Рассказы о детях

Кажется, в 70-х годах со всех эстрад киевских ресторанов звучал озорной шлягер:

Раз мой дедушка родной,
Киевлянин коренной,
Чуть от нервов не сошел с ума,
Потому что слух прошел,
Что хотят снести Подол
И построить новые дома.

А без Подола Киев невозможен,
Как святой Владимир без креста.
Это же кусок Одессы,
Это новости для прессы
И мемориальные места!

''Моего родного дедушку'' понять можно. На Подоле издавна селилась еврейская голытьба, которая будто явочным порядком преодолела черту оседлости и оккупировала этот район столицы Украины. Поэтому там стойко сохранялся дух местечек, их колорит и акцент. Однако, несмотря на все нервы и амбиции тамошних дедушек и бабушек, пришло время реконструкции и перепланировки Подола и связанное с этим переселение подольских аборигенов в новые микрорайоны Киева. Но даже там, преодолев все прелести новейшего Исхода, еврейско-подольская диаспора умудрялась сохранить компактность проживания и перенесла в эту зону дух специфической подольской ауры.

Именно такую зону обслуживал мой друг, педиатр Альберт Шухман, или, по его словам, врач-композитор с лишним ''ха'' в фамилии.

Альберт был врачом в третьем поколении. Себя он считал продолжателем традиций великих киевских педиатров: Лазарева, Сигалова, Балабан – и, действительно, являлся таковым. Медицина была для него и профессией, и призванием, и хобби, и наслаждением. А детей он любил нежно и трепетно, как такое часто случается со старыми холостяками. Однако стеснялся этого и прятал свое подлинное отношение за шуточками типа: ''В чем разница между педофилами и педиатрами? – Первые искренне любят детей!''

Среди коллег и родителей своих маленьких пациентов доктор Шухман слыл оригиналом и позером. Или даже человеком не от мира сего, поскольку не укладывался в привычный стандарт. Например, в ненастную погоду он надевал допотопные галоши. ''Потому что иначе с мамами и бабушками говорить невозможно, – объяснял он. – Они же не о своем больном ребенке думают, а о паркете, на который с моих подошв натекло…''

Придя по вызову, Альберт долго мыл руки горячей водой и просил чистое полотенце, не реагируя на предложение: ''Возьмите любое: вон их сколько в ванной висит…''

Зимой он носил фонендоскоп во внутреннем кармане и прежде, чем пустить его в ход, грел в ладонях – в отличие, скажем, от нашей участковой педиатрини, которая зимой врывалась в комнату, не сняв дубленку, и прикладывала к спине или грудке температурящего ребенка запотевшую с мороза металлическую чашечку фонендоскопа, вытащенного из хозяйственной сумки…

Выписав необходимые лекарства и составив подробную инструкцию по их приему, Альберт говорил, чтобы через три или четыре дня его вызвали снова, а если повторного вызова не было, частенько приходил по собственной инициативе. Поэтому немудрено, что он подолгу задерживался на своем участке и чем ближе к вечеру, тем с трудом поднимался на верхние этажи безлифтовых хрущевок, где, словно сговорившись, жила основная масса его пациентов. Здесь давали себя знать и приобретенная смолоду тучность, и варикозные вены на ногах, и кое-что другое.

Кроме того, старые еврейки, сидящие с больными внуками, чувствовали в участковом педиатре родственную душу и долго не отпускали его, рассказывая о своих радостях и бедах. У Альберта никогда не хватало характера повернуться и уйти – но сколько времени съедали такие разговоры? ''Старые яхны, где вы взялись на мою голову'', – ворчал он, но, по-моему, переносил на этих словоохотливых бабушек часть своего отношения к больным детям. Профессиональное чутье не изменяло доктору Шухману: старухи, оказавшись в отдельных квартирах, без коммунальных кухонь и соседей, остро и болезненно переживали свалившееся на них одиночество, страдая от своего рода ностальгии и клаустрофобии. Целый день с глазу на глаз с непослушными внуками, а дети с работы приходят только вечером, пусть они будут живы и здоровы, но разве у них есть интерес и время поговорить с мамой… А здесь появляется молодой врач, вежливый и внимательный человек, да еще прекрасно говорящий по-еврейски. И кажется, в глубине души радующийся, что можно поговорить с пожилыми женщинами, набраться ума-разума… ''Дус из унзере идиш доктор'', – с умилением говорили они об Альберте. Не знаю, как насчет ума-разума, но что в фольклоре недостатка не было, это уж точно.

…Однажды ему отворила дверь женщина лет семидесяти, одетая в китайский стеганый халат, из разреза которого кокетливо выглядывали детали ночной сорочки.

– Ах, доктор, – зачастила она сходу, – что же это такое! Мы вас просто заждались. А ребенок всю ночь так кашлял, так кашлял – если бы вы это слышали, у вас бы выпала душа. А вы все не идете и не идете… Я уже хотела снова звонить в поликлинику… Так ведь у нас нет телефона, надо идти к соседям, а как его оставить одного…

– Ничего не поделаешь. Участок большой, вызовов много… В городе начинается грипп. Ладно, где у вас руки помыть…

– А может, вам нужно прямо в туалет, так вы не стесняйтесь.

Альберт быстро убедился, что ничего серьезного у мальчика нет: легкий катар верхних дыхательных путей. ''Традиционные еврейские носоглоточки, – ворчал доктор Шухман, выписывая рецепты и бюллетень по уходу куда-то сбежавшей мамаше. – А чего удивляться: сделали наши сволочи из Киева вторую Прибалтику. Такой был климат здоровый, так моря рукотворного им под городом захотелось…''

Он уже собрался уходить, но бабушка цепко ухватила его за рукав и начала рассказывать о своем внуке: это же не ребенок, а настоящий вундеркинд, а родители – разве они способны понять, какое это сокровище, особенно, невестка – она же настоящая шикса, что вы от нее хотите…

– А Минечка знает на память все стихи этого знаменитого писателя, я забыла его фамилию. Миня, расскажи дяде доктору стихотворение…

Но внук хранил молчание.

– Я, пожалуй, пойду, – нерешительно сказал Альберт. – У меня сегодня еще шесть вызовов.

– Что значит, вы уйдете и не услышите… Минечка, ты слышишь, доктор спешит. И ты сейчас что-нибудь прочитаешь на память, чтоб я так была здорова…

Однако тот уперся, как пионер на допросе. Старуха сокрушенно развела руками.

– Ну, видели? Это такой же подарок, как его родители. Мешигинер генс – мешигенер гривнПримерный перевод с идиш: «От сумасшедших гусей – сумасшедшие шкварки»., вы же сами понимаете. Только не подумайте, что я вас обманываю. Чтоб мы все так долго жили, он-таки знает это стихотворение. Просто ребенок столбанеет от уважения. Но если вы ему сделаете пальцем ''ну-ну-ну'', то все будет хорошо…

– Нет уж, в следующий раз, – решительно ответил Альберт, с трудом протискиваясь в щель между бабушкой и дверью.

Выскочив на лестничную площадку, он кубарем скатился вниз и там, повиснув на перилах, разразился неуемным хохотом со слезами и всхлипыванием. Вытирая платком лицо, Альберт думал: ''Хоть бы никто меня не увидел. А то еще решат, что доктор сошел с ума!''

Вечером он позвонил мне и рассказал эту историю в лицах, по своему обыкновению, привирая и оснащая свой рассказ пикантными подробностями. И сейчас а. как могу, передаю ее вам.