Параклет

Спустя год после памятной ночи Самхэйна, выпавшей на полную луну в город Санкт-Петербург со стороны Московского тракта вошел старец.

Свернув с московского шоссе на Дунайский проспект, с Дунайского – на Витебский старец побрел по нему прямо и прямо до того самого места, где железнодорожный мост разделяет улицы Благодатную и Салова. Постояв некоторое время на мосту, взором проводив грохочущий, как отбойный молоток, товарный состав старец двинулся дальше. Дойдя до улицы Бухарестской, преодолев еще один мост, странник вышел к православному Волковскому кладбищу. Никем не замеченный, добрался до северо-восточной его части, той самой, где ныне расположен музей-некрополь Литераторские мостки.

Весь этот переход отнял у старца весьма много времени и еще больше сил. Впрочем, усталости он будто бы не замечал, как не замечал холодного стонущего ветра и жгучих колючек ледяной снежной пыли впивающихся в лицо всякому, кто в этот ноябрьский день рискнул выйти на улицу. Старец же вдобавок ко всему одет был не только не по погоде, но и вообще странно: длинные холщевые штаны доходили ему до щиколоток, открывая большие красные ступни, распухшие от холода и дальней дороги. Обуви на ногах старца не было, и легкие влажные следы оставались в том месте, где он ступал. Поверх голого торса его болталась длиннополая рубаха, тоже холщевая, с русской народной вышивкой вокруг ворота. Рубаха старцу была явно великовата, и осенний злой ветер легко проникнув под нее, кусал и без того озябшее до синевы тело. На шее странника, на толстой шелковой веревке красного цвета висел крест. Крест был большой, медный, и, надо полагать, довольно тяжелый. Изображенное на кресте распятие потемнело от времени и едва угадывалось под плотным налетом окиси.

На вид пришельцу было лет семьдесят или около того. Лицо его, с отвисшими складками морщинистой кожи, обрамляла редкая длинная борода. Пшеничного цвета, пополам с проседью она смотрелась моложе лица, что придавало старцу вид немного неестественный и театральный. Такого же цвета отросшие волосы были забраны сзади. Впрочем, сценичность его внешности немедленно забывалась, стоило только взглянуть старцу в глаза – их выцветшие бледно-серые радужки почти сливались с голубыми прожилками белков. Казалось, старец смотрит одними только расширенными зрачками, в которых отчетливо, как в зеркале, отражается мир. И можно было не сомневаться: мир этот старец видит насквозь.

Странный путник прибыл на Волковское кладбище в тот самый час, когда по-осеннему скупое на свет солнце начинало садиться: диска его уже не было видно – тусклое светило лишь угадывалось в мрачном сумраке неба, а вскоре и вовсе сгинуло, оставив после себя непроглядную серую мглу. Ослепший от наступивших сумерек старец потыкался в каменные плиты надгробий славных литераторов – большей частью девятнадцатого века.

Не найдя для ночлега ничего более подходящего, он стал устраиваться тут же, в промежутке меж могил художника В.С. Петрова-Водкина, террористки Веры Засулич и первого российского социал-демократа Г.В. Плеханова. Достав из армейского заплечного мешка кусок ветхой рогожи, старец с головой завернулся в нее и сел на землю, утыканную пучками вялой желтой травы. Выудив из этого же мешка кусок хлеба, старик пощипал его, бросая в рот подсохшие безвкусные крошки, но, так и не доев, сунул хлеб обратно в котомку. После чего, подоткнув ее под голову, повалился на бок и мгновенно уснул, не смущаясь ни стылым холодом ночных заморозков, ни мрачным соседством покойных литераторов.

То была первая ночь старца в Петербурге. Кем был сей странник, откуда и зачем он прибыл – не знал никто. Сам пришелец называл себя Козьмой, не добавляя к этому более никаких других сведений. Сколько ему лет, откуда он родом и есть ли у него родственники – на эти темы странник не разговаривал. В храмы ни православные, ни католические, ни какие другие не заходил. Лишь однажды видели его у Казанского собора – обнимая одну из его многочисленных колонн, обращенных к Невскому проспекту, старец плакал, что-то нашептывая колонне. То ли просил прощения и в чем-то каялся, то ли, напротив, искал утешения? Не читал старец Козьма и молитв, за исключением одной-единственной Иисусовой молитвы, которую, напротив, твердил про себя непрестанно: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Ни милиция, ни кто другой из городских уполномоченных властей старца не трогали, по-человечески испытывая перед ним некий суеверный страх – такой часто вселяли на Руси блаженные и юродивые. А в том, что старец Козьма был блаженным, сомневаться не приходилось. Безобидный, он никому не доставлял хлопот. Кроме того, старец никогда не просил милостыню, разве кто из сердобольных горожан сам подавал ему. Но и тогда старец охотнее брал еду, чаще хлеб, и почти всегда отказывался от одежды и денег.

Жил Козьма блаженный по кладбищам, переходя от одного к другому, ни на каком из них не задерживаясь более чем на ночь. Волковское, Серафимовское, монастырское Новодевичье, Пискаревское, Смоленское на Васильевском острове, Тихвинское и Лазаревское кладбища Александро-Невского монастыря… Было ли то кладбище действующее или давно закрытое для погребения и превращенное в музей под открытым небом – значения не имело. Равно как и принадлежность его к вероисповеданию: православное, католическое, еврейское, армянское, лютеранское… Старца можно было встретить на любом из них. Чем привлекали блаженного некропольские погосты, оставалось загадкой. Он же на докучливые вопросы любопытствующих «зачем, мол, тебе, Козьма, кладбища-то?», отвечал, удивленно приподнимая кустики белесых бровей:

– Как же, помилуйте? Все там… Блажены мертвые! – и, читая свое неизменное «Господ, Иисусе Христе…» шел дальше.

За особое такое пристрастие к городским кладбищам старца прозвали Козьмой-Могильником.

Людям в таких местах, как правило, не до праздных разговоров и развлечений, однако, завидев издали блаженного, многие присоединялись к нему в надежде, что старец заговорит. Дело в том, что блаженный Козьма-Могильник порой начинал произносить странные речи, похожие на пророчества. И зеваки, кои встречаются даже на кладбищах, тем более на музейных, с интересом слушали старца, пытаясь в путанице не всегда складных слов уловить некий таинственный смысл. Но чаще блаженного не понимали. Особенно когда он говорил об удивительных птицах с розовыми крыльями, которые спускаются на землю, чтобы открыть людям путь к справедливости и направить их к истине. В такие минуты старец впадал в транс, и некоторые свидетели клятвенно уверяли, что видели над головой блаженного еле заметное розовое облако. Тут им мало кто верил, тем более что гораздо любопытнее было другое – старец видел будущее.

Действительно то были картины грядущего, или помутненный безумством разум блаженного выдавал продукт собственного подсознания – неизвестно. В любом случае его иносказательные речи звучали мистически, а порой и зловеще. Чаще всего, впадая в транс, старец видел пожар. Начиналось с того, что блаженный закрывал вдруг лицо руками, словно его и в самом деле донимал огненный жар. Стряхивая с себя невидимые языки пламени, Козьма-Могильник плакал, приговаривая:

«Пожар! Пожар! Земля стонет!»

И, обхватив голову руками, начинал причитать:

«Сколько людей погибнет! Сколько людей… И деток…»

Затем, словно спохватившись, блаженный начинал суетиться, спешно созывая народ:

«В Сахару! Все в Сахару! Там – вода. Там – спасение. В Сахару!!»

Кто-то из присутствующих при этой сцене смеялся подобной нелепости. Кто-то вспоминал, что в древние времена место, занимаемое сейчас знаменитой пустыней, было самым густонаселенным на земном шаре. И недавно под толщей песка там обнаружены огромные запасы воды. Быть может, старец когда-то знал эти факты? И теперь смутные отрывки былого знания, всплывая в памяти, выбрасывались наружу в виде образов?

«Все вернется на круг! Все вернется! Огонь! Дрожит земля и пылает огонь!» – не обращая ни на кого внимания, сокрушался старец.

Приступы его видений не всегда проходили бурно. Порой, напротив, блаженный был тих и кроток, пророчествуя монотонно и безучастно:

«Еще одну революцию породит град Петров, – безо всякого выражения в голосе тянул Могильник. – Дух восстанет… Наконец-то восстанет дух… Какая сила. Сила… Мерзость прогонит, порок низвергнет, власть нечистых порушит. Дух, а не пушки…»

И, смеясь тихим заливистым смехом ребенка, уверенно добавлял:

«Близко время сие! Ох, как близко…»

«А Москва? – спрашивали его. – Что будет с Москвой?»

«Сокрушится благодатная, – отвечал Козьма, вводя в недоумение слушателей. – Острые пики пронзят небо, и корабль с красными парусами сгинет. То будет начало… Плачьте по матушке!»

Временами Козьма просто бродил по очередному кладбищу, переходил от могилы к могиле, гладил мраморные плиты и кресты и приговаривал, словно утешая кого-то:

«Не все мертвые мертвы и не все живые живы… Потерпите… Дух, дух чую. Блажены мертвые, ибо иные из них живых живее…» – длинные белые пальцы старца впивались в резные решетки оград, и он подогу стоял у какой-нибудь могилы как будто с кем разговаривая, получая ответы от одному ему ведомого собеседника.

Еже ли кто спрашивал старца о смерти, он оживлялся и отвечал всегда одно и то же:

«Крепите дух и да не умрете никогда!»

Как-то раз, завидев на Пискаревском кладбище группу людей: хорошо одетых, по всему видно – состоявшихся и успешных, блаженный примкнул к ним. Прогнать его господа не решались, но старец явно раздражал их своим присутствием.

– На тебе денег, – протянув блаженному сотенную купюру, не выдержал один из присутствующих, нетерпеливо прибавив: – и ступай себе с Богом!

Старец денег не взял, покачал головой и произнес с укором:

– Стыд-то какой! Какой стыд!

– Что ты такое говоришь! – пытаясь удержать раздражение рассердился несостоявшийся благодетель.

– Голы, – кротко пояснил старец, склонив набок голову и разглядывая с любопытством присутствующих. – Одетые – голы. Богатые – нищи, а пресыщенные – спазмы, есмь, голодные…

И, махнув безнадежно рукой, блаженный, скорбно опустив голову, побрел вдоль длинного ряда старых могил.

– Сумасшедший! – пробормотал растерянно господин, убирая сторублевку в бумажник.

…Весть о явившемся неведомо откуда блаженном старце разлилась по Санкт-Петербургу быстро, как сбежавшее молоко растекается по горячей плите – вспенив и взбудоражив город. Встретить Козьму-Могильника считалось либо большой удачей, либо предвестием грядущих вскорости бед. Кто-то, завидев издали кладбищенского старца, мирно бредущего по дороге, старался спешно перейти на другую сторону улицы. Чтобы, не дай Бог, не попасться блаженному на глаза. Иные же, напротив, сами обращались к нему за советом или утешением, силясь (иной раз тщетно) в бессвязном бормотании юродивого и отдельных обрывках лишенных логики фраз уловить заветный смысл.

Козьма всегда утешал по-настоящему обездоленных и страждущих, но делал это весьма своеобразно:

«Радуйся, неудачник! – говорил старец. – Твое это есть личное распятие. За ним уж ничего худого не будет. За распятием следует воскрешение, за воскрешением – вознесение».

Остальных старец большей частью жалел:

«Кто все знает – глуп, кто все видит – слеп, – произносил он с искренним сожалением. – Слепы глупцы радующиеся и веселящиеся. Сокрушается о них сердце Козьмы…»

Хуже не было приметы, чем услышать в своей адрес нечто подобное – неминуемо последуют несчастья.

Но любопытство брало верх над страхом навлечь беду, и люди вновь и вновь обращались к блаженному Козьме со своими вопросами. Спрашивали его и о конце света.

«Грядет! Грядет, – на удивление охотно отзывался старец. – Семь религий сольются в одну, четыре веры станут единой... Сила льва, богатство тельца, разум человека и крепость орла соединятся, и грядет…»

«А скоро ли грядет?» – уточняли любопытные.

Старец, не мигая, смотрел перед собой в пустоту и после некоторого молчания, наконец, отвечал:

«Время ничего не значит. Не время нужно считать, а страдание… После тяжких страданий грядет. После распятия – Воскресение».

«А с Россией-то, с Россией что будет?»

Глаза старца мутнели, он еще пристальней вглядывался в пустоту и говорил:

«Двуглавая птица разъединит тело и станет их две. Непохожи будут одна на другую. Меньшая – улетит на Запад, а большая – на Восток. Первая суть – мертва будет, вторая – есмь обновится и восстанет из пепла как Феникс».

«Россия разделится на два государства? Что ж ты, безумный, врешь! – негодовали некоторые из слушающих старца, но тут же спрашивали: – И когда это будет?»

«Жена придет и отпустит птиц… – ничуть не смущаясь, продолжал Козьма. – Не бойтесь жены. Она знает, что делает…»

И блаженный шел дальше, читая свое неизменное: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного…»

Одна из местных телекомпаний как-то попыталась снять старца Козьму на камеру. Тот, завидев аппаратуру, отшатнулся и закрыл лицо руками, словно защищаясь от побоев. Выудить из блаженного хотя бы слово интервью так и не удалось. Дотошные телевизионщики все же отсняли про кладбищенского старца новостной сюжет, представив его новым российским юродивым при этом весьма преувеличив пророческий дар блаженного Козьмы.

Жадные до сенсаций журналисты сюжет растиражировали – он попал на общероссийский канал.