Занозы

Или вот – автобиографическое калипсо Боконона:

Я читал “Исповедь” Блаженного Августина. Впечатление, что общаешься с гением: такое единство взгляда в подходе ко всему на свете. И как он страдал от своей греховности! Какая страсть в самобичевании! Ей-Богу, бесподобно: как художественное произведение великого писателя.

Но если вы не читали “Колыбель для кошки” и подумаете, что Книги Боконона это неуклюжая шутка над религией, вы ошибетесь. Воннегут прекрасно передал велеречивость в прозаических частях этого якобы религиозного сочинения. Смотрите.

“Берегись человека, который упорно трудился, чтобы получить знания, а получив их, обнаруживает, что не стал ничуть умнее, – пишет Боконон. – И он начинает смертельно ненавидеть тех людей, которые так же невежественны, как он, но никакого труда к этому не приложили”. – О людях, противоположных Сократу, изрекшему: “Я знаю, что ничего не знаю”.

Впрочем, и велеречивость и “самим” Бокононом, и автором-рассказчиком (все ж – от его имени в романе) то и дело вышучивается:

“И я вспомнил Четырнадцатый том сочинений Боконона – прошлой ночью я его прочел весь, целиком. Четырнадцатый том озаглавлен так:

“Может ли разумный человек, учитывая опыт прошедших веков, питать хоть малейшую надежду на светлое будущее человечества?”

Прочесть Четырнадцатый том недолго. Он состоит всего из одного слова и точки: “Нет”.”

Лишь издевательством над христианством можно объяснить выходку Воннегута, пишущего роман от имени писателя Джона (без фамилии), перешедшего из христианства в боконизм после... пережитого конца света, которого в полной мере (одномоментно), получается, не допустил ни бог христиан, ни бог боконистов, если это не один и тот же бог.

И вот после “конца” света написан, и, во всяком случае, издан предлагаемый читателю роман.

Что тоже есть нечто похожее на насмешку.

А эти боконистские термины!

“Мы, боконисты, веруем в то, что человечество разбито на группы, которые выполняют Божью волю, не ведая, что творят. Боконон называет такую группу карасс...”

Хужеры (жители штата Индиана) – “классический пример ложного карасса, кажущегося единства какой-то группы людей, бессмысленного по самой сути, с точки зрения Божьего промысла, классический пример того, что Боконон назвал гранфаллон. Другие примеры гранфаллона – всякие партии и дочери американской революции, Всеобщая электрическая компания, и Международный Орден Холостяков – и любая нация, в любом месте, в любое время”.

“А пуфф в бокононовском смысле означает судьбу тысячи людей, доверенную дурре. А дура значит ребенок, заблудившийся во мгле”.

Подобных “терминов” довольно много рассеяно по тексту романа.

Будто статус науки, – с ее специальным языком, – хочет себе присвоить эта религия. Тогда как ее первая заповедь от имени Боконона гласит:

“Все истины, которые я хочу вам изложить, – гнусная ложь”.

А это ёрничество от имени автора-рассказчика в совсем нешуточных местах!

“Моя вторая жена бросила меня на том основании, что с таким пессимистом, как я, оптимисту жить невозможно”.

“За это время окончилась первая мировая война, убившая десять миллионов и ранившая двадцать, – среди них и самого Джонсона”.

Впрочем, последняя фраза это пересказ автором-рассказчиком другого автора, Филиппа Касла, внука хозяина сахарной компании, с 1916 года мучившей остров Сан-Лоренцо, место главного действия романа, нещадной эксплуатацией.

Этот Филипп Касл подтрунивает над военным коммунизмом (сменившим в 1922 году, – когда он цвел в России, – колониализм на Сан-Лоренцо), подтрунивает он над “утопией”, которую решили осуществить на острове два проходимца: Маккэйб и Джонсон, он же – будущий пророк Боконон. За такое подтрунивание автор-рассказчик не пересказывает (по-своему – ёрнически) Филиппа, а дословно цитирует:

“В тот период, когда Джонсон и Маккэйб, обуреваемые идеализмом, пытались реорганизовать Сан-Лоренцо, было объявлено, что весь доход острова будет разделен между взрослым населением в одинаковых долях, – писал Филипп Касл. – В первый и последний раз, когда это попробовали сделать, каждая доля составляла около шести с лишним долларов”.

Солидаризируется автор-рассказчик с иронией цитируемого Касла? – Думаю, да, раз включает в роман калипсо Боконона, написанное, – в рамках изобретенного боконизма, – после разочарования в уравнительной “утопии”. А как рождаются-то уравнительные утопии? – От негативных реалий крайнего неравенства. – Так как (ретроспективно) относиться к негативности той причины, которая привела к негативному следствию? – Тоже негативно. Вот оно и иронично – соответствующее калипсо Боконона:

Роман написан в 1963 году, а Воннегут, – вместе со своим автором-рассказчиком, перешедшим в боконизм, и со своим Бокононом, – уже тогда как бы предвидел, что через три десятка лет потерпит всемирно-исторический крах административный социализм, порожденный марксовой идеей экспроприации экспроприаторов как шага к настоящему Равенству.

Во всяком случае в 1963 году уже сомневался Воннегут в светлом коммунистическом будущем человечества, к которому в 30-х годах часть интеллигенции Запада с робкой – из-за его коллективизма – но надеждой еще присматривалась, глядя на СССР.

Мне вообще кажется, что сомнительность опыта СССР в построении нового, гармоничного мира оказалась главной причиной наступления постмодернизма в искусстве.

Он, считают одни (Хассан, Батлер), <<начинается с “Поминок по Финнегану” (1939) Джойса>>. <<Другие исследователи относят время его появления примерно к середине 50-х годов, а к середине 60-х – его превращение в “господствующую” тенденцию в искусстве>> (И. Ильин).

Так во всем усомнившийся Воннегут, – что-то я начинаю думать, – как раз и попал в это русло.

Нет, я понимаю, что СССР, с его ущемлением личного, для студенчества Запада был достаточно далеко, чтоб из-за него устраивать те массовые бунты, что произошли в 1960-х. Я готов согласиться с тогдашней советской наукой, что студенты, – эти эгоистические и суперэгоистические сыны буржуа, которым не светило сразу попасть, пусть и не из грязи, но в князи, – имели кое-что против наступившей там и тогда так называемой эры организаций.

У Воннегута в романе можно тоже вычитать негатив к феноменальному умению организовать работу:

“...сказала мисс Фауст. – Это стало традицией: доктор Брид каждое Рождество дарит девушкам из бюро по плитке шоколада. – И она объяснила мне, что “девичьим бюро” у них называется машинное бюро в подвальном помещении лаборатории. – Девушки работают на каждого, у кого есть диктофон.

Весь год, объяснила она, девушки из машинного бюро слушают безликие голоса ученых, записанные на диктофонной пленке, пленки приносят курьерши. Только раз в году девушки покидают свой железобетонный монастырь и веселятся, а доктор Брид раздает им плитки шоколада”.

(В других вещах Воннегута есть и похлеще на тему суперорганизованности... Целые сатиры! “Олень на комбинате”, например.)

Возмущение против организации тем, мыслится, больше, что она умудрилась пробраться аж в душу работающим. Я читал. Практика человеческих отношений это тогда называлось. (Шоколадки машинисткам – из той оперы.) И о ней – прямо под этим именем “человеческие взаимоотношения” – тоже есть негатив в воннегутовском романе. Правда, недоволен ею дикий и глупый капиталист Кросби, который “бежит” из Чикаго со своими капиталами на остров Сан-Лоренцо, где нравы тоже еще дики и можно надеяться на прибыли, большие, чем в США. Можно, однако, по одиозности этого Кросби догадаться, что он более чем сильно исказил вред для себя и пользу для своих бывших работников от практики человеческих отношений. И тогда людям, полярным Кросби, анархистам, таки действительно хотелось для Кросби сделать что-то от “черной неблагодарности”.

В общем, было, было отчего – от своего, западного – анархиствующим студентам выходить на улицы в 1960-е годы.

Но у идеологов был взгляд пошире. Что из того, что недавно был побежден фашистский тоталитаризм. Среди победителей-то оказался тоталитаризм социалистический, в котором не стало со временем меньше тоталитаризма и больше “социализма с человеческим лицом”. От него пошли метастазы по всему миру, и не в лучшем исполнении. Один Пол Пот чего стоит. На что ж надеяться!?! И – в так называемом свободном мире для по-настоящему свободного человека все начинает казаться оковами. Сомнителен (по теории постструктурализма) уже сам язык, это воплощение традиционности и, можно сказать, духовного рабства. Любой язык, в том числе и язык – прежний язык – искусства. Сомнителен традиционный западный рационализм. Сомнительна – как поработительница (субъекта обществом) – сама логика. Сомнительна любая структура.

Идеологи постструктурализма не жгли машины, не били стекла магазинов. И даже не призывали студентов к Великому Отрицанию. Это делали другие идеологи. А постструктуралисты ориентировали, да и только художников, на выражение Тотального Сомнения. Впрочем, те и сами, не дожидаясь, действовали.

Ильин, обозревающий обозревателей этого умственного движения эпохи, в чем только ни видит – глазами этих обозревателей – разочаровавшимися университетские круги Запада. И – в идеалах Просвещения (а оно уже 200 лет как миновало), и – в философии позитивизма (а той уже тоже тогда полтора века стукнуло), и в науке рубежа XIX-XX веков: тогда, мол, в естествознании разразился колоссальный кризис (будто не прошло и с тех пор аж 100 лет, и будто наука – пусть и феноменологически, т. е. без объяснения причин – не купировала пока тот, да и последующие свои кризисы).

Ильин скромно (или конъюнктурно: Россия, мол, отсталая) умолчал о ставшей сомнительной великой всечеловеческой гармонической надежде, коммунизме, сомнительность которого со стороны чувствовалась еще лучше, чем изнутри, в нищем по отношению к Западу СССР, огражденном от Запада “железным занавесом” неведения о нем.

У Воннегута в романе слова с корнем “коммун” тоже упомянуты мало. Восемь раз. Пять – и в одной коротенькой главке – как очень негативное понятие в глазах идиотического маккартизма и его пережитков. Два – в другой главке – тоже как очень негативное, из уст страшного диктатора Сан-Лоренцо. И, значит, негатив там и там – не объективный признак коммунизма. Зато восьмой раз...

““Что за чертовщина и кто такой этот писсант Боконон?”

– Очень плохой человек, – ответил наш шофер. Произнес он это так:

“Осень прохой черовека”.

– Коммунист?- спросил Кросби, выслушав мой перевод.

– Да, Да!

– А у него есть последователи?

– Как, сэр?

– Кто-нибудь считает, что он прав?

– О нет, сэр, – почтительно сказал шофер. – Таких сумасшедших тут нет.

– Почему же его не поймали? – спросил Кросби.

– Такого трудно найти, – сказал шофер. – Он очень хитрый.

– Значит, его кто-то прячет, кто-то кормит, иначе его давно поймали бы.

– Никто не прячет, никто не кормит. Все умные, никто не смеет.

– Вы уверены?

– Да, уверен! – сказал шофер. – Кто этого сумасшедшего старика накормит, кто его приютит – сразу попадет на крюк. А кому хочется на крюк?”

А на самом деле все повально там были боконисты, даже – тайно – сам диктатор. А в то же время на острове не было “ни одного толстого человека. У всех не хватало зубов. Ноги у них кривые или отечные.

И ни одной пары ясных глаз.

У женщин были обвисшие голые груди. Набедренные повязки мужчин висели уныло, и то, что они еле прикрывали, походило на маятники дедовских часов.

Там было много собак, но ни одна не лаяла. Там было много младенцев, но ни один не плакал. То там, то сям раздавалось покашливание – и все”.

Нищая, отсталая страна, с лживой государственностью, лживой, но обаятельной верой, всеми исповедуемой, и с чудовищным, как оказалось, оружием (“льдом-девять”), способным уничтожить жизнь на планете. – Аналогия СССР, каким его видело большинство населения на Западе после второй мировой войны и после овладения в СССР атомной, а потом и водородной бомбой и средствами их доставки куда угодно.

Вот во что превратился робко интересовавший интеллигенцию в 30-х годах маяк человечества.

Как было ей не скиснуть.

Правда, что-то там, в СССР, стало, вроде, меняться. Смерть Сталина, развенчание его культа, хрущевская оттепель... Стоило не очень-то распространяться о коммунистическом источнике Тотального Сомнения. Что Воннегут и выполнил. Но и отменять его не было резона.

И вот передо мной явные признаки постмодернизма.

Например.

Всезнающего автора, умеющего проникать даже в сознание и подсознание, как это колоссально развилось в эпоху реализма в XIX веке (реализма, движимого пафосом изучения и позитивизма) в романе Воннегута нет. Практически нет, соответственно, несобственно-прямой речи (не те времена, чтоб питать иллюзию, что что-то можно понять).

“Комнату красили, но когда я вошел, двое маляров занимались не этим. Они сидели на широких и длинных козлах под окнами.

Они сняли обувь. Они закрыли глаза. Они сидели лицом друг к другу.

И они прижимались друг к другу голыми пятками.

Каждый обхватил свои щиколотки, застыв неподвижным треугольником.

Я откашлялся...

Оба скатились с козел и упали на заляпанную мешковину. Они упали на четвереньки – и так и остались, прижав носы к полу и выставив зады. Они ждали, что их сейчас убьют”.

Последняя фраза это хоть и несобственно-прямая речь, но, во-первых, это редчайшее исключение, во-вторых, она оправдана тем, что описывает впечатление автора-рассказчика.

Вообще же строение фраз в романе элементарно.

В частности и этим весь роман стилизован под журналистскую работу, хронику, пишущуюся попутно собиранию сведений. Конечно, это поддержано многочисленными документальностями, эпистолярием, устными свидетельствами.

Все почему? – Потому, мол, что <<хотя романисты по-прежнему изображают общество, “его уже нет в том смысле, что нет твердой уверенности в его существовании”>>. Писателям теперь не верят. Не потому, что у них вымысел. А потому что вымысел этот не отражает правды жизни по большому счету. И пора, мол, переходить на нехудожественную литературу. А поэзию, миф, сновидение оставить для поп- (для собственно Синусоиды идеалов) и рок-культуры (для вылета с Синусоиды вниз) <<с их сверкающей лазерной светотехникой и сюрреалистическими видеоклипами>> (хоть клипов и лазеров в 63-м году, может, и не было; зато было нечто похоже).

Соответственно, не нужны стали “круглые” характеры, персонажи со своей психологической историей. И – Воннегут вставил, например, лишь пародию на психологическую историю одной героини – Моны, приемной дочери диктатора острова Сан-Лоренцо “Папы” Монзано, урожденной Эймонс – в виде именного указателя к книге упоминавшегося Филиппа Касла:

“Эймонс Мона, – сообщал указатель, – удочерена Монзано для поднятия его престижа, 194-199; детство при госпитале “Обитель Надежды и Милосердия”, 63-81; детский роман с Ф. Каслом, 721; смерть отца, 89; смерть матери, 92; смущена доставшейся ей ролью национального символа любви, 80, 95, 166, 209, 400-406, 566, 687; обручена с Филиппом Каслом, 193, врожденная наивность, 67-71, 80, 95, 166, 209, 274, 400-406, 566, 678; жизнь с Бокононом, 92-98, 196-197, стихи о, 2, 26, 114, 119, 311, 316, 477, 501, 507, 555, 689, 718, 799, 800, 841, 846, 908, 971; ее стихи, 89, 92, 193; убегает от Монзано, 197; возвращается к Монзано, 199; пытается изуродовать себя, чтобы не быть символом любви и красоты для островитян, 80, 95, 116, 209, 247, 400-406, 566, 678; учится у Боконона, 63-80; пишет письмо в Объединенные Нации, 200; виртуозка на ксилофоне, 71”.

Вообще же герои Воннегута “плоски”. Так как ужасы мировой истории середины ХХ века не могут, мол, быть реалистически-достоверно быть изображены, то персонажи – скорее олицетворения идей. И самый яркий пример этого у Воннегута – Феликс Хонникер, отец атомной бомбы. Суперэгоист. Ко времени романного действия уже покойный.

“Когда был выдвинут Манхеттенский проект, проект атомной бомбы, отец отказался уехать из Илиума. Он заявил, что вообще не станет работать над этим, если ему не разрешат работать там, где он хочет”.

Ему как-то плевать, что идет война с опаснейшими врагами, считающими себя сверхчеловеками, всех остальных желающими сермяжно поработить, а самых “выродившихся” – умертвить.

“После разговора о черепахах отец так ими увлекся, что перестал работать над атомной бомбой”.

Ему плевать, что фашисты могут первыми сделать атомную бомбу.

Полная речь, произнесенная им при вручении ему Нобелевской премии:

“Леди и джентльмены! Я стою тут перед вами, потому что всю жизнь я озирался по сторонам, как восьмилетний мальчишка весенним днем по дороге в школу. Я могу остановиться перед чем угодно, посмотреть, подумать, а иногда чему-то научиться. Я очень счастливый человек. Благодарю вас”.

Мало того, что речь вызывающе кратка. Она и по сути издевательская.

А что ему люди! “Люди были не по его специальности”.

“...в Аламогордо... Когда эта штука взорвалась, когда стало ясно, что Америка может смести целый город одной-единственной бомбой, некий ученый, обратившись к отцу, сказал: “Теперь наука познала грех”. И знаете, что сказал отец? Он сказал: “Что такое грех?””

Дитя природы. В худшем смысле слова – дитя.

“По-моему, он и вообще за всю свою жизнь, с самого детства, не прочел ни одного романа, даже ни одного рассказика. Он никогда не читал ни писем, ни газет, ни журналов”.

И так далее.

Невменяемый.

Или вот еще фундаментальный признак постмодернизма.

В пику великим историям: Просвещения (такой как идея прогресса, такой как знание в качестве средства установления всеобщего счастья), Романтизма (такой как гегелевская диалектика духа, такой как эмансипация личности) и тому подобным, – в пику им теперь пришли локальные истории: парадоксальные истории драматического кризиса, поисков нестабильности, теория катастроф.

И на что же опирается воннегутовская “Колыбель для кошки”, как не на одну из этих вот локальных историй?

Посмотрите на начало сюжета. Автор-рассказчик собрался написать книгу, “под названием День, когда настал конец света.

Книга была задумана документальная.

Была она задумана как отчет о том, что делали выдающиеся американцы в тот день, когда сбросили первую атомную бомбу на Хиросиму в Японии.

Книга была задумана как книга христианская. Тогда я был христианином”.

Книга должна была стать отчетом-предупреждением человечеству, что оно в своей безответственности доиграется до рукотворного конца света. Как древнееврейский пророк Софония угрожал евреям, что они своими грехами нераскаянными навлекут гибель всего человечества и День Гнева Господня уж близок. Вы почитайте в Библии этого Софонию – какая там страсть. И сравните с тем текстом отчета-предупреждения воннегутовского Джона, автора-рассказчика, что дошел до нас – сравните с названием: День, когда настал конец света. Не правда ли в нем – гипербола? От той бомбы не конец света случился, а даже не все хиросимцы погибли. Почему ж нагнетает страсти Джон? – Потому что он еще христианин, и подоснова (метаповествование) его будущего повествования была еще великой историей, Библией, верой в промысел Божий.

А боконист Джон на тему о конце света шуточки шутит на манер Боконона. С каким юморком он, уже боконист, описывает свою, еще христианина, мгновенно вспыхнувшую тревогу за планету, когда он – чисто как безумную мысль – услышал от доктора Брида, – начальника над покойным Феликсом Хонникером, отцом первой атомной бомбы, – что один крошечный кристаллик льда всегда является провокатором постепенного замерзания болота, так вот бы, – расковано подумал, мол, Феликс Хонникер, – найти такую необычную геометрию строения кристаллика, чтоб скорость замерзания болота была мгновенной, – тогда войска могли бы, бросив в болото кристаллик, немедленно форсировать болото и появиться перед противником в неожиданном месте и в неожиданное время. Так как смешно у Джона-бокониста описана суета интервьюера Джона-христианина, выпытывающего у доктора Брида, что станет, если болото – проточное и соединено через реку с морем и океаном. И как смешно доктор Брид раздражается, принужденный признать, что тогда река и океан мгновенно замерзнут и наступит конец света. Шуточки для Джона-бокониста!.. Маленькая локальная история поиска нестабильности мира в масштабах планеты.

Равноценная другой маленькой локальной истории, как наступил конец света для тасманийцев:

“В семнадцатом веке, когда их открыли белые люди, они не знали ни земледелия, ни скотоводства, ни строительства, даже огня как будто не знали. И в глазах белых людей они были такими ничтожествами, что те первые колонисты, бывшие английские каторжники, охотились на них для забавы. И туземцам жизнь показалась такой непривлекательной, что они совсем перестали размножаться”.

Пикантно.

Веселенько описано перед концом романа и полугодовое житье на острове пяти человек, оставшихся там в живых и не покончивших с собой (а это просто – поднести к губам лед-девять и в секунду окоченел): четы стариков Кросби, не способных к размножению, двух сыновей отца атомной бомбы и Джона-писателя, ставшего боконистом и пишущего то, что, собственно, мы и читаем.

“ – Ну как писанье? – спросила она [мадам Косби] меня.

– Славно, мамуля, славно.

– Когда вы нам почитаете?

– Когда будет готово, мамуля, как будет готово.

– Много знаменитых писателей вышло из хужеров.

– Знаю.

– И вы будете одним из многих и многих. – Она улыбнулась с надеждой. – А книжка смешная?

– Надеюсь, что да, мамуля.

– Люблю посмеяться.

– Знаю, что любите.

– Тут у каждого своя специальность, каждый что-то делает остальным. Вы пишете для нас смешные книжки, Фрэнк делает свои научные штуки [изучает жизнь выживших муравьев], крошка Ньют – тот картинки рисует [в постмодернистском стиле], я шью [американский флаг], а Лоу стряпает [замороженных льдом-девять животных и плодов на острове предостаточно]”.

Вполне достойная для постмодернизма маленькая история о бессмысленности жизни на каком-то отрезке времени во Вселенной.

И никакой, достойной великой истории, страстности в описании. – А что? Все ж – равноценно.

Фрагментарность – еще один признак постмодернизма.

И он тоже есть в “Колыбели для кошки”: крошечные главки, зачем-то пронумерованные; случайные названия этих главок; временные перескоки повествования, организованные беспорядочным включением отрывков из упоминавшейся книги Филиппа Касла – “САН-ЛОРЕНЦО. География. История. Народонаселение”; выдержек из проспекта об острове, приложенного к нью-йоркской “Санди Таймс”; полного письма Ньюта Хонникера автору-рассказчику, письма разорванного на две главки, кстати, и самим Ньютом написанного в два приема, впрочем, и состоящего-то из разрозненных воспоминаний о разных временах; наконец, эти обильно повсюду разбросанные разрозненные цитаты из Книг Боконона, совсем не отличающиеся цельностью замысла и исполнения. Сама форма передачи бесчисленных случайных разговоров со множеством людей, вспоминающих разную разность разного времени и тут же навсегда исчезающих из повествования, – такая форма тоже способствует ощущению фрагментарности.

Это ощущение, вместе со сквозной несерьезностью тона, влечет какое-то невнимательное отношение к чтению, отдаленно напоминающее знаменитый пример постмодернистского отношения к чтению одного студента на нью-йоркском вокзале: прочтя страницу, он отрывал ее, комкая и бросая в урну, – или – пример другого парня – в московском метро: он чихнул и, не найдя носового платка, вырвал с конца книги непрочитанную страницу и высморкался в нее. Или – еще более знаменитое – постмодернистское отношение писателя (Реймонда Федермана, роман “На Ваше усмотрение”) к будущему чтению людьми своей вещи: страницы не нумерованы и не сброшюрованы, и читатель волен прочитывать их в том порядке, в каком ему заблагорассудится.

Пофигизм от Тотального Сомнения во всем. Все – равно.

И действие “в настоящем времени” в романе почти не происходит. Ну что: Джон “проинтервьюировал по почте” Ньюта, через год непосредственно опросил сослуживцев отца атомной бомбы и других людей, имевших к нему и его семье косвенное отношение, потом полетел в командировку на остров Сан-Лоренцо и в полете перезнакомился со всеми, кто летел туда же, на Сан-Лоренцо (а там собрались все дети Феликса Хонникера: Анджела, Ньют и Френк), и там он оказался свидетелем случайного попадания льда девять в море и последовавшего от этого соприкосновения мгновенного замерзания всей воды на Земле, и – конец. Ни действия почти нет, ни (из-за несерьезности чтения) предчувствия беды. И – я не мог увлечься, и даже задремывал. И даже странное ощущение раз испытал – будто несколько часов я продремал, а прошло – часы показывали – несколько минут.

А в результате – необычайно испортившееся настроение по прочтении.

В чем дело?!

Неужели в финальной локальной истории?

Он сидел на камне. Он был бос. Ноги его были покрыты изморозью льда-девять. Единственной его одеждой было белое одеяло с синими помпонами. На одеяле было вышито “Каса Моне”.

Он не обратил на нас внимания. В одной руке он держал карандаш, в другой – лист бумаги.

– Боконон?

– Да.

Можно спросить, о чем вы думаете?

– Я думал, молодой человек, о заключительной фразе Книг Боконона. Пришло время дописать последнюю фразу.

– Ну и как – удалось?

Он пожал плечами и подал мне листок бумаги.

Вот что я прочитал:

Будь я помоложе, я написал бы историю человеческой глупости, взобрался бы на гору Маккэйб и лег бы на спину, подложив под голову эту рукопись. И я взял бы с земли сине-белую отраву, превращающую людей в статуи. И я стал бы статуей, и лежал бы на спине, жутко скаля зубы и показывая длинный нос – САМИ ЗНАЕТЕ КОМУ!”

Страшный взрыв страстного “Нет!” посреди длившегося весь роман всепроникающего пофигизма. Вот к какому катарсису приводит столкновение внешне безэмоциональной (кроме финального восклицательного знака) последней главки со всем шутливо изложенным предыдущим.

“Не-е-ет!!”- кричит самолично Воннегут, а не его Джон, своим романом.

Да, может, и Джон этот, кричит “своим” романом, в самом конце его перестав быть боконистом. Вон, теряет же он шутливость слога в предпоследней главке:

“ – Ну что ж, может быть, вы тоже найдете хороший способ умереть, – сказал Ньют.

Так мог сказать только боконист.

Я выболтал ему свою мечту – взобраться на вершину горы с каким-нибудь великолепным символом в руках и водрузить его там.

На миг я даже бросил руль и развел руками – никакого символа у меня не было.

– А какой, к черту, символ можно найти, Ньют? Какой к черту символ? – Я снова взялся за руль: – Вот он, конец света, и вот он я, один из последних людей на свете, а вот она, самая высокая гора в этом краю. И я понял, к чему вел меня мой карасс, Ньют. Он день и ночь, может, полмиллиона лет подряд работал на то, чтобы загнать меня на эту гору. – Я покрутил головой, чуть не плача: – Но что, скажите, Бога ради, что я должен туда водрузить?

Я поглядел вокруг машины невидящими глазами, настолько невидящими, что, лишь проехав больше мили, я понял, что взглянул прямо в глаза старому негру, живому, старику, сидевшему у обочины.

И тут я затормозил. И остановился. И закрыл глаза рукой.

– Что с вами? – спросил Ньют.

– Я видел Боконона”.

И дальше идет последняя, вся процитированная, главка.

Что-то очень разволновался автор-рассказчик.

Да и сам Боконон... Не задумал ли отказаться и он своим сослагательным наклонением своих последних слов от своей религии пофигизма?

Все опять сомнительно. Но уже не бесстрастно.

Погибаю, но не сдаюсь!

Читателю в наследство остается пережить восстание против пофигизма-постмодернизма.

А Воннегут, стихийно, осуществил прием всех художников, одушевленных всегда смутной для них самих идеей: он пошел по пути наибольшего сопротивления, применив постмодернистские средства для сопротивления набравшему силу постмодернизму.

И как сходятся плюс и минус бесконечности где-то в символистской запредельности, так траектория мировоззренческого движения воннегутовского Джона-бокониста, движения вон не только с Синусоиды идеалов на нижнем ее перегибе, но и вон с той плоскости, где проходит трек этой Синусоиды, так это движение, уже в облике самого Курта Воннегута, мгновенно перебрасывается опять на плоскость Синусоиды и – в район символистского верхнего вылета вон с нее на верхнем ее перегибе.

“Опыт вскоре показал, каким образом муравьи смогли выжить в мире, лишенном воды. Насколько я знаю, это были единственные насекомые, оставшиеся в живых, и выжили они потому, что скоплялись в виде плотных шариков вокруг зернышек льда-девять. В центре шарика их тела выделяли достаточно тепла, чтобы превратить лед в капельку росы, хотя при этом половина их погибала. Росу можно было пить. Трупики можно было есть.

– Ешь, пей, веселись, завтра все равно умрешь! – сказал я Фрэнку и его крохотным каннибалам.

Но он повторял одно и то же. Он раздраженно объяснял мне, чему именно люди могут научиться у муравьев.

И я тоже отвечал как положено:

– Природа – великое дело, Фрэнк. Великое дело.

– Знаете, почему муравьям все удается? – спрашивал он меня в сотый раз. – Потому что они со-труд-ничают.

Отличное слово, черт побери, – “со-труд-ничество”.”

Это – за три главки перед последней. Там великая идея сотрудничества является еще одной из локальных историй, подвергаемых Сомнению в еще якобы постмодернистском романе: скорость рождения и вырастания новых муравьев не может же превышать скорость питания...

Однако в результате в этом все-таки не постмодернистском, а символистском романе, думается, именно ей – идее сотрудничества – суждено прорваться и, в катарсисе, возобладать. Герой, человечество в лице оставшихся фактически сотрудничающих четырех человек, погибает, но идеал его остается жить в душах читателей.

Так – думается.

Почему?

Потому что и замаскированная фабула такова. Смотрите.

Совершенно безответственный безнравственный сверхчеловек, суперэгоист Феликс Хонникер тайно от всех изобретает любознательности ради лед-девять. Приносит его на дачу. Умирает. Лед-девять делят между собой поровну трое его детей, крайне недальновидных, эгоистичных и готовых с его помощью искать себе счастья: Анджела, “женщина, которую Творец лишил всего, чем можно привлечь мужчину” – мужа, Ньют, лилипут, – любовницу, Фрэнк, обычный человек, – положения в обществе. От мужа Анджелы лед-девять попадает в правительство США (достаточно ответственное). От любовницы Ньюта (можно догадаться) – в правительство СССР (тоже достаточно ответственное). От Фреда – к “Папе” Монзано, диктатору Сан-Лоренцо (достаточно безответственному сверхэгоисту). От этого сверхэгоиста и проистекает конец света. Надо-то было лед-девять держать в каком-нибудь сейсмоустойчивом подземелье, а не при себе, во дворце, построенном на скале над самым океаном. И это бы означало со-труд-ничать, как – получилось – правительства США и СССР делали, храня лед-девять, видно, где надо и как надо. Но...

Не зря я так расстроился от этого романа. Жаль было бы, если б я так переживал, и – от... околоискусства всего лишь.

И не прав художник Змеев в своих иллюстрациях на обложке и форзаце книги, поняв Воннегута как постмодерниста.

На одной иллюстрации изображен как бы раздвоенный Воннегут. А на самом деле это разнесенные зеркальные очень контрастные черно-белые фотографии разрезанного чуть не пополам его печального лица. Между этими половинами – белая аппликация силуэта воннегутовской же головы (узнается по характерной шевелюре), вырастающей из схематически нарисованного пиджака и рубашки с галстуком. На месте лица у силуэта – лекалом сделанный чертеж слегка вытянутого вдоль оси глобуса с нанесенной сеткой меридианов и параллелей, но... больше без ничего: ни материков, ни океанов. Только какие-то четыре точки, соединенные кое-где прямыми линиями. Фон этих трех Воннегутов – что-то вроде схем мыльных пузырей, больших и малых.

На другой иллюстрации – почти то же. Только полулиц не два, а одно. И симметрично отнесен не контрастный фотофас, а погрудный почти силуэтный белый погрудный профиль, и не Воннегута, а обнаженной женщины. И на силуэте Воннегутова лица в центре – не вытянутый, а сплюснутый между полюсами глобус. Все с теми же точками, сеткой меридианов и параллелей и больше без ничего.

И другие иллюстрации – такого же, постструктуралистского типа. Все разорвано, выполнено в разных техниках и идейно-ценностно безразлично для иллюстратора. Нет страсти. Не понял он Воннегута.

Но если я взял себе за правило доверительно относиться к любому художнику, то мне надо попытаться и к Змееву отнестись так же. Что с того, что он не понял Воннегута? У Змеева свое произведение. Будь добр влезть в его шкуру и получить удовольствие от этого ералаша.

Ну что? Ключ, по-моему, может дать Ролан Барт во взвешенном изложении Ильина: удовлетворение вкуса. Или, как когда-то со снисходительным оттенком выразился Луначарский: все стилизуют модернисты.

Это, конечно, малоинтенсивная для меня, идеалолюба, эмоция – удовлетворение вкуса, ощущение стиля. Змеев не смог мне испортить так настроение, как Воннегут. (И не надо меня попрекать, что у Змеева ж произведение в пластической области. Живопись Чюрлениса тоже не литература. А как гнетуще действует! Чюрленс, правда, гений. Но все-таки... Все дело в том, что у Чюрлениса не только стиль, но и идеологическое, а значит, интенсивноэмоциональное явление.)

Ну, если я на себя не натягиваю, – чтобы не попасть в разряд отсталых провинциалов, – удовольствие вкуса от иллюстраций Змеева, то да – он таки сподобился проникнуться постмодернистской безыдеальностью, применив разные техники для своей графики. Постмодернистски грамотен. Молодец.

Ну а мне, только-только почитавшему Илью Ильина “Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмоденизм”, 1996 года издания, Воннегут, да даже и Змеев, похоже, открылись глубже.