Фарфоровый колокольчик

(на чтение потребуется 40 минут)

 

 

 

Сегодня, перед тем, как обнулить карту памяти, я просмотрел прошлогоднюю запись, сделанную накануне отъезда Чжоу в университет Нового Тайбэя.

В тот день, войдя ко мне в комнату, Чжоу огляделся и нерешительно присел на краешек стула, зажав сцепленные замком руки между коленей – было заметно, как глубоко он переживает прощание и, в тоже время, словно стыдится радостного предвкушения поездки.

В комнате повисла неловкая пауза... И тут, будто бы безошибочно зная, что нужно делать, Чжоу спросил, заметив над моим столом репродукцию чёрно-белой фотографии, что за человек на ней изображён.

Вместо ответа я пошевелил пальцами в воздухе, подключаясь к сети и выбирая в выпавшем списке ссылок нужную. Зашелестела игла, сто пятьдесят лет назад опустившаяся в одном из салонов старого Харбина на хрупкий асфальтовый диск патефонной пластинки, ожили разнесённые динамики стереосистемы, и камушками по бамбуковому желобу, соединившему два века, в комнату заструился загадочный, потусторонний, хрупко-печальный и, в то же время, изысканно-ироничный грассирующий баритон.

И мы с Чжоу, уже тогда неплохо владевшим русским – а так же, кстати, английским и арабским – языком, почти час, замерев, слушали этот голос, рассказывавший нам о Сероглазом Короле и Жёлтом Ангеле, о путешествии на белом пароходике к Мысу Радости, где живёт птица со стеклянными перьями, каждый раз открывающая дверь попавшим в рай матросам, и о псе по имени Дуглас, оплакивающем хозяйку, надевшую на последний бал саван из ладана и духов «Nuit De Noel». Вместе с этим голосом мы сочувствовали вдовам бессмысленной войны и судьбе русской гетеры, сменившей череду клиентов, вплоть до «лилового негра в притонах Сан-Франциско».

Вместе с ним мы видели сон о стране, бывшей для Чжоу родиной, а для меня – ставшей домом:

 

И вот мне приснилось, что сердце моё не болит –

Оно колокольчик фарфоровый в жёлтом Китае.

На пагоде пёстрой висит и тихонько звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

 

И кроткая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками, тихо, без мысли, без слов,

Внимательно слушает тихие-тихие звоны...

Потом мы говорили: обо всём разом, и ни о чём конкретно, и, как много лет назад, читали вслух «Изголовье» Шень Цзи-Цзи. А утром следующего дня Чжоу, не разбудив нас с Мэй Ли, уехал в аэропорт Шоуду на два часа раньше назначенного времени, оставив нам записку и привязанный к балке террасы фарфоровый колокольчик – как намёк на то, что операция должна пройти успешно.

И, в итоге, он оказался прав.

 

«Долго Люй сидел в молчании. Сеющий По Ветру, тем временем, поставил варить просо на ужин.

Лю уже начал засыпать, когда монах наконец промолвил:

– Хорошо. Я дам тебе свою подушку. Каждый, кто уснёт на ней, сможет исполнить любое желание. Ложись спать, а утром отправляйся в столицу. Ничего не бойся, на дом твой никто не нападёт, и твои сёстры и мать не умрут с голода, – и Люй вытащил из дорожного мешка подушку, обшитую зелёным бархатом, и отдал её юноше.

Обрадовавшись, Лю пожелал себе величия и славы, что было достойно его добродетелей, и лёг спать, а утром нашёл под подушкой деньги. Он купил на них лошадь и еду и, прихватив с собой подушку Люя, отправился в столицу. В столице он блестяще сдал экзамены и, получив должность в секретариате, облачился в одежду чиновника.

Благодаря своему уму и талантам, Лю отлично справлялся с работой. На следующий год Лю перевели на должность секретаря по составлению важных указов, а оттуда – старшим цензором, а затем и военным наместником в Хэсидао, потому что тогда дикари племён Жу и Ди напали на селения северных провинций, а туфаньский военачальник Си Моло и чжулунский военачальник Ман Бу Чжи захватили Гуачжоу и Шачжоу. И с ратным делом у Лю всё ладилось, ведь он был не только умён, но и храбр и великодушен к врагам – даже к северным варварам!

Прошёл год. В смертельной битве Лю уничтожил девять тысяч варваров, отвоевал у них девятьсот ли земель, установил в Поднебесной мир и возвёл три большие стены для защиты границ. Жители этих мест поставили на горе Цзюйяншань камень в честь его подвигов.

Лю вернулся ко двору, где был удостоен за свои свершения жёлтого халата и должности начальника управления по гражданским делам и летописца Императора. При дворе его уважали, и народ его любил.

Через три года Лю назначили советником Императора. Мудрые советы давал Лю Сыну Неба, но другие советники и царедворцы оклеветали его, и Император приказал отправить Лю в темницу.

Однако случилось так, что жена Лю сумела доказать Императору преданность своего мужа, и Лю после трёх лет заточения вновь был приближен ко двору и стал первым советником».

 

Быстро темнеет. Иероглифы расплываются, и читать становится всё сложнее.

Я чувствую приближение Ночи. Медленными струйками прохладного, пахнущего прелой листвой сумрака, она просачивается в сад сквозь ажурную конструкцию из переплетённых ветвей живой изгороди, причудливыми зигзагами теней огибает деревья сада и, постепенно сгущаясь, останавливается напротив террасы.

 

– Что же дальше? – как всегда с середины, продолжает она свой диалог.

– Существо взрослеет и стареет вместе с нами. Так же, как и мы, оно устает и восстанавливает силы. Вместе с ним мы опускаемся на дно неудач и поднимаемся на очередную гору, с которой путь кажется всё короче и прямее. Так же, как и у нас, у него захватывает дух, когда предназначение уже так близко, что до него можно дотронуться. Оно испытывает ту же радость при достижении цели, что и мы – и, после пира в честь заслуженной победы, когда мы остаёмся с ним один на один – задаёт свой второй вопрос: «Ну что? Тебе, совершенно случайно, не мучительно больно за бесцельно прожитые годы?» И когда мы со смехом отвечаем в том смысле, что – нет, не больно, – оно печально улыбается в ответ, по-стариковски вздыхает… и тихо умирает в кресле напротив. Тогда мы остаёмся одни: малыши, забравшиеся слишком далеко от дома; актёры, недоуменно смотрящие на изнанку занавеса; люди, которым в качестве награды дана возможность понять, кто они, и ЗАЧЕМ они вне предназначения – буквы вне текста, колокольчики, продолжающие негромко звенеть на осеннем ветру, в то время как все остальные инструменты оркестра уже замолчали, и даже отгремели аплодисменты зрителей.