Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

В середине марта в отделении устроили выездной показательный суд – совсем как настоящий, со всеми положенными атрибутами: судья, заседатели, секретарь, без адвоката, правда, но зато с прокурором. Заранее никого не предупредили, а вскоре после завтрака всех, кто еще оставался в отделении, повыгоняли из палат, из туалета, из бильярдной и рассадили на стульях в холле перед столом, покрытым ради такого случая красной скатертью. Наскребли от силы человек двадцать – остальные успели разбежаться, кто куда – под видом работ или вправду работать. Только инвалиды остались, сачки всякие да зондеркоманда.

Шрамов сначала поверил, что и в самом деле будет настоящий суд, но быстро раскусил, что показывали им что-то вроде спектакля, проигранного много раз, так что исполнители действовали почти машинально, вроде кукол.

Судья – деловая баба с озабоченным лицом, куда-то спешащая, – монотонной скороговоркой оттарабанила, сообщила, что, дескать, выездная сессия районного нарсуда рассматривает дело о направлении на принудительное лечение от алкоголизма Бурцева Александра Николаевича, такого-то года рождения, проживающего там-то и там-то, и т.д., и т.п., и об ограничении его дееспособности. Этот бедняга Бурцев сидел здесь же. Суд этот и для него оказался неожиданностью. Шрамов видел, как он бледнел и как дрожали у него губы и руки. И видно, что горемыка, – изможденный, как из концлагеря, и к тому же какой-то полупарализованный: ноги не гнутся, передвигается еле-еле, с костылем. Даже на унитаз нормально сесть не может, ребята ему помогают, поддерживают. И вот судят. Прокурор начал выступать и такое наговорил, наворочал, что хоть святых выноси, просто убить мало Бурцева, выродок – и все тут. И старушку-мать, и сестру терроризирует, бьет, деньги вымогает, и вообще – весь пятиэтажный дом от него рыдает. Вот какой на поверку злодей этот на вид беспомощный калека. А ведь ни за что не подумаешь. Хотя кто знает, Шрамов в таких случаях сомневался. Доверить сестре получать пенсию и направить на принудительное лечение, – потребовал прокурор. А то, что он здесь, вроде и не лечение, что ли? – подумал Шрамов. Потом и сестра выступила – и она здесь оказалась. Толстая баба, и не скажешь, что родная сестра доходяге Бурцеву, нафуфыренная, агрессивная. А к Бурцеву она и не подошла, не поздоровалась. Братишку она поливала еще похлеще прокурора. Шрамов попробовал представить, как Бурцев бьет ее своим костылем, и чуть не засмеялся. А самого Бурцева никто не спросил, и рта раскрыть не дали ему. А так сразу и решили, уже заготовлено было: пенсию сестре, а мужика на полгода на принудлечение. Один Сичкарь пожалел его, сказал после, что отпустит на несколько дней домой развеяться.

Судили одного из отделения, но каждый без труда представлял себя на его месте, даже невольно чужая судьба прикидывалась к своей, и всем было невесело.

– Ох, ох! – вздыхал Мефодий. – И что они с нами делают! Скоро расстреливать начнут…

А однажды среди бела дня в отделении появилась милиция. Ментов здесь не любят. А за что алкашу их любить? У каждого хватало мрачных воспоминаний о встречах с ними, которые не вели ни к чему хорошему. У каждого вытрезвители, штрафы, у кого-то и КПЗ, ЛТП, суды, лагеря… И везде менты, менты, менты… И Шрамова судьба не раз с ними сталкивала. Попадал он и в вытрезвители, и штрафовали за распитие в неположенном месте, и за “появление в нетрезвом виде в общественном месте, позорящем человеческое достоинство”, – как записал в протоколе один мент-грамотей, и просто предупреждали. Такой путь, как у него, не обойдется без этого. У них у всех и рефлекс такой выработался – обходить ментов стороной, от греха подальше, даже если и трезвый, и ничего предосудительного не делаешь и не замышляешь.

Но у Шрамова был и такой случай с ментами, который он любил вспоминать, рассказывал о нем, если к месту, а то и не к месту, и в роман собирался ввести, потому что иначе – только плохо – о ментах было бы писать нечестно: что было, то было. Случай из того времени, когда Шрамов еще работал в школе. Как-то после уроков, чем-то расстроенный и взвинченный, он, как часто бывало, зашел в знакомую шашлычную, засиделся там лишнее, а когда вышел, его уже заметно пошатывало. А тут и менты – не вовремя, как всегда. С машиной, с рацией. Под руки Шрамова – и поехали. Был Шрамов пьян, но соображал еще, что попасть ему в вытрезвитель теперь – значит с треском, с нехорошей статьей вылететь с работы. И он испугался и стал объяснять ментам свою ситуацию, и они, молодые ребята, поверили ему, посочувствовали и отвезли не в вытрезвитель, а домой, в самую квартиру вежливо провели, в постель почти уложили, пожелали впредь быть предусмотрительнее и даже не “тыкали”. Было со Шрамовым и такое, почти неправдоподобное – не замнешь, не забывается.

В отделение пришли два милиционера и один в штатском. А штатский в милицейской компании всегда настораживает – что-то, значит, затевается. Сначала они посидели у Сичкаря, о чем говорили – неизвестно, а слухи, тревога уже просочились, потекли из палаты в палату. Так просто менты не придут, кому-то их приход точно выйдет боком. Потом Сичкарь привел их в одну из палат, и они забрали с собой какого-то новенького, еще никому как следует не знакомого, растерянного и испуганного, но не протестующего. А за что, почему – так и не узнали. Да и мало ли причин найдет милиция, чтоб забрать алкаша. Поэтому не очень-то и догадки строили. Главное, меня не тронули, – каждый, наверное, или прямо думал, или чувство соответствующее испытывал.