Занозы

Пришел как-то к Мишелю. “Н-ну, как говорят венерологи, показывайте?...” Я безвольно отдал ему свою маленькую тетрадочку, где косым неверным почерком видна сосредоточенная погоня за поступками (и запахом) одного моего знакомого. Потом буковки выравниваются, виден чистый почерк голодной гончей, влажным носом напавшей на след...

Несколько судорожных метаний, запиночек, клякс, сомнений... Какой-то дефективный рисуночек, неуверенная вязь, зачеркивания, чернильный разврат...

Несколько пробных (и ложных) бросков в сторону, маленькая паника в уголочке листа – и след взят! Идет железная диагональная клинопись, аккуратно огибающая шизофренические видения, рожицы, женские ягодицы, чертиков, томные профили незнакомцев из девятнадцатого века, идет текст, которого не может разобрать никто (и не надо). Там какой-то экспрессион, абракатабра, изощренный мат даровитого художника, жалобы, любовный бред, пейзажи... Какая-то смесь; догадки, фразы, прозрения... Идет то, чему хорошо бы стать чистым золотом прелестной прозы (без ложной скромности говоря).

– Пренебрежем текстиком, посмотрим рисунки. Л-любопытно... – сказал Мишель”. И так далее.

А мы не пренебрежем текстиком.

Мы ж не только видим эту мазню, этот “чернильный разврат”. Мы ж видим эту озабоченную пару. Мы ж слышим этого артиста в жизни Мишеля, как бы поющего согласные и прислушивающегося: как это звучит. Мы б унюхали, как тут пахнет, если б Ярошевский захотел.

Это ж Олеша, Бабель, Бунин! Кто хотите!..

Нет.

Это импрессионизм. Своеобразный. Потому своеобразный, что если импрессионизм – это восхищение движением, изменчивостью, легкостью, поверхностностью (ибо лучше не углубляться в эту противоречивую жизнь), то у Ярошевского это все то же, но с той поправочкой, что жизнь – расценивается как окончательно неустроенная (“жить здесь больше нельзя”) и бессмысленная. Но... жить “очень хочется”. А значит, вкусно и дерьмо, и хаос, и абракатабра, и разврат и чернильный и настоящий, а не только противоположно-позитивные вещи в том числе с ценностью искусства для искусства: изображения этого всего.

Приемлется любая жизнь. В пику тому, как я не принимал давеча жизнь в жаре, в поту, в быту, в давке, в преимущественном служении тому, что ниже пояса. Ярошевский – приемлет. Любую. Казалось бы, как Мандельштам:

Мне все равно, когда и где существовать!

Но Мандельштам не расцвечивал свои стихотворения броскими метафорами, эпитетами, словосочетаниями. А Ярошевский – наоборот: “почерк гончей”... “чернильный разврат”... “золото прозы”...

На прелести мирские, как заметил Аверинцев, Мандельштам смотрит как бы вскользь. А Ярошевский – внимательно, как рисовальщик. Он лишь равнодушен. К добру и злу. Лишь бы жить. Лишь бы не было Ничего смерти и Ничего после смерти.

Поэтому можно позволить себе следовать за Джойсом (открывателем в ХХ веке этого пафоса). За Джойсом – во всем. В том числе и в попустительстве организовыванию писательского успеха. Лови мгновенье! Но не потому, что оно прекрасно. А потому что живешь.

продекламировал мне поучительно один ловелас, не одобряя мою переборчивость... Не в обиду будь сказано, Ярошевскому последних лет 30-ти, судя по его творчеству, уроки прагматизма не нужны.

“Равнодушно!” – таков, по-моему, девиз Ярошевского, этого... комка нервов. “Равнодушно! Потому что жизнь бессмысленна”. В это, по-моему, развоплощается (термин Выготского – развоплощается) импрессионизм-так-сказать Ярошевского.

Раз за праздничным столом я рассказал такой анекдот. Два студента-медика препарируют труп. “Так кушать хочется”, – жалуется Первый Второму. “М-да”, – соглашается Второй. Вскрывают желудок. Там – непереваренная вермишель. “Может, поешь?” – предлагает Второй. “А что? Поем”. Выгребает и съедает. “Фу! – брюзжит Второй. – Там же может быть трупный яд. Вырви немедленно!” Первый – два пальца в рот и выблевывает. “Ну вот, – говорит Второй. – Теперь я тепленького поем”. Подбирает и съедает блевотину.

Меня вывели из-за стола в коридор и заперлись от меня в гостиной на время: чтоб не портил аппетит девочкам.

Так этот анекдот основан на естественной брезгливости людей в обычных условиях существования.

А если необычные?

Тогда Ярошевский предлагает и их признать обычными и предлагает небрезгливость к любой жизни. Удовлетворяться нужно абы чем.

– Нечего от этой бессмысленной жизни ждать милостей.

– По-мичурински?

– Нет. По-мичурински было бы вырывать все-таки милость. Строить многозначительные и длительные сюжеты в прозе, выстраивать в определенном смысле даже короткие стихи, дорожить черновиками лишь как хранителями для себя текстовой информации, которая может еще пригодиться (и не дорожить, как Пушкин, отвлечениями от текста – рисунками).

По Ярошевскому же нужно поступать, скажем так, по-микромичурински. Сочинил оригинальный и осмысленный абзац – хватит. Фразу – хватит. Словосочетание – хватит. Свободен. Дальше можешь быть свободен от того, что только что сочинил. Жизнь тоже такая. Как черновик!

Написал: “косым неверным почерком”, – внушил, что почерк потому косой и неверный, что “сосредоточенная погоня”. Сосредоточенная. В одну точку. Видит цель. Не до почерка. Все. Можешь забыть об объявленной сосредоточенности. Другой – “чистый почерк” – волен теперь объявлять практически такой же причиной, что и косой и неверный: “напавшей на след” писательской удачей.

– Небрежность?

– Ну и что. И жизнь такая.

Ну можно поправиться (не в черновике, а прямо в отпечатанной книге!) и дальше объявить, что последовавшая “неуверенная вязь, зачеркивания, чернильный разврат” есть результат “потери следа”. А результат нового нахождения его – “железная диагональная клинопись”.

– Пожалуйста, зануда! А потому, что я не зануда, я в конце этого же предложения опять все смешаю: “идет текст, которого не может разобрать никто”.

– Это железную-то клинопись?!.

– Ну и что. Хаос? А это и нужно: общее впечатление хаоса. И жизнь такая.

Лотман проговорился о художественном смысле “Евгения Онегина” как о <<неустроенности жизни и сомнении в возможности ее устроить>>. Казалось бы, то же, что у Ярошевского. – Ан нет. Никакого пофигизма не чувствуется у Пушкина по такому поводу. Не устроена жизнь, но ничего: все меняется. А по Ярошевскому – тоже ничего, но потому что не меняется; и потому – пофигизм.

В повести – “Провинциальном роман-се” – незачем даже присваивать имена героям или следить за их узнаваемостью читателями. Нечего, мол, читателю пытаться строить себе в уме что-то организованное. Удовлетворяться нужно мигом. Да еще и – любым. Самые лучшие читатели – легкомысленные девушки, способные оценить реплику, но не что-то длиннее. Остроту. Остроту. “Изощренный мат даровитого художника”. Яркую “краску”.

Олеша, Бабель...

“Он поет по утрам в клозете... Эти песни его, в которых нет ни мелодии, ни слов, а есть только одно “та-ра-ра”, выкрикиваемое им на разные лады, можно толковать так:

“Как мне приятно жить... та-ра! та-ра!.. Мой кишечник упруг... ра-та-та-та-ра-ри... Правильно движутся во мне соки... ра-та-та-ду-та-та... Сокращайся, кишка, сокращайся... трам-ба-ба-бум!””

“Я приложил руку к козырьку и отдал честь казакам. Молодой парень с льняным висячим волосом и прекрасным рязанским лицом подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки”.

Олеша, Бабель яркие краски, пусть и для гадости, применяли на бумаге, но – в надежде на радужные перспективы в многообещающей жизни после революции. Это у Олеши Андрей Бабичев создал у нас, читателей, ассоциацию с постыдными звуками, которые он, видно, издавал наряду с пением. Так зато будь побольше в стране таких Андреев Бабичевых, не дай они себя истребить Сталину с опричниками, мы бы все сейчас жили так же припеваючи, как этот, словно мать о своем ребенке, заботившийся о наших желудках высокий советский чиновник. Это у Бабеля тот самый парень издавал постыдные звуки, который первым потом попросил прочитать статью Ленина.

Очень целенаправленно выбирали Олеша и Бабель, кого им унизить. Временно, как оказывалось, унизить. Пусть это время иной раз и перехлестывало через временные рамки, описываемые произведением. Но это все равно оставался исторический оптимизм.

А Ярошевский? – “...скорбное лицо Бонапарта (император почему-то в очках)...” “...заплаканный Пушкин...” Целенаправленно автор выбрал для унижения, можно сказать, абсолюты, людей, олицетворяющих национальную гордость французов, русских? – Да нет. Так. Не специально. Случайно. Как жизнь. Тоже не церемонящаяся ни с чем и ни с кем.

Посмотрите на начало вещи: “Пришел как-то к Мишелю. “Н-ну, как говорят венерологи, показывайте?...”” Как тут много нюансов! Например, этот вопросительный знак. Тут же не вопрос, а требование... А дело в том, что Ярошевский этак сумел изобразить повышение тона в конце предложения, по-моему, характерное для евреев. Мишель, наверно, еврей.

Какая совсем не “небрежная точность”!

– Это от любви к персонажу? Все-таки Мишель согласился смотреть (что!) черновики... Да еще и положительно оценил тамошние рисунки... Кукушка хвалит петуха...

– Да нет. Это обычная любовь автора к своему персонажу.

– И больше ничего?

– И больше ничего.

Нет. Больше. Автору не дано про себя знать все. Он думает, что исповедует культ искусства для искусства. А на самом деле – глубже. Только не горький разлад с действительностью тем выражает, как это в XIX веке было (по верному, по-моему, наблюдению Плеханова), а пофигистское согласие с ней, бессмысленной.

Зачем это любовное рисование Мишеля? А низачем. Так. Как и сама жизнь. Это вам не Бабель и Олеша, которые запятой зря не поставят, а – с умыслом, сознательно или подсознательно нацеленным на художественный смысл целого. Это вам Ярошевский, который сыпет точности и неточности, абы как и бессмысленно. Как бессмысленная жизнь.

Ярошевский – даже в предпереломный 1989-й (таким годом помечен рассказ “Я показываю”) ни на что не надеется. Не верит, что тоталитаризм в СССР рухнет? (Где ж его прозорливость художника?) Или предвидит, что ничего хорошего получиться не должно – такова жизнь. (И вот она – прозорливость художника!?) Не должно, и – ничего. И – ничего. И – ничего...

Нет. Он мудрец. А я глупец. Захотел скорей, до смерти, успеть прочесть “Теорию физического вакуума”. Еще при жизни убедиться, что хоть в чем-то возможно достижение абсолютной цели, полной законченности физики, во всяком случае, создания предпосылок этой полной законченности. Я глупец: захотел мгновенной смерти из-за в чем-то неудовлетворившей в эту секунду жизни.

Я благодарен Ефиму Ярошевскому: я, по-моему, душой понял пафос его творчества последних десятилетий. Пафос этот: нет идеала, ну и черт с ним; лишь бы жизнь была, абы какая; миги абы какой жизни.

Урнов мог бы, по-моему, о Ярошевском написать, как и о Джойсе времени написания “Улисса”: <<Он хорошо писал – в пределах фразы, пассажа, главы, новеллы, – но он очень плохо писал, он не умел писать, он был бездарностью в пределах романа или повести>>. А я б не согласился. Оба всё, наверно, умели (умеют). Но нет во имя чего хорошо писать длиннее. Разве что – во имя мига (любого). А для него не нужно больше абзаца, больше стиха. Вот и нечитабельно всё. Как сказал один умница о Ярошевском: “Читаешь – и как будто воздуха не хватает”. Вот и моего чувственного понимания не хватило больше чем на первую часть зарисовки под названием “Я показываю”.

Но первую-то часть я ж прочувствовал вполне! – И то – что-то. Выдернул все же свеженькую занозу.