Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

Лучшие здесь часы для Шрамова – вечерние: после ужина, когда уже на улице стемнело, разошлись врачи, дежурные вымыли полы, включили телевизор, дежурная сестра с санитарками чешут языки где-то в сестринской или на кухне пьют чай, а алкаши убивают время кто как может. Хочешь – смотри телевизор, хочешь – играй в домино, бильярд, шахматы, читай. Читателей, шахматистов находилось немного. Коля Ткаченко, например, так и сказал:

– Не понимаю, как у людей хватает терпения за шахматами высиживать! А от книг у меня через минуту глаза слипаются…

Больше доминошников, бильярдистов, особенно доминошников: стучат и стучат весь вечер по отделению, то какую-то “рыбу” делают, то “дуплятся”, то вообще “отходят”… Один заядлый позвал как-то и Шрамова составить партейку, а когда он отказался, мол, не играет, страшно удивился и с недоверием сказал:

– Первый раз вижу, что за человек – в домино не играет! А зачем тогда жить? От скуки сдохнешь!..

Есть такие, что от телевизора не оторвешь, как приклеенные днями и вечерами, только сестры их и отгоняют, когда самим надоедает телевизионный галдеж.

А чаще трепались, вели в палате ленивые, беззаботные разговоры обо всем, что на ум взбредет. Население здесь подбирается такое, кому есть что порассказать, что вспомнить. Но чтоб плакаться, жаловаться на жизнь – такого нет. Кому-то, может, и хотелось бы излить душу, напроситься на пару сочувственных, вроде успокаивающих слов, но от кого их дождешься, если своих бед хватает у каждого. Покуражиться, пошутить, посмеяться, подковырнуть кого-то – дело другое, тут охотники всегда находятся. Пусть в жизни что-то с собой приключилось и неприятное, но вспоминать всегда лучше со смешком, с иронией.

Мефодий, например, рассказывал о себе. Жил он в пригородном совхозе, работал кем придется – то скотником, то в строительной бригаде, то в огородной, то куда-то на заработки мотался, шабашничал. И все силился, из кожи вон лез, чтоб как-то изловчиться, похитрее других оказаться, но редко везло ему, такая натура – весь наружу, все хитрые замыслы.

– Родной брат, – рассказывает, – директор совхоза, а хуже милиционера. Раз увидел, как я тащил с поля мешок картошки, – все равно б сгнила, никто ее уже не убирал, – так не поленился, отвел меня с этим мешком на склад и заставил там высыпать. Партийный!..

Рассказывает он с простоватым юморком, полусерьезно, в лицах изображая всю сцену, – и как картошку из земли выковыривал, и как под конвоем брата тащил мешок на склад через все село. И все смеются, возмущаясь и удивляясь его брату-дурачку, – встречаются ж еще такие.

– Страна чудес! – презрительно сказал и Голицын. – Мне тесть рассказывал – он агрономом работает, – как у него в колхозе запахали целое поле кукурузы, потому что ожидали приезда крупного начальства, а об этом поле успели отрапортовать как об убранном… И хоть бы кому что!

– А я через три дня два мешка утащил, – хвастается, успокаивает всех Мефодий. И все одобрительно смеются вместе с ним.

И есть у Мефодия одна заветная мечта – найти клад, любой, лишь бы клад. Об этом он тоже любит поговорить. Как встретится ему какая-нибудь газета с заметкой о нашедших клад или вообще о кладах, чуть не наизусть выучит, и днями ходит сам не свой, все разговоры о кладах. Вспоминает, что где-то в окрестных полях видел курганы, вроде скифские, и планирует какой-нибудь тайком раскопать. Очень не нравится ему, когда клады сдают государству.

– Ну а ты б что с ним делал, с кладом, если б нашел? – спросил его раз Капитан.

– Что? Зарыл бы еще подальше, чтоб уже никто никогда не нашел! Пусть себе лежит! – не задумываясь, ответил Мефодий.

Коля Ткаченко гордился своими тридцатью четырьмя записями в трудовой книжке. Немного, наверно, осталось предприятий в городе, куда бы он не совался. Выгоняли по-разному: и со скандалами, и тихо, по-хорошему, а иногда и сам уходил, не умея надолго привязываться к одному месту. Он и сапожничал, и чебуреки продавал, и официантом был, и таксистом, и электриком, и слесарем, и сторожем, ну а грузчиком где только не подрабатывал. С молокозавода, где он работал кем-то вроде шофера-грузчика-экспедитора, его выгнали за то, что перепутал адреса: сметану, предназначенную для рабочей столовой, отвез в горкомовский буфет, а горкомовскую – рабочим.

– Э-э! Да ты террорист! Партийное руководство отравить хотел! Враг народа!.. – накинулись на него все, развеселившись.

Ну а больше говорили, конечно, о спиртном. Чего ни касались, все как-то само собой перекидывалось на спиртное. Тут и споры разгорались нешуточные, и глубокие, неожиданные познания выявлялись – родная, за душу берущая тема. Большинство сходилось на том, что белые крепленые вина лучше красных, а из белых лучше те, в которых меньше сахара. Но встречались любители и других напитков. Голицын, например, предпочитает сухие марочные вина. От крепленых, мол, у него болит голова. Его не очень-то понимали и смотрели как на дурачка – не болен ли чем?

– А я, – прямо сказал Капитан, – пью все подряд, лишь бы градусы были! Могу и одеколончика хлебануть!..

Это да, по-нашему, согласились остальные, когда душа горит, ничем не побрезгуешь, ни одеколончиком, ни денатуратом, ни стеклоочистителем…

Коля Ткаченко и Мефодий, перебивая и дополняя друг друга, очень аппетитно, красочно рассказали, как приготовить отличный напиток из арбуза. Значит, так. Находишь спеющий, еще на корню арбуз, вырезаешь небольшое отверстие, наталкиваешь туда немного дрожжей, снова аккуратненько заделываешь дырку и так оставляешь арбуз на несколько дней, дозревать. Потом разрезаешь его, ешь ложкой и балдеешь лучше, чем от любого вина. Вкус, говорят, непередаваемый. Тут самое главное – набраться терпения, выдержать эти несколько дней. Хорошо бы как-то попробовать, – подумал Шрамов. Но будет ли в его жизни еще и бахча?

Под общее настроение однажды и Милютин разоткровенничался, нашло на него – стал жаловаться на жизнь: не повезло с бабой и пасынком. Пасынок – семнадцатилетний лоб – дома палец о палец не ударит, только пожрать приходит, попивает, травку покуривает, уже и на отчима руку поднимать не стесняется. А баба – мегера, то из дома гонит, то на лечение время от времени сдает. Так и живешь – неприкаянно, никчемно, как и не мужик, не хозяин. Только радости, что выпьешь, а менты – вот они, тут как тут. А на что-то решиться, что-то изменить – и годы не те, и силы, и здоровье. Скучная, с мелкими вариациями давно известная история.

Его выслушали молча, с серьезными лицами, но безучастно, и никто не откликнулся, не высказался хотя бы шутя. Не тот тон взял он – и сам, видно, догадался потом.

– Смотреть надо, на ком женишься, – всего и проворчал Капитан недовольно.

Сам он в воспоминания вдавался нечасто – а, наверное ж, было и в его армейской жизни что-то занятное. Но он так, иногда, к слову что-нибудь выдавал. Когда в очередной раз кто-то клял вечные наши нехватки – в продуктах, в тряпках, он засмеялся: нет, подождите. И вспомнил такой случай:

– Раз проходили у нас политзанятия на тему “Рост благосостояния советских людей”. Ну, спрашивают: приведите пример роста нашего благосостояния. Все задумались, а один лейтенантик – не знаю, но, кажется, поддатый он был, – встал и говорит: что далеко ходить? Раньше как было? Велосипеды воровали! А сейчас? Велосипеды уже почти не воруют – машины угоняют! Чем не показатель роста благосостояния советских людей!..

А еще говорили о том, как бы так сделать, чтоб не попадать в наркологию. Всякие планы строили: поменять место жительства, уйти от жены, родственников, до того додумывались, чтоб давать взятки врачам, украсть историю болезни, а то и просто сбежать без следа куда глаза глядят, на край света. Насчет последнего разочаровал Капитан, он вспомнил анекдот, что сейчас, мол, и в тундре вводится такая система: строят по два чума рядом, в одном живет охотник или оленевод, а в другом – обязательно нарколог. Так что пути перекрыты, и осталось только смеяться.

Милютин, с обиженным видом молча уткнувшийся очками в свое неизменное “Здоровье”, все-таки не удержался, брякнул для всех неожиданно:

– А может, лучше бросить пить?..

И все на миг растерялись, но быстро нашелся Коля Ткаченко, ответил стихами:

Все может быть, все может статься,
Машина может поломаться,
Невеста может изменить,
Но бросить пить – не может быть!..

 

И все молча с ним согласились, а Милютин опять надолго замолчал.

Часто по вечерам разносится гитарный перезвон и пение Жука – ресторанного певца и музыканта. Теперь он уже совсем очухался, посвежел, повеселел, забыл про свой выдуманный цирроз. Стал следить за собой – аккуратно подстриженный всегда, подбритый, надушенный, в шикарном домашнем костюмчике, модной импортной рубашечке, туфельках. А перед кем ему тут красоваться? Привычка, видно, уже такая. Ничего плохого в этой привычке, но у Жука она чересчур назойливо выпирала, до приторности. Репертуар у него пестрый: то что-нибудь блатное поет, вроде “Гоп-стоп, мы подошли из-за угла…”, или “Поспели вишни в саду у дяди Вани…”, то эстрадное – из Мартынова, Антонова, а то вдруг такое что-нибудь политическое-патриотическое заведет, что с души воротит. Коля Ткаченко, хоть и друг ему, и тот однажды не выдержал, когда Жук затянул неестественно бодрым комсомольским голосом: “Слышишь, время зовет – БАМ-м-м!..”, и побежал его утихомиривать, на ходу матеря без разбора и Жука, и комсомольцев, и тех, кто им песни сочиняет.

А так, вообще, парень он оказался неважный – наглый, высокомерный, вроде все ему что-то должны. Шрамов таких всегда сторонился – не его круг. А такой же жалкий был вначале, на ладан вроде дышал, таким прибитым, просящим взглядом провожал каждого. А теперь: в здоровом теле – здоровый дух, все сходится. А в наркологии он уже в седьмой раз.