Роман – воспитание

Ездить только когда вызовут, так хорошо, хоть на Соловки, хоть в Москву, курить только на рыбалке и перед сном, что, впрочем, почти одно и то же, когда ловишь рыбу и когда снится сон, не раз замечал, кажется потом, что будет что-то хорошее, а иногда уверен, что будет только хорошее теперь, потом это проходит, а жаль, но, может быть, это догадка проходит, затусовывается за усталость, разочарование, нищету, короче, жизнь затусовывается за смерть в голове имярека, ракетоносителя, а сама жизнь никогда не затусовывается за смерть, как ракета, летит и летит. Стало быть, важно в течение жизни стать жизнью, чтобы смерть не подействовала. То, что её, возьмётся, а ты полетишь к матери и отцу. Правда, ты об этом не узнаешь, потому что ты и я это из другой оперы, как Мария мне рассказывала после припадка эпилепсии на следующий день после возвращения с Соловков, 8 месяцев прожил в лесу, Ботанический сад Хутор Горка (бывшая дача архимандрита при монастыре) в 4 км от посёлка, что такое я и ты, а я помнил только дочку маленькую, когда я с ней сидел, маму немного и кто написал «не дай мне Бог сойти с ума», А. С. Пушкин, конечно. Ну, то есть, чем занимался много лет.

То есть, я хочу сказать, этот мир автономен, тот, который мы привыкли называть нашим. Хотя, разумеется, на самом деле, он совсем не автономен. Просто, наши президенты, десантники, милиционеры, эмчеэсники, и вообще руководящие и напряжённые должности, включая церковных иерархов, я думаю, всегда об этом забывают, потому что слишком забраны здешней интригой, а местные Акакий Акакичи, Станционные смотрители, маленькие герои жизни, лесковский дьячок, пропоица, даже за самоубийц молитвенник, не забывают, потому что они прошли все три искушения: огонь, вода и медные трубы. Большинство людей ломается как раз на третьем искушении: не столько карьерный рост, не столько благополучие и процветание, хотя и эти семейные божества могучи, сколько главное искушение смерти в жизни, что я не будет, я от этого начинает беситься и подаётся в начальники. Автономность, конечно, не пропадает, но зато, кому много дастся, с того много спросится. В какой-то момент наш герой понимает, за себя бы ответить, не то, что за страну и становится маленький-маленький, и проскальзывает сквозь игольное ушко смерти, забвения, аннигиляции.

Здесь нет жульничества, те частички я, которые сидят как осколки зеркала Снежной королевы в голове Кая, это не нероны и не лже-нероны, это работник Никита и Василий Андреевич Брехунов, образы «Хозяина и работника» Толстого, Самсон Вырин, станционный смотритель из «Станционного смотрителя» Пушкина, это Акакий Акакич из «Шинели» Гоголя, это Мандельштам, поэт, из воспоминания Надежды Яковлевны, жены, зэка Шаламов, герой из «Колымских рассказов» Шаламова, это мама, Янева Валентина Афанасьевна, собирающая бутылки в роскошном южном парке с калоприёмником на животе после вырезанного рака между двух операций и обе со смертельным исходом, это папа, Янев Григорий Афанасьевич, который приехал в цинковом гробу с запотевшим стеклом из западной группы войск с контейнером книг, когда пишущему было 10 лет, и с тех пор пишущий больше не выходил на улицу.

Это самоубийцы на Соловках в девяностых, которые не дождались. Чего они не дождались? И обиделись, я их застал. Это убиенные и замученные, как поют на литии, красиво, но чтобы потом забыть, а забывать нельзя, надо что-то такое придумать, чтобы не забывать. И единственная придумка по жизни, которую я не изобретал, она сама меня нашла, быть маленьким. Придавленным изначально, то ли папиной смертью, то ли маминым одиночеством, то ли здешней страной, которая всю дорогу выживает, маленькая, огромная.

Всех жалко, всех жалко, запутавшихся, ясноглазых, обиженных, за себя страшно. Что я это не пройдёт, что даже после смерти я останется как дыра, прореха на человечестве. Единственная утеха, придуманная мною история. Как Александр Великий со своими берсерками завоевал всё, что шевелится, всю обитаемую ойкуменну, как говорят историки, персы, греки, армяне, африканцы, евреи, сирийцы, славяне, китайцы, индийцы, арабы, монголы, их дети, их женщины, их слава, их деньги. Только гиперборейцы, вицлипуцли, майя и ацтеки остались незахваченными, но их тогда не было, то есть, они, конечно, были, но их словно бы не было. Солнце Александра их не освещало. И вот на краю похода, где-то в индийских джунглях, на вершинах Гималаев, когда александровы берсерки со светящимися глазами от обжорства мухоморов расседлали коней и пустили пастися, к нему привели отшельников, которые 300 лет на скале умерщвляли плоть, мочалили себя о сущности мира, чтобы я вымочалить. Александр посмотрел в их глаза как впадины, глубокие как горные расщелины и они одновременно подумали, «какая разница».

Не то же ли самое думали викинг на плоту, которого год гоняло по пустыне воды и местные каманчи. Он – огромный, большой, голубоглазый, льняной, они – тоже не маленькие, узкоглазые, чёрные, смуглые. Они думали, к нам пришёл Бог, и он устало падал на песок, и говорил, «наконец-то я в раю», и его начинало сырой рыбой выворачивать.