Венеры палеолита

 

(Научная фантастика)

 

 

 

 

Прочёл такое, что берусь объяснить, зачем в палеолитических женских скульптурных фигурках почти нет рук, ступней, не проработаны лица, зато натуралистически изображена беременность, и почему эти фигурки маленькие и почему прятались обладателями их в ямки (где некоторых из них и нашли).

 

 

Нет внимания к рукам, ногам и голове потому, что те не имеют никакого отношения к беременности. А авторы настолько непосредственны, что только то и изображают, что имеет отношение к выражению беременностью.

Что же она выражает?

Что-то тайное, раз их прятали в ямках.

Это уже был второй род упрятываемого искусства. Первым была пещерная живопись. Её сплошь творили далеко от входов в пещеры, где было совершенно темно.

 

С пещерной живописью понятно. Кроманьонцы, по теории Поршнева, были падальщиками, только-только переходящими к охоте. Они лишь недавно мигрировали в Европу, где обитали раньше их её освоившие неандертальцы. Неандертальцы были охотниками. Они охотились короткими копьями, которыми они из засады поражали крупную дичь, держа копьё в руках и отскакивая от раненого животного и дожидаясь, пока оно истечёт кровью и сдохнет. Об этом говорят сами копья, не ломающиеся от силы налегания тяжёлого охотника. Об этом говорят и воссозданные по скелету мышцы неандертальца. Он был очень силён и способен очень быстро бежать очень короткое время. Как раз то, что нужно для нападения из засады и удирания от раненного. Субтильные по сравнению с неандертальцами кроманьонцы могли аборигенам только завидовать. Плюс главное обстоятельство. Неандертальцы произошли от давно отделившихся от гоминид-падальщиков гоминид-охотников, а кроманьонцы оставались преимущественно падальщиками. Им, собственно, инстинкт не позволял нападать на животных не своего вида. Такова была их экологическая ниша. А если они уже к этому времени и стали переходить к охоте, то пережиток прошлого, инстинкт «не убий другого», став коллективным бессознательным, удерживал их и заставлял завидовать неандертальцам. Зависть*** эта выливалась на потолки и стены дальних, тёмных участков пещер. По принципу: если нельзя, но очень хочется, то можно условно. Нарисуй – и сможешь потрогать (или посмотреть при свете факела) мечту, которая коллективно – запрещена. Или если не рукой потрогать**, то копьём, с расстояния длины копья. Или – с ещё большего расстояния, если копьё в изображение бросить: как бы потрогать. (И копья как раз не такие толстые у кроманьонцев, как у неандертальца, – чтоб можно было бросить.)

Теория Натева о том, что специфической, никому больше не присущей, функцией искусства является непосредственное и непринуждённое испытание сокровенного мироотношения человека, замечательно подтверждается таким воззрением на происхождение тайной пещерной живописи.

Палеолитические венеры – современницы упрятывавшегося искусства пещерной живописи. И если я прав, что та была испытанием коллективистского сокровенного, что нельзя, мол, убивать других, не таких, как мы, зверей, то и венеры палеолита, соответственно, были похожим испытанием коллективистского сокровенного. В чём оно?

Тайно, один, ходил смотреть на нарисованного зверя и успокаивался. А с венерами что? Тайно дотрагивался до носимой под шкурой-одеждой статуэтки – и успокаивался: нельзя ж хотеть беременную женщину. А если хотелось не беременную? Такую же любую (не важно, какое лицо), как эта вот беременная… – Трогал и тоже успокаивался? Мог, никуда не уходя, смотреть на небеременную, при этом трогать под шкурой-одеждой статуэтку и переставать хотеть эту небеременную…

 

Что тоже коллективистское при этом успешно тайно испытывается? Какое коллективное НЕЛЬЗЯ? – Нельзя явно для других хотеть окружающих тебя женщин.

Проверим.

В результате долгих успешных испытаний коллективистского запрета коллективом (в одиночку и пытаться нечего) охотиться (и не охотились), всё кончилось поражением запрета (правда, чтоб что-то от запрета всё же осталось, запретили охотиться только на один вид животных, именем которого и самоназвались). Всё кончилось коллективной охотой, разрешением всем нам того, что было запрещено. Тогда чем – по аналогии – закончились долгие успешные испытания коллективистского запрета хотеть своих женщин? Каким поражением коллективистского при победе коллективного? – Возникновением полового табу.

То есть о нём (о спокойствии), коллективном, сначала тайно мечтали. Как об охоте. А потом получили. Вернее не получили, а сами себе дали. Открыли рты и произнесли.

А произнесённое ж – уже привыкли – имело непреоборимую силу. Слово с большой буквы! Помните: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»?

 

Как возникло идеальное, по Мозжилину, учитывающему, но критикующему упоминавшегося парадоксального Поршнева?

 

«Истоки же речи мыслитель [Поршнев] искал не в сфере изготовления орудий [как Маркс и Энгельс], а в особенностях психологии взаимоотношений между существами, интенсивно манипулирующими орудиями, ввиду чего обладающих высоким уровнем имитативного мышления, на определённом уровне развития которого возникла потребность в появлении средства суггестии и контрсуггестии [внушения и контрвнушения], коим является, ко всему прочему, слово. Но недостатком теории Б.Ф. Поршнева, по мнению автора [Мозжилина], является пренебрежение символом. Философ [Поршнев] связывал происхождение слова в основном с вербальным обозначением запрета, не уделяя должного внимания присутствию в нём запрещающего, который определяет символическую функцию слова, <…> наделяя звук, жест и образ личностными качествами <…>

2) Интенсивное манипулирование орудиями, которые одновременно использовались в качестве оружия, в условиях господства зоологических стереотипов поведения, апеллирующих исключительно к физической силе, усложняло возможность группового сосуществования, создавая высокую напряженность во взаимоотношениях, приводя к частой гибели лидеров [острых клыков-то нет, поэтому природа не наделила львиной, тигриной, хищнической, в общем, осторожностью в обращении друг с другом], которые, как известно из этологических исследований, в зоологических сообществах являются главными буферами агрессии, что также приводило <…> к эволюционному тупику <…>

Автор [Мозжилин] отмечает, что все указанные недостатки <…> могли быть преодолены только при появлении во взаимоотношениях <…> идеального, неуничтожимого лидера <…> обозначаемого символом. Символизированный лидер обрёл психическую реальность в результате психического переноса центра тяжести власти, буфера агрессии и концентрации внимания с доминанта [вожака] на звуковой сигнал, которым вожак группы гоминид концентрировал внимание её членов. Данный перенос произошёл в результате того, что высокоимитативные члены группы гоминид все стали использовать сигнал лидера в качестве буфера агрессии и концентратора внимания, а если все – то исчезает конкретный физический доминант, его функции начинает исполнять сигнал, превращаясь при этом в автономный знак – символ, обозначающий доминанта, не имеющего физической реальности. Этот символ и стал именем первого лица, которое, ко всему прочему, обозначило групповое Я и употреблялось первоначально, и в значении «мы» и в значении «он»».

 

Мозжилин обошёл наиболее отвергаемое всеми у Поршнева: поедание предлюдей самими себя, внушаемых внушателями (случившееся из мутации: повышенной внушаемости у части вида, из-за чего внушатели её отделили и стали использовать в еду, как в будущем разводимых для еды коров использовали будущие люди), при том, что и те и те – падальщики с инстинктом «не убий», касающимся не своего вида, из-за чего главным образом и произошло 60 тысяч лет назад разбегание из Африки от поедания около 2000 особей по всем континентам с параллельным превращением убегающих в людей (т.е. уже с речью, со второй сигнальной системой).

А теперь согласимся с тем, что у Поршнева учёные не приемлют. И представим, что происходит в роду, успевшем уже удрать в Европу, где мы застаём их следы в виде потаённых произведений искусства, специфическая функция которого – испытание сокровенного мироотношения человека.

Сокровенное мироотношение произошло после ещё африканского мирного открытого своевольничания против поедания и вообще против всякого угнетения внушаемых внушателями. – Что это за своевольничанье? – Это первые произведения искусства (бусы из ракушек, камни, исцарапанные прямыми штрихами).

 

 

Чем угнетали внушатели внушаемых, цепенили, после чего с внушаемыми можно было делать, что угодно? Экстраординарностями, необычными жестами, в частности, не такими звуками, которыми и те и другие подманивали других зверей (кс-кс-кс, звук как бы поцелуя…) или прогоняли зверей от их добычи (брсь, ф-ф-ф) – предсловами. (Есть и теперь в Африке, и только в Африке, племена с как бы щёлкающим языком общения.) Эти фонемы, обладая непреложной силой воздействия, казались принадлежностью того, кто их произносил. И как от этой силы избавиться, её не обижая? – Условно избавиться. Сделать совместно тоже экстраординарность. Не фонемную, привязанную к произносителю. А вещественную. Один просверлит одну раковину, другой другую… Один начертит одну линию, другой другую… Сотворчество. И взявший разрисованный камень в руку не приклеит его к своей руке. И мыслимо другому взять его. И каждый, повесивший бусы себе на шею, не навеки их себе повесил. И каждый такой будет пред-Я, а не часть пред-МЫ, навязанного внушателем. Это – свобода от пред-МЫ.

Могли ли это угнетатели потерпеть? – Нет, конечно. Свободных художников наказывали отрубанием фаланги пальца. Пред-Я стало сокровенным. Но почин отъединения экстраординарного от внушателя был положен.

Внушатели не сами убивали внушаемых, а внушением же заставляли это делать кого-то из внушаемых. Вожака, скажем. То есть угнетённые были неоднородной группой. И поскольку развитие неостановимо, то внушаемость в этой группе в итоге осложнилась котрвнушаемостью. Зародыш второй сигнальной системы перестал только то и делать, что парализовывать первую сигнальную систему, только внушателям и служить, он – контрвнушением – из зародыша превратился в полную вторую сигнальную систему. Что обеспечило возможность сперва «не понимать» внушения, потом удрать, став в этом процессе полноценными людьми, отличающими МЫ от ОНИ (поедатели НАС). И уже тут возникла, наверно, потребность самоназвания, МЫ.

А бегство требовало сплочения и послушания вожаку, что не способствовало рефлексии. (Отрубание фаланг пальцев художникам тут было кстати, и те перестали творить, да и какое творчество при беге.)

Но вот малочисленные роды в страхе удрали, оставшись падальщиками (если б они по внушению стали охотниками, то и удирать незачем было бы: откупались бы охотничьей добычей от внушателей). А может, и не вполне падальщиками они остались, а просто надоело делиться с паразитами. Тогда без страха удрали (не по Поршневу в этой частности). Так или иначе, но мигрировали – в Европу, скажем (пещерная живопись найдена и в Австралии, и в Азии), и остановились. От своих поедателей не только оторвались, но и просто их умственно превзошли (те – в меньшей опасности живя – не приобрели себе механизмов контрвнушаемости, то есть членораздельной речи, слов, второй сигнальной системы). Опасность удравшим уменьшилась. Появились центробежные настроения в роде. Художники пошли глубоко-глубоко в пещеры, и там, в темноте, чтоб никто не видел, стали чертить так называемые макароны (длинные следы от пальцев руки или грабли, проведённые по мокрой, мягкой глине, или просто оттиски ладоней, причём встречаются и оттиски рук с отрубленной фалангой, одной и более).

 

 

 

 

 

(http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/MEN/MEDN/ANALOGY.HTM)

 

Однако дезинтеграция опасна, а подчинение – не бесполезно. Почин отъединения экстраординарного от повелителя художниками – дан. Мало осталось, чтоб догадаться и перенести силу власти слова вожака с биологической особи на звук. Если все умеют хорошо подражать, то всякий может сказать, как вожак, чтоб прекратилась агрессия или заострилось внимание. А если всякий может и делает время от времени это, то существует ЧТО-ТО – непреоборимый звук, символ, обозначающий доминанта, не имеющего физической реальности – Дух. Причём имевший отношение к ним и только к ним и потому предполагавший самоназвание.

Пока рисовали, каждый, всеми желаемого «живого» мамонта и вырезали всеми желаемую не быть желанной женщину (оба желания полезны роду: будет много еды и не будет распрей от похоти) – это было испытание появившейся тайной потребности в коллективных вещах: охоте и половом табу. Когда их назвали словом, они стали непреоборимой (Слово же!) и нетайной (произнесено ж вслух!) одухотворённой реальностью.

После этого уже не нужны стали тайные изображения желанного большого зверя и нежеланной женщины. И это искусство прекратило своё существование. Пришло время испытывать новое сокровенное.

Испытание же сокровенного мироотношения так навсегда и сохранилось как прерогатива одного только искусства. В ритуале, например, мироотношение требовалось предъявлять. Скажем, в ритуале почитания умершего близкого родственника. Отруби себе фалангу пальца, раз ты в печали от его смерти. Расцарапай себе лицо. Порви свою одежду. Сделай себе харакири, если потерял честь.

Искусство же (идеологическое, касающееся самого главного – мироотношения, а не прикладное), – искусство навсегда, наоборот, осталось не вполне осознаваемым, понимаемым. Ни самим художником, ни потребителем его произведения. В самом деле, ведь сначала молча рисовали, ваяли, вырезали, и лишь потом произнесли слова: «Да – охоте на большого зверя!», «Нет – желанию своих женщин!» Лишь когда произнесли, ясно поняли. Но тогда уже и этого искусства больше не понадобилось – началось другое*. А прошлое забыли.

И тогда непонимание прошлого искусства может затянуться надолго. На десятки тысяч лет, как видим…

 

25 мая 2011 г.

 

 

 

* – Ошибка. Сам нашёл. Не началось другое, а наступила пауза.

«В степной и лесостепной Евразии она длится долго, чуть ли не 8-9 тыс. лет. В областях более благоприятных, например, в Средиземноморье и на Переднем Востоке эта пауза короче – 5-6 тыс. лет <…> Может быть, этот период еще плохо изучен, может быть, изображения, сделанные не в пещерах, а на открытом воздухе, со временем смыло дождями и снегом, может быть, среди петроглифов, которые очень трудно точно датировать, есть относящиеся к этому времени, но мы пока не умеем их распознавать. Показательно, что и предметы мелкой пластики при раскопках мезолитических поселений встречаются крайне редко» (http://www.artprojekt.ru/Civilization/0913.html).

Разрешив себе охоту на большого зверя, род как бы выпустил пар, лишил художников вдохновения. Нечего стало сокровенного испытывать, оно стало открытым. Как раньше открытым был запрет единоличной охоты на большого зверя. И поскольку невнятно для самих себя хотелось коллективной охоты, раз не разрешена единоличная, постольку живо было изображение предмета-результата желания (коллективной охоты). И наоборот: поскольку внятно, словами известно, что нельзя, опасно охотиться на большого зверя единолично, постольку изображение этого запрета оказывается засушенным, умозрительным. Иллюстрацией! То есть – если ввести такое понятие – околоискусство (иллюстрация, в частности) произошло так же давно, как и идеологическое искусство.

Смотрите!

 

 

Абстракция убитого человека с признаком пола лежит перед несколько меньшей абстракцией убившего его быка. А была ж альтернатива: охотиться на птичку (слева на шестке сидит); она б не убила. "Не ходите, дети, в Африку гулять!" Только эта-то фраза – художественна, ибо автор её улыбается, и воспитуемые дети вырастут таки бесстрашными. А изображение из "колодца", тоже потаённое, как и настоящее испытание сокровенного мироотношения (потому и околоискусство, что о всё же очень важном говорит), не испытывает, а учит. Учит тому, что уже автору известно и может быть озвучено словами. А смысл его рисунка, следовательно, может быть полностью передан словами. Ничего тайного для самого себя, неясного, волнующего и потому требующего излиться всё равно – ничего такого нету. Злоба дня – есть. Большого-то зверя хочется. Поэтому и родилось произведение всё-таки. И даже так же потаённо. Но умозрительность его – охлаждает восприятие.

Удивительно ли, что когда произнеслось словами разрешение коллективной охоты на большого зверя, то пещерная живопись умерла.

И отсутствовала до наступления следующей невнятной, "в лоб" невыразимой, страсти, противоположной прежде испытываемому сокровенному и коллективному. Новое сокровенное – можно предсказать – должно быть, наоборот, индивидуалистским. – Так оно и оказалось. Смотрите.

 

 

Перед нами сатира на трусливых охотников. Насмешка над этой толпой, каждый из которых не достоин никакой детализации. Автор испытывает сокровенное мироотношение героя, которого подмывает в одиночку вступить в единоборство с быком. Вот он и издевается над трусами, только целой толпой способных попытаться что-то сделать. Даже женщин привлекли. В качестве загонщиков, с кнутами (это они свои юбки растянули, как кошка перед собакой, чтоб побольше казаться, чтоб испугать быка и не дать ему удрать). А мужчины (каждый с признаком пола), чтоб не струсить и не побежать, а всё же натянуть лук, без мандража прицелиться и выстрелить, должны подпирать себя сзади палкой. Душевной стойкости не хватает этим трусам, вот они и подпираются.

Впрочем, такая содержательная сатира – исключение. Большинство изображений охоты в мезолите просто выражают муравьиную мизерность коллектива. Иногда равного собачьей стае.

 

 

Надо думать, что в мезолите вооружённость каждого была такой, что можно было уже склоняться опять к индивидуализму. Сначала сокровенному. К невнятной мечте о неравенстве.

Но этой мечте суждено было очень нескоро сбыться. И идеологическое искусство стало – в неолите уже – скатываться к околоискусству: к прославлению имеющегося извода неравенства (уже изобрели производящее сельское хозяйство) – рожающей Женщины-Главы-Рода-Плодородия, или Девы-Матери.

 

 

 

29 мая 2011 г.

 

** – Если не рукой потрогать, то в изображённой мечте притвориться им самому. Так театр родился.

 

 

*** – На всякое правило есть исключение… Зачем-то и вообще человека рисовали.

 

 

Можно ли что-то внятное предположить из того факта, что, в отличие от животных, головы людей (или окололюдей) явно не предполагалось рисовать с телами?

Когда видишь лишь одну голову животного (без всего остального), то окружение – целые животные – навевает мысль, что здесь просто прерван был процесс рисования. Хоть часто бывает, что художник игнорировал соседнее изображения и рисовал своё поверх, но что если иной раз чужое (или своё же, но более раннее) останавливало таки его руку.

Вот недорисованная лошадь, например.

 

 

Среди массы полностью нарисованных животных редкие одни головы представляются просто недорисованными.

Но люди… Редко встречающиеся люди…

Что если это не абстракции людей, а вспомненные конкретные (как конкретно впомненными представляются звери)? Ну, за исключением явно не получившихся (три в центре). И если не забыть, что по пустякам тогда не рисовали (типа – проба пера), что была какая-то важная тайная причина нарисовать голову такого-то. Что если это соседи? В том числе и внушатель-поедатель, гнавшийся аж в Европу (крайний справа).

От сохранившихся до Нового времени первобытных племён известно, что человек считал своё имя неотъемлемой частью себя (или рода, если имя рода). Если чужой узнает имя, то это очень плохо, ибо он станет властен над особью (или родом). Поэтому имена от чужих скрывали. Называли себя перед ними в третьем лице. Поэтому когда-то и местоимения произошли. Но так – с чужими. Иное дело – со своими. И иное дело – если с чужим подружился. – Сказал ему своё имя. Как бы отдал часть себя. Часть… себя…

 

Вот и здесь мы имеем часть – только голову. И что если это – принципиально?

В жизни, когда милуются, гладят друг друга по голове, лицу…

Так что если здесь перед нами подспудная мечта о дружбе с соседями? Пока удирали – от всех НЕ НАС ждали гибельного внушения. И коллективное МЫ знало, что чужих надо бояться и чураться (как охотиться на большого зверя в одиночку было нельзя).

Но вот убежали. Всё утряслось. И вот – смутная мечта о дружбе НАС с НИМИ. Невнятная и запретная нам пока. Потому и нарисовано в той же темноте, что и большие животные.

И кончится ж групповым браком: нельзя совокупляться со своими женщинами, можно только с женщинами дружественного рода.

Вот так и зародилось, мол, искусство портрета.