Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

В одно из воскресений апреля праздник – Пасха. По такому случаю все двери на запорах, даже на минуту нос высунуть, свежего воздуха дохнуть никого не пускают. Для Шрамова это не лишение. Погода испортилась: с утра за окном слякоть, холодный ветер. Куда приятней лежать на койке, почитывать, что под руку попадется, прислушиваться к обрывкам случайных разговоров, роман неторопливо обдумывать.

Как о чем-то далеком, несбыточном, подумал Шрамов и о том, что в такой день особенно приятно засесть где-нибудь в теплом пивбаре, потягивать свежее пивко с рыбкой, сырком, покуривать, перебрасываться беззаботными словами с кем судьба сведет, смотреть вокруг мирными, спокойными глазами…

А дядя Вася с утра возбужденный как никогда, в окно выглядывал, метался по палате весь на нервах, пока не выдохся и не прилег, но и потом дергался, вскакивал.

– Эх! – не на шутку убивался, причитал он. – Такой день, такой день! А я под замком! Для меня это праздник из праздников! В такой день грех не напиться! Я в этот день всегда торжество устраиваю – весну встречаю: распаливаю большущий костер и сжигаю все зимнее, что там есть – ватник, штаны… Ну и пью от души! В такой день все добрые – выпивки, закуски от пуза!..

И как во всякий праздник – народ бродит, кучкуется, что-то соображает. А что сообразишь? Надежда на посетителей, скоро после завтрака они пошли гуще обычного, но пускали со скрипом, с разбором: приглядывались, принюхивались, в сумки лезли – а нет чего запретного, с градусами? Кого-то и подловили, сестры ругаются, а ребятам горе – не повезло кому-то. А по рукам пошли сдобные пахучие калачи, крашеные яйца, закуски всякие праздничные. Эх, главного не хватает, сокрушались все. А сухая ложка рот дерет, недаром говорится. Но кто-то достал и главное, не бывает такого, чтоб хоть кто-нибудь не нащупал лазеечку, не приложился в такой день. Глядишь – и к вечеру глазки кое у кого заблестели, заиграл румянец, языки развязались. А сестры как на иголках, рыскают по закуткам, удивляются:

– Вот черти! И откуда они все берут?..

Не обошлось и без небольшого мордобития – а иначе что за праздник. Кто-то из ребят сумел-таки уломать дежурную сестру, горластую, как все они тут, но податливую на лесть и дешевенькие подношения вроде пирожных, конфеток, яблочек, – и та рискнула выпустить его на несколько часов. Чтоб тихо-тихо, никто не знал, не ведал – с таким уговором, само собой. Но куда там! Счастливчик еще и до ворот, наверное, не добрался, а слушок растекся по всему отделению. Но ребята в основном молодцы: все знают, но вида не подают, не годится сестру подводить. Один нашелся, как паршивая овца в стаде. Или по натуре такой гниловатый, или просто тупой, непонимающий. А может, просто неопытный – недавно поступил, дня три. Голос у него громкий, раскатистый, как труба, но занудливый какой-то, гнусавый. Завел в коридоре волынку, прохода не дает сестрам:

– Что ж это получается? Одним можно, а другим нет? Пустите и меня, я тоже хочу домой сходить… Другим можно, а мне нельзя?..

– Ну, сука, ну, мент поганый! – аж подпрыгивал на своей койке Коля Ткаченко. – Нет, он допросится! Гад буду, допросится!..

Кто-то пытался по-хорошему вразумить его – бесполезно, видно, судьба у него была получить в день Пасхи по морде. Шрамов не видел, как там все разворачивалось, но слышал глухой удар, какой-то стук, топот, визг сестры: прекратите! прекратите! – и торопливое бормотание в момент поумневшего дурака:

– Понял, все понял, больше не надо, все понял…

Коля Ткаченко облегченно вздохнул и расслабился:

– Из-за таких мудаков и остальным не верят…

После обеда нашел себе занятие Мефодий: ванную превратил в парикмахерскую, стриг, брил желающих – хобби у него такое. И неплохо ж получается. Он и Шрамова подстригал – лучше, чем в любой парикмахерской, все это признали. Главное, каждому делает так, как тот хочет, с полуслова понимает, и все довольны.

К нему притащили упирающегося Беломора, заросшего двухнедельной бородой. Стричь и брить его как других Мефодий не стал – неинтересно, а поработал над ним как виртуоз, как художник: из спутанной грязной шерсти выкроил усики, бородку – в точности, как у Ленина. Толпившиеся вокруг алкаши бурно восхищались.

– Теперь сфотографировать его! – сразу многим пришла мысль. – Эх, фотоаппарата нет!..

– Зачем фотоаппарат? А Гена-художник? – вспомнил кто-то. – Давай его сюда!..

Привели заспанного Гену-художника – лежал и такой здесь. Он и на свободе был известен в местных пивбарах тем, что рисовал на стекле цветной тушью полуголых индийских красавиц и небывалые яркие цветы и по дешевке сбывал свои творения любителям. Больших доходов от этого не имел – всем был должен и даже штанов приличных не мог купить, таскал какие-то обноски с дырявыми коленями и мотней без пуговиц. В наркологии он отъедался и отсыпался, а в свободное время что-то рисовал цветными карандашами в школьном альбоме для рисования, не для продажи, а так, для души.

Ему потревожили послеобеденный сон, и он кисло ворчал, отпихивался, но потом сам разохотился – так понравился ему преображенный Беломор. Под одобрительный смех зрителей он на альбомном листе сделал его цветной портрет по пояс, в маршальском мундире и с пятью геройскими звездочками. Очень внушительно получилось. Хоть в рамочку, под стекло и на стенку. Из-за такого портрета и самого Беломора в натуре можно было зауважать. И моментально родился слух в отделении, которому многие верили, особенно из новеньких, что Беломор хоть и не маршал, но отставной генерал – это точно, пусть и не пять раз, но один уж наверняка герой. А Беломору на все начхать – опять на свое лежбище, из-под подушки достал кусок хлеба и грызет, невозмутимый, как Диоген в бочке.

Временами Шрамов тоже поддавался общему настроению. Ему нравилось быть беззаботным и веселым, но он не мог в этом состоянии находиться долго.

Он часто выходил в туалет курить, подолгу стоял возле разбитого заплеванного окна, сам сплевывал вниз, смотрел на малолюдные улицы, далекие холодные дома. За весь день к нему никто не пришел. Он никого и не ждал – кто мог к нему прийти? – а все-таки неприятно лишний раз убеждаться, что никому ты не нужен. К другим шли – друзья, родственники, жены, – а такие же алкаши, как и он, а часто и похлеще, но что-то связывало их с людьми крепче, чем Шрамова. А что? У каждого свое – все заурядное, житейское, люди сами, интуитивно находили объединяющие их заботы, проблемы: жилье, семья, дети, работа, покупки, развлечения… Эти проблемы была вся их жизнь, а Шрамов не мог заставить себя поверить, что такой и должна быть вся жизнь, из этих одних проблем. Даже когда от этих проблем никак не уйти, – в годы семейной жизни, например, – и они захлестывали с головой, в подсознании Шрамова оставалось место для неверия в самоценность этих проблем. И на этом месте росла стена между ним и окружающим.

В сумерках под окнами возникали по двое-трое-четверо развязные приблатненные мальчики и патлатые раскрашенные девочки лет шестнадцати-семнадцати. Они приходили сюда почти каждый вечер, курили, матюкались, шумно и разноголосо вызывали кого-то с верхних этажей, где лежали психи. То какого-то Сережу, то Кума, то Мордатого, то Рыжего, то Чебурашку… И те отзывались радостными нечленораздельными воплями. Из призывников, как понимал Шрамов, их пачками гнали сюда военкоматы на обследование.

– Как дела? – орут. – Ничо! – Курево есть? – Есть! А бухнуть не принесли? – А как с колесами? – Спускай коня!..

Мимо окна спускалась толстая нитка с грузом – с какой-нибудь гайкой, гвоздем, баночкой – конь. Внизу к нему привязывали сверток с бутылкой, папиросами, еще чем-нибудь, и конь осторожно шел наверх под хохот, визг и улюлюканье снизу. Находчивые ребята, веселые, – отстраненно замечал Шрамов.

В палате Голицын рассказывал, что ожидается усиление репрессий против алкашей, очень упорные ходят слухи. Может, слухи и останутся слухами, – неуверенно предположил Шрамов. Но Голицын, делая озабоченный и знающий вид, сказал, что положение серьезное. Сам он, правда, был настроен скептически.

– Дров наломали, на водке социализм построили, – сказал он, – а теперь ищут козла отпущения…

Коля Ткаченко беспечно отмахнулся:

– А! Борись не борись, а наш народ не переделаешь – как пили, так и будем пить…

А Мефодий задумчиво посоветовал ему:

– Ты, Колек, когда выйдешь, вот что сделай: выкопай хороший погреб, утепли его, проведи электричество, закупи машину вина, забаррикадируйся – и пей сколько душа просит. И будешь спасен!..

Но Коля Ткаченко к шуткам не очень расположен. Иногда только оживляется – характер берет свое, а так в последние дни все больше мрачный. Хоть и крутится, мотается по городу, колотится, а дело с лимонами в плохую сторону оборачивается. По запросу следователя из наркологии дали характеристику, что, мол, недисциплинированный, нарушает режим, лечиться не хочет. Теперь угрожает ему лишение свободы с принудительным лечением. Лучше б и не сдавался в наркологию. Одна маленькая надежда на ожидаемую амнистию.

В понедельник с утра озабоченный Коля снова в бегах. Но если не везет человеку, то не везет до конца. Как назло, среди дня Сичкарь потребовал его к себе, кинулись искать – не тут-то было.

– Все! – сказал Сичкарь. – Когда появится, так и передайте: и одного дня больше не потерплю!.. – А Сичкарь словами не бросается, все знают.

Коля появился поздно вечером, как и следовало ожидать, с сильным запахом, но невеселый. Ему без промедления передали слова Сичкаря, он словно и ждал этого, словно даже с удовольствием выслушал, ничего не ответил и завалился спать. А утром, еще до завтрака, Сичкарь его снова позвал – ненадолго, а потом Коля при общем сочувственном молчании быстренько собрал вещички и ушел. На Сичкаря он не обижался. А что обижаться? Сам виноват, – так он и признал, уходя.

Ну как, как их всех вместить в один роман? – думал Шрамов. И Колю, и дядю Васю, и Мефодия, и Беломора, и всех других… Без любого из них роман не будет полным, как и жизнь. Но тому, кто возьмется его читать, зачем они нужны? Каждого окружают свои дяди Васи, Коли, Голицыны… Зачем им еще эти? А ему самому они нужны? Почему он хочет написать о них? Стоят они того? И кто вообще стоит того, чтоб о нем писали?.. Одни вопросы. Конечно, прописные ответы на них из популярных пособий по литературоведению – о специфике, целях, задачах литературы – Шрамову были известны. Но их ему не хватало, а другие не находились. Шрамов чувствовал, догадывался, что больше всего этот роман нужен ему самому, а зачем – опять непонятно, опять ищи ответ.