Занозы

Мне уже удавалось глубоко понять Пригова-соцартиста. Не знаю, согласился б ли он со мною, – впрочем, по-моему, согласия художника и не требуется никогда, ибо он никогда себя недопонимает, если честный, – во всяком случае, у меня тогда получалось, что Пригов доходил до нарушений словоупотребления и грамматики в своем ёрничестве из-за отчаяния, что гибнет такая прекрасная идея, как коммунизм – в исполнении, в первую очередь, советских коммунистов. Я тогдашнего Пригова “поместил” на верхний вылет вон с Синусоиды идеалов.

А что делать вот с этим Приговым, образца 1991 года? Название цикла: “23 явления стиха после его смерти”. Не могу ж я думать, что Пригов взволнован наконец случившейся, и предчувствуемой им, смертью так называемого реального социализма в СССР?

Я, сам левый диссидент во время оно, и до и после краха вел внешне обывательскую жизнь совка (если и преследовался я КГБ за проколы в той, обывательской, жизни, за иногда длинный язык, – если и преследовался, то, соответственно, достаточно слабо), я понимал тех идеологов-совков, которые когда-то с иронией писали о диссидентах: “Жили и тужили”. Я ж рационалист. Плетью обуха не перешибешь. И если я сам и писал – в стол, – то и в мыслях не было у меня учинить что-то подобное нарушению грамматики или логики, как это делали тужащие (как мне теперь ясно, тужащие не только в произведениях искусства, но и в разборах и интерпретациях произведений искусства). Максимум, что я себе позволял – это простецкий язык. Может, еще моя провинциальность была виновата. Ну, так или иначе...

Но если все же вжиться в тужащих...

1991-й. Вон уже и строй сменился, контрреволюция пришла... Вон уже и тоталитаризм рухнул, и империя... Вон уже первичный капитализм наступил – время бандитское. Вон уже не возбраняется дать себе свободу много в чем, если можешь. – Чего ж у нас теперь-то опять тужить прежде тужившим?

А не оттого ли, что левые все-таки это диссиденты. Как я. Только – не рационалисты. – Тот же Пригов. Если и в СССР он отчаивался, что гибнет такая идея, как коммунизм, так тем более ему нужно отчаиваться после гибели. Он опять – против власти. Кримнально-капиталистической, олигархической или как ее ни называй – опять против власти.

А у власти, опять же, есть какие-то нормы, правила, как в языке – логика, грамматика, синтаксис, орфография, пунктуация, стилистика... В общем, причинность. Связность. Дискурс. Метаповествование – внешнее по отношению как к произведению, так и к воспринимающему его индивиду – как то: художественная и литературная традиция, психология, история, здравый смысл, наконец, ну и мало ли что еще.

Так если ты литератор, взорви все это. Излей душу.

И если оказалось, что уже твой предшественник сподобился здорово наломать дров в области формы, скажем, ради жеста и ситуации свел текст до нуля, до точки <<в акционно-перформансной деятельности>>, то как тогда быть?

(В своей совковости я видел, но не запомнил произведений этой акционно-перформансной деятельности. Но об одном, запомнившемся, произведении читал. И в своем желании, чтоб мой читатель, не дай Бог, не оказался незнающим, о чем я говорю, пусть даже и вскользь, – разрешите мне пересказать то произведение. Оно было создано в США во времена отчаянных протестов против вьетнамской войны. Перформансист – или акционист? – нанял снайпера и заставил того перед в общем-то апатичной к пацифизму публикой прострелить ему несколько раз тело в мягких местах. Текста здесь нет.)

Итак, чем эту форму отвернуть?

Пригов придумал: сделать так (я цитирую его Предуведомление к циклу): <<ситуация, жест как бы отменяемы стихом, обнаруживая приводимые куски жестковатого и ситуационного описания в их самопародировании (кстати, роли, которая в предыдущей ситуации отводилась стиху) на фоне самоутверждающегося стихотворного текста в его онтологической первородности>>.

То есть, если я правильно понял, ноль-стих это самопародия стиха, а теперь стих возрождается после смерти (самопародии?) в перформансе. И, как в онтогенезе, зарождаясь, каждый индивид проходит все стадии развития от оплодотворенного яйца, так возрождение стиха начинается со становления метра и ритма.

Кап – ля дож – дя как тварь дро – жа – ща – я

/ ? E E / ? – E / ? – E /? E E

В первой строке еще ни метр, ни ритм не установились. Но во второй, третьей и пятой строке это уже стойкий ямб. Возрождение идет со сбоем. В четвертой строке, в конце, затакт, такой же, как и в первой. И рифмой, единственной, поддержан этот сбой. Ну все-таки. Хилый, но стих зажил. Еще бессмысленный. Как и вся действительность, сегодняшняя и позавчерашняя (во вчерашней отсутствовал стих – в перформансе и тому подобном). Стих зажил и потому, что его произнесли, написали, напечатали! Он выразил-таки своего автора, поэта. А не...

Мне вспомнилось, как мой сын, в детстве, тоже пораженный, видно, случившейся со мной неурядицей, – паховой грыжей (чем-то стыдным) и сделанной мне в связи с нею зимой операцией (тоже чем-то стыдным), – еще более поразился, чего доброго, адекватному своему самовыражению по этому поводу:

Так он хоть разрядился, продекламировав это вслух, самому себе. И 50 лет не нужно будет ему носить в себе некий подавленный источник возбуждения.

А лирический герой приговской вещи задержался. То-то был взрыв облегчения потом?.. Швырнул в лицо действительности железный стих, облитый горечью и злостью? – Да нет. Зачем так страстно? Страсть нужна, когда идея есть... Пустяковое облегчение – и всё.

Что в сравнении с этим по-настоящему бессмысленным стихом лишь кажущееся нелогичным прозаическое введение? – Ноль. Как нулем был стих в давешних перформансах, этих действиях отчаяния левых, авнгардистов (собака лает – ветер носит), выходящих из искусства (непосредственного и непринужденного испытания сокровенного мироощущения) в действительность (непосредственно и принуждающе реагирующую на выпады против себя).

Так я попробовал было вынуть очередную занозу. И опростоволосился.

Ну что за чушь, право. Что: в каждом следующем стихотворении ждать становления ритма от строки к строке? – Уже в следующей вещи ничего такого не было.

“Эти строки я долгое время приписывал Пушкину, пока не оказалось, что мои

Ямб выдержан с самого начала. И только в начале третьей строки вдруг споткнулся. Чего не могло быть у Пушкина, и Пригов это прекрасно знает, и знает, что все знают.

И, значит, является чушью прозаическая часть.

Как и в первой вещи. Хоть я и придумал, как там ее реабилитировать. Не проверяя, впрочем, есть ли Пригову лет 55.

Если Пригов младше – тем более там чушь.

Как и в следующей вещи:

“После смерти следует писать гораздо-гораздо проще, как я уже приводил пример

Тут “после смерти человека”, а не “после смерти стиха” – приходит в голову нормальному читателю. И именно на него и рассчитывал Пригов. И кто тот человек? – Стихотворец, пишущий после своей смерти. То есть – абсурд.

И никакого примера еще не приводилось. Не было еще речи о каких-то примерах чего-то. – Опять абсурд.

И дактиль спотыкается аж в последней строке.

И так далее.

Нужна другая версия.

И – спрос рождает предложение.

Мне пришло в голову, что Пригов и в своем Предуведомлении к своему циклу стихов тоже намутил. Мало, что он специально умудрился сделать почти нечитабельными две малого формата страницы этого предисловия, – он еще, написав: <<ситуация, жест как бы отменяемы>>, – надеюсь, невольно имел в виду отмену ситуации, жест же вообще изъяв, как не относящийся к литературе. И тогда <<ситуация>> – это историзм. И социологизм.

В соцартистских вещах Пригова социум еще присутствовал:

А в прозаических частях цикла “23 явления...” признака определенного времени уже как бы нет.

Перечитайте. Категория времени нарочито замутнена.

Можно посмотреть по другим вещам цикла и убедиться.

“Один мой зарубежный друг вычитал это стихотворение в какой-то старинной антологии английского стиха; не зная русского, он просто вызубрил наизусть, не понимая ни слова”

Мало, что “старинная” это очень неопределенно во времени, Пригов еще и с местом напутал. Как в антологии английского стиха может быть стих на русском языке?

“Я думал, что это в какой-то степени мое, а оказывается, что дошло к нам еще от Менделеева”

Я что-то не слышал, чтоб Менделеев еще и стихи писал. Наверно, надо было понадежнее смешать маркировку времени – XIX век.

Признаю, 6-я и 7-я вещи не содержат ничего от места-времени. Но в 8-й – опять нечто есть:

“Все слушают внимательно, а потом оказывается, что это бред сумасшедшего”

Чем не вневременность? Убеждаются ж врачи в невменяемости, если пациент не знает, какой нынче год, месяц и т. д.

В общем, случаев, не относящихся к замутнению места или времени в прозаических частях 22-х вещей (почему-то в заглавии 23), всего я насчитал 10. Но и в тех десяти нет никакой маркировки места и времени.

Пригов подсознательно стесняется, что его в маразм данного цикла, – выраженный стихами, – толкнул крах коммунистической идеи, из-за предчувствия которого он до перестройки довольно ощутимо стенал. (Мог даже ошеломить чувствительного политического единомышленника, скажем, меня.) Теперь он говорит. И говорит, что вообще все и всегда – чушь. Спокойно говорит.

И со становлением стиха он тоже наврал. Никакое это не становление, а издевательство над здравым смыслом. Современная это магия, считают некоторые, призванная привести в так называемое наведенное состояние (это по-хорошему говоря) или нанести психические травмы (говоря по-плохому). Месть обманщице, закономерной, мол, истории.

Пригов вылетел вон с плоскости искусства в окружающий ее объем – в околоискусство. Вылетел в районе верхнего вылета трека вон с Синусоиды, что лежит в плоскости Синусоиды. Вылетел в пофигизм, в постмодернизм. И потому не впечатляет. Если, конечно, не поддаться этой магии, рефреймингу – по-ученому.

А со мной было раз, что я поддался. Правда, фильму. Видеоряд постепенно перешел с видов природы (деревьев) на полотна (или полотно?) абстрактной живописи. И было музыкальное сопровождение. Музыка тоже была необычная (забыл ее название). Фокус был, по-видимому, в том, что когда объектив шел плавно, музыка была какая-то рваная. И наоборот: когда объектив скачками перепрыгивал на следующий кадр, музыка приобретала плавность. Эти элементы я потом осознал. Может, там что-то еще было. Я доверчиво отдался импровизации режиссера-оператора (Сергея Куркаева), надеясь со временем понять, что он хочет сказать. Но прошло, наверно, минут десять, пока я сдался. Я так ничего и не понял, а фильм продолжался, но я внимание уже от него от скуки отключил. Зато до меня дошло, что те предположительно десять минут я ни о чем не думал. Хотя и не спал. А так обычно ведь не бывает. Декарта ж можно перефразировать: думаю, значит не сплю, не думаю, значит сплю.

Легко отделался. Не зря, пишут, в штате Калифорния есть закон, разрешающий рефрейминг лишь профессиональным психотерапевтам.

Но и не прочувствовав “23 явления стиха после его смерти”, я все же, по-моему, глубже, чем иной другой подошел к новейшему Пригову. И могу успокоиться насчет этой занозы.