Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

Приближалось время выписки. В отделении Шрамов остался настоящим старожилом, раньше его пришел только Мефодий. Но если Мефодий все чаще нервничал, заговаривал то и дело о том, что, мол, весна не ждет, пора домой, картошку посадить, дом подремонтировать, о кроликах, поросенке, цыплятах подумать, то Шрамов на волю не рвался. Что его там ждало? На прежнюю работу он не вернется, не такая уж там золотая жила. А ловить косые взгляды начальства, ждать, что в любой момент тебя могут запрятать в ЛТП, – ради чего? Значит, опять знакомые проблемы, неопределенность, скучные заботы… Все это будет, но зачем торопить события? Пусть все идет своим чередом, и поменьше думать о будущем.

В один из последних дней апреля Шрамова с Мефодием отдали в распоряжение сестры-хозяйки, которая ехала на склад получать что-то из инвентаря. Залежавшийся Шрамов был не против размяться, развеяться, посмотреть на город. Ну и пора уже пришла перестраиваться на другую жизнь. А Мефодий и здесь по привычке ломался, отнекивался, жаловался на радикулит, еще на что-то. Но его подняли на смех и почти силком вытолкали из отделения.

Сестра-хозяйка, которую алкаши по-свойски называли Максимовной, раскрашенная, вся в золоте баба средних лет, играющая под молоденькую, заботливо подсказывала им, что, мол, день ветреный и сырой, так что, мол, одевайтесь потеплей, не хватало еще перед выпиской простудиться. Она кокетливо смеялась, звала Шрамова с собой в кабину, – мол, зачем мне этот старый козел Мефодий, приятнее проехаться рядом с молодым, но Мефодий оказался порасторопнее Шрамова. Пока Шрамов смущенно отнекивался, бормотал, что и в кузове ему неплохо, на свежем воздухе, Мефодий прочно уселся в кабине рядом с молчаливым шофером. И уже он приглашал Максимовну, похлопывая рядом с собой по сиденью и довольно улыбаясь во все свои кривые зубы.

А в городе вовсю шли приготовления к первомайским праздникам. Вычистили, вымели дороги, тротуары, побелили бордюры, заканчивали уже побелку, покраску фасадов. Женщины в заляпанных краской фуфайках протирали оконные стекла и витрины магазинов. С автовышек электрики цепляли на столбы гирлянды разноцветных лампочек. На площади с памятником Ленину рабочие красили белой эмалью полутораметровые буквы, сваренные из стальных полос: НАША ЦЕЛЬ – КОММУНИЗМ! Под буквами в ряд выстроились свежеподкрашенные портреты ударников труда с похожими лицами. Флаги и транспаранты развешали еще раньше, их красные пятна бросались в глаза повсюду.

Такой город, предпраздничный, и праздничный тоже, Шрамова угнетал и отпугивал. Слишком много суеты, бессмысленной, бесполезной деловитости, много движения, шума, возбужденных лиц. Наверное, все это нужно, – думал Шрамов, – если люди так самозабвенно, с головой уходят в хлопоты, не дающие никакой практической пользы. Даже хуже – растраты, впустую ушедшее время, похмельные болезни… Людям нужны праздники, такова человеческая несовершенная природа, вот в чем дело. Шрамов усмехнулся, заметив, что себя он не причисляет к тем, кому нужны праздники. Конечно, не нужны они ему, потому что он давно не верил в серьезность любых ритуальных действий, а праздники ему вполне заменяла бутылка вина. Шрамов подумал еще о том, что не одни беды несет водка, напрасно клевещут на нее. Омытому ею, очищенному взгляду легко увидеть мир неприкрытым, свободным от словесного тумана. Если алкаш слышит о любви мужчины и женщины, он знает, что речь идет о реализации инстинкта продолжения рода. Если он слышит о борьбе за высокие идеалы добра, справедливости и т. д., он знает, что речь идет о борьбе за сладкий кусок и теплое стойло. Если он слышит о любви к родине, патриотизме, он знает, что речь идет о привязанности к привычному месту и своему стаду… Это еще цинизмом называют, но так ли он плох, этот самый цинизм? И в каком случае он – цинизм, а в каком – просто правда?..

Они ехали долго, около часа. И хоть пасмурно и холодно было почти по-осеннему, Шрамов сумел устроиться в кузове сносно: присел за кабиной, где почти не дуло, съежился, застегнул ватник под самое горло и опустил уши на шапке. Даже как-то уютно стало. Он смотрел через борт на дома, за стенами которых складывались, смешивались, разрушались разные чужие судьбы, на прохожих, нарядных и неряшливых, озабоченных неведомыми ему заботами, чужих и одновременно чем-то близких ему. Хотел бы он знать, чем живет каждый из них, вникнуть в их радости и беды, в их тайные мысли и переживания? – подумалось Шрамову. Да нет, пожалуй, не хотел бы. Тут сам себе в тягость, никак не отыщешь себе местечко в мире, не разберешься в собственных желаниях и возможностях, а принимать в себя знание о многих таких же – куда там, непосильная ноша. Но тогда плохой же он писатель. Уважаемые Шрамовым классики и современные известные писатели, критики, литературоведы в один голос призывали его изучать жизнь во всех ее проявлениях, погружаться в самые потаенные глубины человеческих душ, а он не то чтоб не хотел или не мог этого делать, а более того – сознательно избегал вмешиваться в события внешнего мира, сторонился всего, что нарушало душевное равновесие, толкало к самостоятельным решениям и действиям. Другое дело, что не всегда это ему удавалось, очень настырной, навязчивой была эта самая окружающая жизнь. Но вот так ехать, удобно, уютно пристроившись в уголке кузова, и наблюдать жизнь со стороны и с высоты ему в общем-то нравилось.

Они приехали на склады, расположенные на окраине города и обнесенные серой кирпичной стеной. Здесь тоже кипела загадочно-беспокойная деловая жизнь. На широком дворе стояли, разворачивались, тарахтели моторами, пыхали синим вонючим дымом машины разных марок, бегали озабоченные люди с многими разноцветными бумажками в руках, из распахнутых ворот огромных складов грузчики таскали всякое: стулья, столы, шкафы, бочки, мешки… Максимовна побежала оформлять бумаги, с каждым встречным здороваясь, улыбаясь направо и налево, а с кем-то и задерживаясь на минуту-другую, – своя здесь баба. Мефодий смотрел ей вслед голодным взглядом.

– Эх, богатая женщина! – сказал он, облизываясь. – Выгрыз бы, как калмык дыню… хе-хе!..

Они походили по двору, заглядывая в темные проемы ворот и удивляясь запасам всякого дефицитного барахла. Многие обращали внимание на их клейменые бушлаты и пижамные штаны и подшучивали – из какой, мол, зоны? Они тоже отвечали смешками.

Прибежала разрумянившаяся Максимовна и затормошила придремавшего в кабине шофера: быстрее, быстрее, к тем вон воротам!..

Один шаг стоит сделать, небольшое усилие приложить, чтоб и самому включиться в этот безостановочно крутящийся мир, подчиниться его непостижимому дурманящему ритму, – и многое станет на свои места, придет столь желанная определенность, но как этот шаг сделать, где взять веры и решимости… – примерно так думал Шрамов, выполняя распоряжения бойкой бабенки.

Они нагрузили полный кузов матрасов, тумбочек и табуреток. Мефодий недовольно ворчал, скулил, раз за разом требовал перекуров, но Шрамов работал с удовольствием. И не только потому, что застоявшиеся мускулы нуждались в разминке, но больше потому, что такая работа, механическая, однообразная, не требующая умственных усилий, успокаивала, вносила упорядоченность в ход мыслей, никак вроде не связанных ни с работой, ни с Мефодием, ни с Максимовной, ни с заботами текущей жизни. Он размышлял о том, что хорошо бы придумать, сконструировать, внушить себе такую философию, такое отношение к жизни, чтоб не оставалось ничего дорогого, привязывающего, чтоб жить самому по себе, без глубоких чувств и мыслей, одним днем. Так надо жить, чтоб тебя не замечали, жить, не оставляя следов. Но как же тогда роман? Что это, как не след, причем оставляемый умышленно и несущий в себе отражение личности автора. Так что же? Поставить крест на романе? Но как тогда жить? Без романов жизнь Шрамова была бы невозможна, ну, не совсем невозможна, пить, есть, дышать, даже о чем-то думать он бы продожал, но ему пришлось бы переродиться в совсем другого Шрамова, потому что его потребность в сочинении романов происходила не от внешних раздражителей, не от волевых усилий, не из преходящих интересов, а как бы из генетических глубин его естества. Впрочем, быстро сообразил Шрамов, ведь до сих пор его романы оставались никому не известными. И если сейчас по какой-то причине прекратится его существование, из мира исчезнет и тень воспоминания о них. А что до будущего романа, который складывался в его сознании сейчас, то о его судьбе гадать рано. Да и в глубине души Шрамов уже почти свыкся и примирился с мыслью о нереализуемости своих замыслов. Так что никаких противоречий.

И теперь ждать завтрашнего дня, когда – знал Шрамов – Сичкарь вызовет его к себе, прочитает кратенькую напутственную мораль, смысл которой заранее всем известен, старшая сестра выпишет стандартную справку с диагнозом “хронический алкоголизм”, он сменит казенную одежду на свою – и уйдет, как уходят все, продолжать свое участие в скучном, непонятном всеобщем деле, которое принято называть – жизнь.

 

1990 год.