Земляника поспела

* * *

Буйство губ, разбой льняноволосый,
безоглядность, ранний холодок
в отоспевших ягодах, в колосьях,
в путанице листьев и дорог.
Где в Читинской области такая
жизнь была и девушка была –
та, что с лебедиными руками,
та, что рано из дому ушла?
Над Сухайкой свет луны и тени,
ночь горчит полынью и вином.
Надломиться? Рухнуть на колени?
Как листва, заплакать под окном?
Отыскать звезду над сеновалом,
в инее морозные столбы,
бросить песню и пойти обвалом
вниз по склону жизни и судьбы?
Никогда! Отчаянью не верьте.
Пусть надежда болью изошла,
жить, и петь, и помнить мне до смерти –
жизнь была, и девушка была.

* * *

Любимая дочка! Дождались родители:
помыты полы, приготовлена комната,
настелено сена заречного, дикого,
наварено пива густого и темного.
В бревенчатой баньке, калёный, продышистый,
витает парок. И в минуту смятения
так сладко, и чутко, и радостно слышимо
мерцанье ковша и плеча золотение.
Рассыпались волосы, чуть обозначили
движение стана. Земные, счастливые
набухли рябинами зори горячие,
накрылись цветами, туманами, ливнями.
А там и застолье. Вино земляничное.
И гости, и песни, и ночь, как мгновение,
когда на земле начинается личное,
высокое, тайное и сокровенное.

* * *

Плечи в ситце, руки в белых маках.
Сколько можно сниться, приходить,
тучей оборачиваться, плакать,
ерунду земную городить?
Целовать ладони осторожно,
провожать, как заметать следы,
в твой Читинский железнодорожный
техникум измены и беды.
На бугре у трассы в воскресенье
ждать автобус, укрывать коня,
обжигаться черным подозреньем,
блеском снега, криком воронья.
Жить нелепо, горестно и сложно,
тайно ждать свидания с тобой,
и уйти, как в путь неподорожный,
в ревность, одиночество и боль.
Вспыхнуть вновь, как первый жар колосьев,
и любить, и сколько хватит сил –
быть последним, кто тебя не бросил,
памяти твоей не изменил.

* * *

Сибирский май!
На утреннем морозе
пью солнце свежее и дым,
и пахнут губы соком молодым,
багулом, черемшою и берёзой.
В распадке, как земли сердцебиенье,
пульсирует глубинный ключ.
И камень, по-былинному горюч,
толкнул плечом бугристые коренья.
Светлее даль.
Звучнее провода.
Вот-вот и гуси кликнут торопливо.
И женщина, воспетой и счастливой,
уйдёт в туман, как вешняя вода.

* * *

Как сладко спалось и свежо просыпалось
с тобой молодой, как весна.
Какая цветущая спелость и алость
сияла за створкой окна!
Заря растекалась, как сон, над полями,
темнела пшеница, светлели овсы.
И ветки берёз на щеке оставляли
живые веснушки росы.

"Увяли глаза как таёжное сено..."

            А.И.

Увяли глаза как таёжное сено,
но где-то в туманных глубинах зрачков
таится смешной колокольчик веселья
и теплится жаркость осенних жарков.
Пора увядания не остудила
улыбку, взволнованный говорок.
Лесное, моё синеглазое диво,
опять разгорается твой костерок.
Опять на черёмуховом полустанке
мои остановятся поезда.
Любить и надеяться я не устану,
и ждать, как не ждал никого, никогда.

* * *

Ты снова приходишь из ярких
крещенских морозов,
огней сквозь туман и гудков
паровозов.
Не раненой нежностью светят глаза
из-под чёлки,
и падает иней, и ветер шумит
на просёлке.
Кто мог бы подумать, родная,
что позже, с годами,
следы твои милые станут
чужими следами;
что лес – поредеет – откроются
дальние горы;
беда пронесётся – останется
память и горе;
что это вот стихотворенье
прочтут твои дети,
теперь уж студенты, в порубленной ветром
газете,
и вышлют тебе: “Вот, мол, мама,
земляк твой далёкий,
кого он любил и кому посвятил
эти строки?”
Где эта дорога в колечках
январского дыма?
Все можно исправить, но молодость
невозвратима.
Проходит столетье, и след на просёлке
не тает.
А слёзы в глазах – это лунная пыль
золотая.

* * *

Над старой гурбанской дорогой
спит август, сияет луна.
Пожалуйста, память не трогай,
иначе взорвётся она.
За тридцать два года разлуки
ни писем, ни встречи в конце,
иначе предсмертные муки
останутся жить на лице.
Любви колокольчик звенящий
на тоненькой струнке повис,
такой беззащитно-щемящий,
как раненный инеем лист.
Так чисто, свежо, небывало:
и август, и росчерк зарниц,
что кажется – жизнь просияла
сквозь ласточки черных ресниц…

* * *

В последние копны у темной реки
легли, остудившись, таежные травы,
и женщины тихо снимают платки,
и ждут мою лодку, боясь переправы.
Я резко взмахну отсыревшим веслом
и молча покину прошедшее лето.
Мигнет светлячок, словно в доме твоём
открылось окошко от резкого ветра.
И ты – это чудится мне одному –
стоишь перед лампою в платьице белом,
и слышишь сквозь осень, сквозь ветер и тьму,
как длинная лодка врезается в берег.

* * *

Хочу стучать смелей и громче
в твой сон, качливый, как паромчик, –
чтоб за рекой, над ранней ранью,
в назвонах журавлиных труб,
в дыму росы, в пыльце, в мерцаньи,
в твоем несмелом замираньи,
в порезах трав и сласти губ, –
цвела заря, смежив ресницы,
не помня, сколько вьюг прошло;
чтоб долго пить и не напиться,
как голубь, как степная птица,
огня и хмеля твоего, –
чтоб острым солнцем пробивало
накат каштановой волны;
чтоб леса много, ягод мало;
чтоб нам друг друга не хватало
до яблоневой седины.

"Солнышко ты моё золотое..."

            Альбине Истоминой-Вишняковой

Солнышко ты моё золотое,
солнышко золотое,
тихая девочка, мать моих шумных детей,
кто я такой
и за что на земле удостоен
неугасимой и незаменимой любви твоей?
Только прикрою глаза –
снова осень и старенький флигель,
книжная полка, в окне золотящийся свет.
Как ты встречала меня,
как была недоступно счастливой
в редкие праздники этих непраздничных лет!..
Осень, как парус плывет.
И прощально гудят теплоходы.
Выбелил утренник наши поляны и наши луга.
Ты уж поверь – впереди ещё лучшие годы,
лето ушло, но придут молодые снега.
И остаётся, теперь уж до смерти,
то чувство святое,
что я сумел в своей памяти тихо хранить.
Солнышко ты моё золотое,
солнышко золотое…
Как бы всё это тебе в первый раз объяснить?

Плясала женщина

Глазами синими кресаля,
аж искры сыпались вокруг,
как пламя, женщина плясала
в пожаре загорелых рук.
Плясала – светопреставленье.
Дробились – бились каблучки,
мелькали знойные колени,
сияли черные зрачки.
Плясала – лебедем летела
на расступавшийся народ.
Плясала и бросала тело
в отчаянный круговорот.
Плясала, не боясь казаться
ни подгулявшей, ни смешной.
Ей так хотелось наплясаться
на шумной свадьбе…
на чужой.

* * *

Женщина с ленивой деревенской красотой
голубикой нас не угостила.
И ушла, как будто погасила
солнца луч вечерне-золотой.
Вслед смотрели и переживали:
кто ж приметил и укрыл в лесу,
за глухим таежным перевалом
редкую равнинную красу?
Били шурф и темный лес рубили,
не жалели сосен, кедрача…
Но никто не трогал голубику,
спевшую у синего ключа.

* * *

Сновидения дальних туманов ещё
не рассеялись,
ещё нежилось раннее солнце,
когда
расколола Байкал
золотая расселина,
расступилась,
мерцая, от смуглого локтя вода.
А за локтем плечо, как из платья, –
из высверка пенного,
обнажалось, играя,
и волны застыли вокруг,
чтобы шея открылась горячим серебряным
пением
неокрепшей гортани…
и вдруг –
ослепительный взрыв,
полыхание млечности!
Это в сумрак волос не успела нырнуть
жажда зреющей нежности,
дерзко-беспечная,
ещё влажная после купания грудь.
Афродита!
Над озером вспученным,
словно зная,
что ждет её в жизни земной,
из греховной телесности и по-матерински
задумчиво
лик открыла –
взглянула на берег родной.
И ступила на отмель.
И… словно растаяла.
Нет её ни в Иркутске, ни в Братске – нигде.
Но кувшинчик тепла,
слепок с тоненькой талии,
всё стоит, как воронка,
в прозрачной байкальской воде.

* * *

Босоножки сняла на крыльце.
Свет включила, и он рассиялся.
Но лицо? Я не видел в лице
то, что помнил, чему поклонялся.
Красоты не убавилось в нём,
лишь в глазах с напряжённым вниманьем,
озаряясь моим же огнём,
проявились чужие признанья.
Так в словах замирающий звук
завершает банальную повесть.
И упали, как письма из рук,
два билета на завтрашний поезд.
Машинально часы подвела.
Ничего говорить мне не стала.
Зябко тёплым плечом повела.
И, как ночь над землёй, замолчала.
Так бывало лишь в раннюю рань,
когда руки и губу сомлели,
только груди сквозь тонкую ткань,
как две белые яхты, белели.
Я смутился. Я знал, что гроза
разразится – следил очень строго.
Но сверкнула в ресницах слеза,
как звезда над гурбанской дорогой.
Накатилось. Нахлынуло. О!
Онемело сознанье и тело.
О, как быстро столетье прошло…
О, как рано душа отзвенела…

* * *

Летят над верхами берёз
последние хмурые тучи.
И резко, и горько, и жгуче
в глазах, как от выпавших слёз.
О чем же я плакал и пел,
надолго и прочно забытый?
Какие душевные пытки
я ради тебя претерпел!
Ужели твоя красота
прошла, как степные метели,
и в гривах коней поседели
булано-гнедые цвета?
Ужель остаётся в судьбе
лишь чувство утраченной боли,
и раненым колосом в поле
не плакать, не петь о тебе?

* * *

Эта женщина мне суждена,
как удар при исходе летальном.
Её власть надо мной темна,
своенравна и огнеопальна.
Солнце с ночью в широких глазах,
тьма и яркость такая густая!
Пью с ладони и чувствую страх –
солнца с воздухом мне не хватает.
В доме власти, где лифты скрипят,
поднимаясь, я чую спиною,
чей пьяняще-дурманящий взгляд
наблюдает все время за мною.
Словно слышу томительный вдох,
так бывает лишь в юности ранней,
когда встретится чертополох
в очень нежной сиреневой ткани.
Так в России поют соловьи
или мать напевала – не знаю…
В этом светлая тайна любви
или чёрная немочь земная?
Не одно опустело жильё.
Не одна была песенка спета.
Жить не стоит во имя её.
А не жить – кто ж решится на это?

"Голубику посыпали сахаром..."

   Елене Сластиной

Голубику посыпали сахаром –
голубую, как первый мороз, –
стол накрыли, уселись и ахнули:
надо ж так – разгостились всерьез,
и забыли, что в баньке протопленной,
млеет пар, что с утра налегке
у тропинки, дождями протоптанной,
ждёт туман с полотенцем в руке;
что в студёной воде омовения,
отразится таинственный вид,
и, вздохнув под берёзовым веником,
жар уймётся, душа отболит.
Здравствуй, русская жизнь незабытая!
Чаша синих небес и земля,
где укроется, настежь открытая,
беспощадная старость моя!

Эхо прошедшего лета

            Ирине Муравьёвой

Эхо прошедшего лета:
свежесть и зелень полей,
вьюшками ветра согретый,
густо синел Арахлей.
Острые волны качались,
но не штормили всерьёз,
лишь поводили плечами
русых озёрных берёз.
Всё это было, как будто
брызги прибрежной косы,
шесть или семь незабудок
в тонких колечках росы.
Память не знает утраты,
если с открытой душой…
Как Вы там, в Малом театре,
с грустью на сердце большой?

Русские шали

            Альбине Истоминой-Вишняковой

Русские шали! Июльское поле.
Маки цветут и сияет листва.
Рожь наклонилась над узкой тропою:
зелень и золото, и синева.
Может быть, ангелы божьего мира
не разобщили, а вместе сплели
негу и таинство, нить из Кашмира
с огненной ниткой турецкой земли.
Северный лён – белоснежное чудо.
После недолгой, но зрелой весны
вдруг да появятся, как из-под спуда,
русские льны – это русские сны.
Синяя лента и алый кокошник,
русая вьюга на жарких плечах,
звон бубенцов, карусель скоморошин,
тихий алтарь при туманных свечах.
Годы летят как челнок по основе.
Праздничным светом сияет душа.
Вот переходит он, светло-вишнёвый,
в темно-вишнёвую шаль…