчи и сопи в дырочку! Ничего ты не знаешь!.. Штунда – это такой человек, который все божественные книги изучил, белую и черную магию, и до всего своим умом дошел. Нам с ним не равняться!.. Если хочешь знать, штунды и сейчас есть, особенно на Западной Украине. Они не пьют, не курят, не ругаются, а только читают Библию. Спроси их – они все тебе растолкуют: что было, что будет, все приметы, и когда конец света, они знают!.. Так вот! От властей они скрываются, потому что власти их боятся и преследуют – слишком умные! Это такие люди – э-э-э! Да что тебе говорить – темнота! Они почти как боги!..

– Богочеловеки… – вставил с умным видом Шевчук.

– Не-ет! Опять ты ничего не понимаешь! – раздраженно осадил его Вишневский. – Богочеловек был один – Исус Христос! Он произошел от Бога, и Он сам был Богом в облике человека. У Него был только облик человеческий, а Сам Он был Богом… А есть человекобог – это обыкновенный человек, как ты, как я, но который приближается к Богу, стремится стать таким, как Бог, но Богом никогда не станет. Он только после смерти может слиться с Богом, приобщиться… Штунды такие – они к Богу стремятся…

– Тут я с тобой не согласен! – решительно прервал его упрямый Шевчук – нашла коса на камень. – Иисус Христос, конечно, был Богом, но только наполовину, а наполовину Он был человеком. Мать Его Мария – человек? Человек! Так что Он был не Богом в облике человека, а наполовину человеком, наполовину – Богом!

– Ну, ты даешь! – саркастически воскликнул Вишневский. – Что ж, по-твоему, Исус Христос не настоящий Бог? А кто чудеса делал, больных исцелял, мертвых оживлял?

– Ты не путай! – сказал Шевчук. – Когда Он стал чудеса делать? Когда на Него снизошел Святой Дух! А до этого Он от простых смертных ничем не отличался. Тридцать с лишним лет прожил как обыкновенный человек! Наверное, и баб имел – а чем Он хуже других, а?..

Он довольно засмеялся, с нехорошей ехидцей, а Вишневский, насупясь, буркнул:

– Это нам неизвестно…

– Вот-вот! – радостно подхватил Шевчук. – Неизвестно! С того б и начинал, а то учить все мы можем! Бог – это гипотеза, ее еще надо доказать, и никто пока не доказал, есть Он или нет…

Вишневский что-то хотел возразить еще, подвигал губами, но раздумал, а только безнадежно махнул рукой, хмыкнул: темнота, мол. И снова взялся за бутылку, он и раньше примеривался к ней.

Они выпили еще, и разговоры пошли бессвязнее, прыгающие, незапоминающиеся. Вмешивался, что-то доказывал, объяснял и Шрамов, уже не запоминая что, на него смотрели с удивлением, как часто в компаниях, когда он перебирал и распускал язык. Но Бога вроде больше не касались, и потом к этой теме не возвращались, других проблем, земных, хватало. Но всякий раз, встречаясь с Вишневским и вспоминая тот случайный пьяный разговор, Шрамов присматривался к нему и думал, что в любом человеке есть, должно быть что-то скрытое, неожиданное, чего никто никогда может и не узнать. Все зависит от случая. И в нем, Шрамове, тоже есть такое, скрытое от всех, и с ним оно умрет. Хорошо ли это, плохо? А может, что-то и не умирает?

А Вишневский оказался вообще-то человеком неразговорчивым. Он и сейчас, зайдя к Шрамову (и по скучному лицу видно, что без охоты, – Петро, видно, затащил), только поздоровался сдержанно и помалкивал, слушал Петра, без всякого намека на желание вставить что-то и от себя. А Шрамов понимал, что сейчас, в этот момент, его с ними ничего, в сущности, не связывает, да и они, видно, сумели почувствовать это, скоро начали прощаться. Если б за бутылкой, в спокойной обстановке, они б нашли о чем поговорить, а так…