Танец ястреба и пригрозового облака

Прожитое

Пустая болтовня и красный камень.
Налив вторую кружку молока,
я посмотрю на зеркало упрямо
и руки подопру в бока.
В колодцах прошлого –
фарфоровые краны.
Здесь все бесплатно:
яркие цветы, чай, сахар,
теплый ветер и трамваи,
на южном направлении бои,
кишмиш, миндаль
и простодушный смех ребенка,
и человек благословит массивного теленка,
на бледную ладонь положит мне анис.
Прозрачны реки прожитого,
отмель закатных красок
игрищем полна. Я брошу новый день
на берег противоположный
священного ручья.
И мир приобретает очертанья,
как предложение руки или лимон,
украсивший хрустальные бокалы (полупустые),
базилика, хрупкий колокольный звон.
Я помолюсь внимательному богу
и свет неизмеримый скажет мне:
у прошлого – суровые законы,
у будущего – строгие судьи.
И я поем мороженого в полвторого,
покачивая смертной головой,
и тороплюсь, отмеривая время,
и прожитое трогаю ногой.

Непонимание

Я всегда могу просто уйти.
Просто уйти, символично повернув голову влево к окну.
Нет смысла долго рассусоливать на эту тему.
Я могу открывать рот как обезьянка и улыбаться.
У меня рыбья кость вместо ключицы.
Питаюсь я женскими слезами.
Я наливаю их черпаком в тарелку, потом беру ложку,
опрокидываю в рот. Хлеба у меня нет.
Если бы у меня была голова на плечах,
но шею ни разу не ломило.
Иногда я смотрю на вас другими глазами
и мне становится грустно,
что вы не оправдываете моих надежд,
как будто вы – мои дети.
А я – мать, ору, что вы ни хрена не делаете,
просиживаете пятую точку в диване.
Понимаешь?
Мы не родственники.
Мы даже не пассажиры в автобусе,
которым предстоит выйти через пять остановок.
Я говорю тебе, говорю, а ты меня не понимаешь.
Что-то бубнишь в нос о бесполезности моего рождения.
И я приседаю на корточки.
Утром я уйду, не доев свой завтрак.
И еще я подумаю, что среди вас найдутся желающие
признать себя собаками, если бросить им кость.

Рахель

                            Ю. А.

Я не могу сыскать себе невесту
среди железнодорожных продавщиц.
Я не могу купить себе камина.
Я голод не сумею утолить.

– Забыли, твари, как лежать в могиле?
Я – бритва, что соленым острием, доверием:
– Пус…сти, дура!
Я тем лезвием – по жилам:

– Ос…ставь! – я – злость и предощущенье силы
(расширенной и краснорукой),
пилигрим, что проплывает около баштана
(как будто ходит и мечтает).

– Гад! – наверняка не сыч в вокзальных магазинах,
в веселых увлекательных местах…
Колбасы блядски-розового цвета,
сердца, платки, зонт, мясо, ветчина…

Я весь изломан.
Исцели куплетом, скажи мне,
что – одна, ты можешь говорить…
Потом ботинки, кружева, игрушки,

воротнички, редиска и морковь…
– Да чтоб ты сдох! Тар…ращишься! –
я будто бы рожден поэтом,
на это нечем крыть и возразить.

Смотрю рассеянно и вожделенно.
На брюхе написал любовно,
хоть и меленько «Рахель».
Трель каблуков, овеянная летом…

Мне нужен локоть хлопка, 5 цветов.
– Возьмите, это Вам букетик. Да просто так. Вы – милая.
– Пош…шел!
– О барышня в витрине, вы – принцесса…

– Ну и дурак! Да пш…шел же, пш…шел!
На чек, уматывай отсюда.
Видали и не эких молодцов!
От изгородей, верхов и прилавков

я стану тенью драгоценных праотцев.
Возьму жратвы, для храбрости – бутылок.
Выпью один, Вами не нужен, позабыт.
Собаку бешенную увижу, и в гастроном – еще открыт.

Весь передернутый.
Она у полок (вся мутноватая красота
сосредоточена по преимуществу в толстых холках)
стоит в конце рабочего дня.

– Вот я пришел. Это я снова.
– Уйди, раз…зит!
– Я здесь постою.
На улицах луна и еще не поздно произнести:

– Рахель, выходи за меня.
Я брошу пить, стану творцом смысла,
ловчайший и бедовый слуга
я для тебя – шелка, жемчуга, отдам кольца.

Я растворюсь в тебе без следа.
Куплю стакан и волчью шубу.
– Богоспасительная, ау!
– Пош…шел ты к черту!

– Вот недотрога, – я отойду, – хех-хе…
Невелика птица, а все ж нарвался на «комплимент».
Дышу вином:
– Опять не вышло! – пальцы узлом. Брожу.

И я в последний момент на беззаботную выхожу пристань:
– Как хор…рошо!
Пройдет этак что-то часа 4.
Опохмелюсь. Ого, – подумаю, – пора спать.

Вон пароход разбросало размашисто и костисто…
Я деликатен, когда устал.
В кармане – лед, 2 последних кусочка.
Дошел до точки, но уже не ору.

Сентиментален.
Лег в пустую постель.
Я не нашел сегодня себе невесту
внимательную и неграмотную Рахель.

Не был богом

Предпочитаю норовистых коней,
подвергающих всадника опасности сломать себе шею.
Выезженная лошадь – животное,
недостойное такого парня, как я.
Если бы я мог, то предпочел коня черту –
воплощению бешенной скорости и озорства.
Если бы я мог, то выкрасил горизонт в горячий багрянец,
меняя окраску в верхнем левом углу, добился бы того,
чтобы это место приобрело оттенок,
свойственный золотистой коже яблока
или выкрасил бы все в темно-синий.
Я бы набросал своей рукой косой остановившийся луч,
замешкавшийся на лесистых гребнях,
я бы оттенил серебром свинцовые и пурпурные тона.
Я бы все так устроил, чтобы из окна виднелось
суденышко, медленно спускающееся по течению,
маленький кораблик с праздно повисшими парусами,
и чтобы в неподвижной воде отражалось
нарисованное мною небо,
чтобы казалось, что кораблик парит в воздухе.
Я бы завел выводок пышущих девиц – белое и румяное,
чтобы они стали моими веселыми проворными женами,
гордостью и цветом всей округи.
Если бы я мог, в мире царствовали бы ореховые пирожные,
рассыпчатые хрустящие на зубах пончики, кексы из сладкого
и слоеного теста, кексы имбирные, медовые кексы,
вся кексовая порода, яблоневые пироги, пироги с персиками,
с тыквой, нарезанной ветчиной, пироги с копченой говядиной,
сливовым вареньем, грушами, айвой, тушеной рыбой
и жареными цыплятами, миски с молоком, сливками...
Если бы я был Бог,
я набил бы все подушечки для иголок гречневой кашей,
и вы поверили бы мне на слово, если бы я был Бог.
Но я иду восвояси, оскорбив незнакомца "козлом",
плюнув на тротуар, испорченный выпивкой и жратвой,
и опускаю руки, так ни разу в жизни и не взяв в пальцы кисть.
Я никогда не был Богом.

Шанхай по ту сторону

Это такая трагедия, маленький комедиант,
синь по ту сторону линий – зыбкий обман.
Снежные степи дальние – в старый толковый словарь.
Это победа кружится, бегает в древний Шанхай.
Кто-то споет, что чувствует, кто-то скажет: прости…
Это черемуха с косточкой до той черты,
где будет с хлебом черствая и моментальная жизнь.
В садике стол раскроенный – не для меня
рюмка, розга, встроенная в память весна.
А по ту сторону мысли: сделает дело джаз,
письма о пошлости, толки, катыш в ушах.
Ах, Бога ради, постойте, кони мои в тот край!
Нервы расстроены, стервы!
Глупо кричать: стоять!
Лошади влево кренят – лютики и васильки.
Ах, отворите двери в райские те цветы!
Мне до звезды хватит и на беду.
Пес на цепи лает.
Я отойду, где по ребру голому – шелест огня,
где разместят полое время – не для меня.
И в 6.15 узнаешь по почерневшим глазам,
что по ту сторону – запах не для меня (кислый и пыльный),
паперть и королевский парк,
с лихом казна, скатерть, сахар – не для меня,
с дичью гарнир – целый галлон серебра,
свежий в метро холод – не для меня,
молох и месяц, нити, год и число.
Губы разжаты – счастье быть по ту сторону сна.
И я войду в город. Я буду снова там.
Я разбросаю небо в чистую даль.
Палочку настрогаю, будто еще добро скромное и святое
не перевесит зло. И это вам солнца луч золотистый я
за полцены кусочек ночью продам.
Ах, будто сердце обрывок там, где в погибнувший мир –
свеженькое оконце за полцены.
А по ту сторону – море, рыцари и волшебство,
а по ту сторону – с солью, с тяжестью выбито дно.
А по ту сторону смерти на умудренной земле щелкают, крутят, вертят,
будто дают на туш уличному оркестрику чьих-то бессмертных душ,
где дирижер подчеркнуто и безнадежно устал,
звякает кастаньетами чья-то печаль.
Кони мои, постойте! Я не хочу умирать!
Ах, по ту сторону света тьма нарушает печать.
Это такая трагедия, маленький комедиант,
все по тут сторону линий – вечный Шанхай.

На хайвэе

Судьи в головах –
твой полицейский на хайвэе
за превышение скорости:
– Йес, оф корз? Ай эм э тейбл.
Еду выкарабкаться из травм,
во мне десять человек,
если не скажу «более».
Пытками –
невыразительные дервиши,
в затылок –
многолюдные и бронзовые площади.
Власть потолка и пола,
взмах нового хлыста во власти холода.
Господи, выдай мне задолженность
за вчерашнее и шерстяные носки!
Весь Ты из снисхождения и жалости,
из крови, грязи и золота
прикажешь потанцевать на хайвэе
за превышение скорости.

13-я весна

Главное, помню, что нарезаю вчерашней курицы.
Шепот стих и опять никого…
Подаю с огурцом.
Клочья палаточной ляльки в затасканной улице.
Сею позор.
Вам будет день, щербатые и практичные –
все предусмотрено и напоказ,
и будет льдом ограниченный 7-й указ:
хлеба сегодня нет.
И кто-то бородатый и взвинченный все смотрит вслед
(почти безумен, убит или проклятый, без сигарет).
Ах, да, волк прихрамывает задумчивый.
Оба ушли.
Птицы ягод вишневых ждут.
Я на ладонях их им протягиваю: на, жрите, дуры, –
своих распахнутых рук.
И сицилийцы кривые в дугу и блаженные
кутят в прокуренном кабаке,
гудят чуть-чуть, лакеям поддакивают: ну-ну…
Тра-ля-ля-ля.
И розовеют сырые сумерки согласно видевшим мотылька,
согласно настороженно вторившим, что жизнь – река.
Брехня-развязка – закуток винокуренный.
Мне все равно – кто враги, где друзья.
Стою у вечного – солдатом исхоженным –
медлительного огня.
Главное, помню: рот испуганный и распяленный (один из двух).
Сухо.
Сзади гробы вечерние и христианские, и лебединый пух.
Куда я денусь?
Вторник.
Раздевшись до пояса (прощай, стремительное па-танго).
Эх тех-тех, тех,
тех, кому шепчу что-то нелепое вполголоса про скособоченное крыльцо.
Мозгляво, нда.
Полупоп насвистывает.
Билет, купленный нипочем на деловое свидание с неделовым, в общем-то,
впрочем, ямщиком (мол, плюнул, бросил все).
Н-но, поехали!
Уступки – к черту. Мне туда же, пош-шел!
И где-то снизу, около мостика –
растерянное и ее нежное, белеющее лицо.
Прильну к стеклу (запотевшее).
Нос морщу.
Тороплюсь по делам: давай налево, ямщик, поворачивай!
Рули, родной!
Туды-растуды.
Коляска вздрагивает, покачивается по мостовым.
Главное, помню: она как множество.
Плачь, бедочка глупенькая…
В ночи вострятся проклятые сухие пристани.
Прости, пожалуйста, ну прости.
Вот и разъезд.
Я неистовый.
И ждет меня, гладит по бритому лезвием –
девочка хмурая и искренняя (правой щеки).
Мне подойти бы ближе, умом и на юг двинуться,
должно быть, скоро домой, – но боюсь спугнуть.
Главное помню: кони холодные и стреноженные, чье-то пальто.
Ошибка.
Вечер.
Кто-то стучится, ломится.
Шептали лошади в парадную дверь: беда,
а с черного двора – стремглав последняя, вошла 13-я весна.

Серко

Здесь плохое место,
здесь не водится туча.
Крошечный Серко слюнявит палец,
и молча опрокидывается мольберт.
Кораблик за кораблем –
акварельные пожары.
Дитя моей обреченной крови
внешне всегда беспечен,
первые приходящие ему слова:
хочу писять, –
и Серко сжигает бумажные корабли.
Трубы огромных фабрик чадят пряностями,
Серко постучал в живот туче:
– Можно войти?
Горели корабли,
и я горел вместе с ними,
слушая ребенка в маме.
Небо синеет, маленький Серко,
небо – куски моих разорванных рубашек.
Пластика персонажей –
твои раскрашенные бисквиты,
Серко, маленький, способность жечь то,
что ты поджигаешь.
Ребенок сжигает бумажные корабли.

Родина

Полдень, и в нем ни облака.
Ничего не попрошу,
утонувши в твоей неге размером с небольшую колбу,
наполненную свинцом.

Хочу рвать зубами корки золотистого хлеба
и закусывать огурцом,
просто слушать стрекоз прозрачных,
влюбленных в землю,

и смотреть по телевизору «Музобоз»
в ночь с воскресенья на понедельник,
верст десять брести до лошадиного сена, гулять без цели,
знать, что жаворонки дрожат и что они – бренны,

и вручить городские ключи Елене
под всеобщий хохот окружившей толпы.
Я хочу смеяться где лилия на бумаге означает,
что игра кончена,

а это значит – принеси сливянки,
дай площадей с маком
и цыган лиц смуглых и бородатых…
Закрывать глаза в шерстяном костюме,

звезды падают как в войну медали,
и скрутить пальцы в немую дулю:
вот вам, выкусите-ка, твари!
Ничего не попрошу у вечного Бога,

ни у черта за плечом, ни в уме, ни в досаде,
а зажгу лампу – в ней свет как творог,
и поеду кутить к распоследней бляди.
Так пройдет одна жизнь, мневторой и не надо.

Паутинка повиснет мерцающей шалью.
Я пойду к постели и просто лягу вдоль стены под
триколорным российским флагом.
Мамка-родина, обними…

Кони

Забесились мои кони,
знавшие ответы на все вопросы,
не едят гречневые хлебы,
что вынимает из печи Георгий Победоносец,
произносят зловещие речи,
озвучивая слова покойника,
которого пора хоронить:
мол, заплечный поспеет в полночь
гасить восковые свечи в садах твоих.
Я смотрю в глаза лошадей,
как в них множится солнце,
свежий лист тополиный венчается с холодком,
как журчат, вздрагивают медные колокольцы,
мне поющие ласковым шепотком:
рты и лиц миллион обожествляю,
означавшие на всех языках «нет»…
И о красных утром кобылах мечтаю,
необъезженных,
застилавших копытами свет (и ногами)…
Загрустят кони (дом да старая мама),
вспоминают о зарницах с пластинками под языком
и болтают мне о механизмах умирания,
скалят зубы на темный огонь.
Я пускаю их в обгон по пятому кругу (к черту все!),
пена падает по щекам,
и возничий Константин в перламутровой тоге
кличет кочевых цыган.
Кони означают имена Бога.
И когда исчислят все имена,
упадет на землю шелковая седая грива
как действительные в мире слова.

Трава

                            Лебедеву Максиму

Трава исполнена желаний, стропилами души, зенитом,
вращающимся механизмом, а не ивритом.
Она вначале под ногами – идеей центра, лабиринта,
уподобляясь Будде, Майе, плетущей серенькую паутинку.
В аспекте пожирания для персов она как мать.
Ходили египтяне сентиментальные,
едва одетые, руками рвали.
Шаг вправо – и они сорвутся в пропасть,
два влево – дверь посередине шкафа.
Лицом изменчива, пространна этим летом
трава богов, трава Исафа.
И оловянные доспехи ее игрушечного царства –
кресты-колеса, эполеты, цветная чаша.
Болят глаза, чтобы бояться звука,
в котором благоденствие едва ли
подвалит рыжего персонажа Блейка
и вечер, и цветок в бокале.
Последний легион сидит в засаде,
труба старинного органа захлопнута навек,
и капли интерпретировались в стаи.
Дыхание наедине с печалью.
Лев от колена на эмали проводит до ворот,
и жерла железных воронят мелькают.
Я им машу. Я им подрежу крылья –
предвечным птицам Ветхого Завета.
Меня разбудит солнце утром ударом в подбородок, шею.
Трава достойна права слушать.
Она обманет человека – больного, с поясничной грыжей,
преподавателя университета.

Мадлез

Я хватаю за волосы свою жертву.
Потом останавливаюсь, замираю,
чтобы слышать, как она верещит, и почесываю ей спину.
Она пытается высвободится, наспех и мелко крестится,
и вместо молитвы Богу она говорит мне:
отпусти меня, отпусти.
Я человек добрый.
Я готов ей простить все, если она прекратит орать.
Но она не замокает: отпусти меня, отпусти.
Снег загорается опухолями солнца и отражается,
и та, что танцует на воде, в моих руках.
Ее зовут Мадлез, ей нравятся роли, которые она проживала,
танцуя по поверхности чужих вод.
Зрителями были отдыхающие в купальных трусах,
шляпах и солнцезащитных очках.
Зимой она не гастролировала.
Я не верю в индивидуальное бессмертие и переселение душ,
я курю самый крепкий табак,
но когда Мадлез танцевала, я плакал.
Она вращалась вокруг своей оси,
она не покоилась, а медленно двигалась.
Нет движения без звучания.
Впервые увидев ее танец,
я умер духовно, душевно и физически.
Я больше не принесу никому счастья,
я сделался больным, таким маленьким,
что меня можно положить в спичечную коробку,
задвинуть указательным пальцем крышку,
чтобы я был в темноте, чтобы я не мог дышать.
Ее конкурентки танцевали на аренах цирков,в Большом, на дискотеках,
иногда на песке и они завидовали Мадлез,
даже цветам ее костюмов, кажущихся немного помятыми от блеска.
Та, что танцует на воде, в моих руках.
Я притягиваю ее ближе за волосы на затылке,
от этого лицо кажется еще моложе,
в 30 она выглядит как девочка –
красота какого-то приступа или раздражения.
И я говорю ей: заткнись.
Я не убью ее. Нет.
Просто подержу немного...
Отпусти меня, отпусти.
В окнах ее дома будет моя фотография,
которую я ей подарю сейчас,
где я, будучи ребенком, отбираю игрушку у брата,
и у нее будет самый дорогой сапожник,
и комната с черными стенами,
и будет новое платье,
горничная с двойным подбородком,
и больше она не узнает нужды.
Та, что танцует на воде, в моих руках.

Чайный домик

В Южной Корее сумерки.
Сколько безглазых ночей!
Их голоса сожмурятся, сузятся, чтобы утро согреть.
– Спорим, припрутся раненые, будет сырой табак?..
– Взрывами орегантовыми пуганных резать собак будет огонь форменный, и на заре – второй бой, и награжден орденом будет весь эскадрон?..
– Спорим, мы все выживем?.. Встретит ветхая мать с впалыми и остывшими проседями в глазах?..
– Спорим, война короткая?..
– Я полечу с тобой…
– Спорим, начальник с оспинками будет сегодня злой? Он с похмела, выпивши весь свой дневной запас…
– Спорим, не израсходуем боеприпас?..
– Спорим, что пламя пламенное?..
– … не доползти до изумрудного облака у изумрудной реки…
– Спорим, мы будем голые?..
– Спорим, мы не умрем?..
– Спорим, что не сломается старый стальной конь?..

Ровно в 4 сажени утренний серый конвой.
№ 16 спаржею для обезумевших нас падал.
В полете летчику – новый приказ.
И только откос нескошенный, и я на вспаханном дне
(в школе сидели зайчиками, чтобы припасть к земле):
– № 16, миленький! В домике будет чай…
– Спорим, мы были мальчики над косяками стай?

Молчание

Старуха обиженно вздыхает и закрывает руками часть головы.
Она похожа на завернутую в платок картошку.
В ноздрях у нее свистит.
Старухи очень живучи.
Молчи, молчи.
Старух нужно стерилизовать, чтобы они не рожали младенцев.
Я молчу, радуюсь, что началась война.
Старуха смотрит на меня долгим сострадательным взглядом
и вытирает пальто газетой.
Она каждый день выходит выгуливать на кожаном ремне
мешок с хламом, убеждая всех, что это – ее собака.
Я порывисто вздыхаю и отворачиваюсь.
Кажется, что я разговариваю,
а на самом деле я просто молчу.

Женщина и табак

Рембрандт жевал табак.
Его натурщица была курящая.
Женщина и табак.
Какого сорта ее сосок
понимал только Рембрандт:
твое дело табак, женщина.

Судьба портретируемого

судьба портретируемого как старинная вешалка
портретируемого судьба
полностью погружаюсь в судьбу портретируемого
рассматриваю его невеселые думы:
мрачно-красные мрачно-зеленые и коричневые тона
условно механические мысли о вчерашней женщине
однозвучно
иди ко мне иди ко мне иди
одинокая женщина и он был с ней
иди ко мне иди иди ко мне боком
среди старых деревьев вечно
иди ко мне
она отвыкла в трезвом виде и была пьяной
он тоже был пьяным
ломился и голодал в женщине
иди ко мне иди ко мне иди
в ней ничего определенно не кончалось
и выключили электричество во всем квартале
в ней были ещё места на которых он не останавливался
иди ко мне иди ко мне иди
она ему шептала утром про пустые стаканы
и не обращала на него никакого внимания
как будто между ними ничего не было
просто отчужденно одевалась
натягивала хлопчатобумажные трусы с капелькой и резинкой
сказала что любит простое белье с капелькой и резинкой
иди ко мне иди ко мне иди
женщина пришла и сказала
не знаю что говорят в таких случаях
иди ко мне
только не говори ничего
лучше вообще заткнись
и я буду оставаться неподвижной как мне свойственно
я буду оставаться естественной
когда пришла женщина с бутылкой вина разбилась статуэтка
и погас свет во всем квартале
иди ко мне иди иди ко мне иди ко мне иди
он знает что она не возвращается
технически изощренная женщина с бутылкой вина
раньше он думал что к ней нужен подход
но она сказала что подход это стратегический ход во время тыловой атаки
и ей не нужен подход просто
иди ко мне
и он стремительно шел к движущемуся дыханию
и ее необычайно формальному лицу
а в дверях женщина оглянулась и поправила бретельку и пряди
а напоследок сказала
что семь лет назад вышла из дома и не вернулась
и сказала еще чтобы он не звонил ей когда она умерла
а лучше еще позвонил и сказал что она умерла
и не оставила номера своего телефона

чрезвычайно рано улицы вылитые как винные чертежи
и его мысли похожи на одиночество неодушевленных предметов
судьба портретируемого это сушеная юкола
и я подогреваю на огне судьбу портретируемого
оставь попытки узнать в судьбе портретируемого себя

Виски

                            ВГС

Я опрокинул очередную порцию виски на шмотки – пить уже не хочется.
Моя любовница прислала письмо.
Я заглянул в ящик – что-то эротическое, но со вкусом,
не то, что там парилки какие-то с девочками.
Она как ружье, которое стреляет в меня без чувства личной дистанции.
Иногда вспыхивает ее веселое, зажигающее лицо, вызывающее зависть.
Но чаще она молчит.
Невозможно найти более безотказную женщину.
Я встретил ее случайно в ресторане, три года назад.
С тех пор мы вместе.
После очередного мелкого прегрешения я покупаю цветы.
Она мрачнеет и толкает их в мусорную корзину бутонами вниз,
так чтобы сверху торчала стебельная ботва.
Потом она закатывает истерику.
Обвиняет меня во всех смертных грехах, чтобы я чувствовал себя виноватым.
Когда мне надоедают визги, я впечатываю кулак ей в ухо,
оставляя мелкий, едва заметный синяк.
Следовало бы заранее предупредить,
что путь от тотального "да" к выборочному "нет" – составляющая одного удара.
В прошлой жизни я был боксером.
Сломал очки собутыльнику, и он перевязал их черной изолентой –
высокий и катастрофически похудевший, непредсказуемый.
Хотелось дать ему еще раз, в лобешник.
Это было давно.
У моей сожительницы – вытяжной шкаф.
После побоев она застегивает пуговку на блузке, под развитой грудной клеткой.
Утирает нос тыльной стороной ладони.
Это злит меня еще больше.
Я хочу ударить ее еще и еще.
Но вдруг она складывает руки на животе,
как делала моя мама, и это меня останавливает.
Только сейчас она затыкается и больше не верещит об изменах.
В конце-концов я не обязан давать отчет.
Ей и так ни в чем нет отказа, но устраиваться на вторую работу
и приносить домой все до копейки я не собираюсь.
Я никогда не подарю ей кольца.
После ссоры я напиваюсь примерно до середины подбородка,
вполне вероятно, что можно найти альтернативные способы поведения,
удовлетворить одиночество другим способом.
И иногда я прислушиваюсь к собственным чувствам и мыслям –
там омут с чертями, но все равно я кажусь себе наивным простачком.
И я не могу позволить себе спасать весь мир –
мне будет жаль потраченного времени.
Она смотрит на меня виновато, глазами кастрированного спаниеля.
И приносит мне сайру в консервной банке,
купленной в торговом центре за 19 рублей.
Ей больно, ей хочется страдать, но она уже стихла, старается быть незаметной.
Я вспарываю железо ножом.
Ем прямо из банки, макаю кусок белого хлеба в лужу рыбного сочива.
Юшка впитывается в тесто.
Откусываю.
Когда-нибудь я раскрою ей череп.
Честно говоря, я ненавижу ее за то, что она работает в фотолавке.
Когда я наедаюсь рыбой, все смолкает во мне: и гнев, и усталость.
Тогда я ложусь на диван и читаю газету "Вслух о главном".
Она натягивает шерстяные носки, чтобы ходить так,
что не слышно шагов, не беспокоить меня.
Ее тряпичные тапочки пахли ногами, я выбросил их вчера.
Пройдет время.
Она подойдет и положит голову мне на колени.
Знаю, когда-нибудь все пройдет.
Мне сыграют мессу в ритуальном зале крематория,
и я окажусь погребенным на сельском кладбище.