Троллейбусный маршрут №4

* * *

Возвращайся домой переулками
перебежками, громким нервом,
перебей свои жилы втулками,
чтоб не били тебе в колено,

помяни привычку,
оборачиваться налево.
на почтамт, на углы,
рассматривай этот сумрак
потому что весь ты
это и есть та сумма

трамвайных билетов,
квартир и сумок.
проходи сквозь бетонный ситец
темнотой, кувырком, коридором,
чья длина, вся длина – для соитий
для тебя одного и позора.

шаг –
определит твоё тело,
его скорость –
абсциссу событий.

надломленную в рукаве
отдышкой, плечом, суставом…
останови себя
на липком дверном звонке
расселенных давно
коммуналок.

             2013.

* * *

Когда
душистые сопки
разгораются
можжевельником,
когда земля
поднимается к небу
травянистым
паром,
вместе с моим
дыханием,
уходящим
из тела,
уходящим из
лёгких
сколотым
гипсовым
шаром

я стою
на перегоне
под Малой
Вишерой

воздух
горчит
сосновой смолой,
стекающей
в землю

и твоё имя
поднимается
к небу

вместе
с этой
землёй.

             2013.

* * *

Речная протока плавит огни
магистрали,
вдоль неё разговаривают
две
сбежавших из подпольных
цехов девушки,
их сердцебиение
– перестук тысячи швейных машин,
оседающий на стены ангара,
на плечи
других,
рассыпанных будто
земля дождливых
китайских провинций.

они
опускаются в травы,
у обочин,
вымачивают синие ирисы
в молоке


и
пускают
их соки

по чёрным
жилам

тебе
и
мне.

             2013.

* * *

Блюз,
текущий под обшивки трамваев,
идущих
под кольцевыми автострадами,
застывшими в скомканной темноте,
осыпающейся на спальные кварталы
вибрацией звука,
выбившим искру
в ладонях,
из сигарет.

[Взгляд, липкий ото сна,
проваливающийся в лица,
зарывающийся
в чужие плечи,
воротники и шали…
– никого среди них,
с кем ты мог бы когда-то
проститься,
никого – с кем тебя
когда-то узнали.]

высотки пригородных инфраструктур
падают в жёлтый туман,
набухший
светом прожекторов
и мякотью
скошенных трав,
пропитавших кожу проводников
в поездах
дальнего
следования,
несущих в обшивке
топлённый
блюз,
растворяющийся
в утренней дымке,
пахнущей
клевером
и раскалённым битумом

железнодорожных
станций.

             2013.

* * *

Жёлтый вечер,

руки вязнут
в рукопожатиях.
пахнет
горячим деревом –
сладкий, перчёный
запах,
забытый
в речных
портах.

[Горло
перекатывается слюной.
Память –
перекатывается горлом.
Вечер чернеет,
моя кровь –
остается жёлтой]

Сквозь поры на коже
уходит тепло
трамваев
города,
на одной из улиц
которого
моя юность
меня обнимает

и твоя ладонь –
оборачивает
eё за плечо.

             2013.

* * *

Дети, забившиеся во дворы,
словно в полтавские
погранзаставы,
горящие боярышником
и рябиной,
проросшие сквозь
почтамты,
сбитые соком прожекторов
и впитанные
в душистую землю,
разбухшую, словно
кожа
на шестой день
дождей.
в июльском мотеле.
под Монрепо.

[в дождь дети
спят
под арками,
сведёнными над
головами,
теми, кто был
объявлен к расстрелу
и обглодан
своей страной]

лодки молчат,
наполняя кормой
густую смолу затона;
наполнившим скулы любимым,
напомнивших плечи любимых,
когда-то любивших
со мной.

[слово скулит сигаретой.
воздух скомкан водой].

             2013.

* * *

Женщины,
завернувшиеся
в социалистические знамёна,
пропитанные дымом
вокзалов
и тяжестью
майских ливней,
размывающих дамбы
как джинсовую пыль
будничных революций,
разлетевшихся
трещинами площадей,
и мальчишечьей беготнёй,
разрывающей перестук
чёток
в голосе женщин,
греющих руки
на теле клиентов,
женщин,
завернувшихся
в социалистические знамёна,
набухшие
чёрной смолой
горящего
мая,
испаряющегося
как гангрена
сквозь кожу,
прижжённую медью
раскалённых
на солнце
эполет
сорванных
с плеч
будничных
революций.

             2013.

* * *

Сумрак впитает
её ладони,
их влажный
речной запах,
их теплоту,
целующую тебя
при каждом вашем
рукопожатии,
истаявшем
в твоём
тугом сиротстве,
в забродившем
губами её
тучном хромом
Арбате.

останется лишь
твоя память,
останется блёклая
твоя память –

останется лямка
от платья,

упавшая Ей
на плечо.

             2012.

* * *

На моих губах
короста шёпота,
непременно
душистый
август
в яблонях,
словно в порохе
стоит лишь
щёлкнуть
крикет
и воздух жиреет кострищем,
плюясь сахаром яблок
и цветочной пыльцой
воспоминаний.

[один говорит –
наше детство
это сломанный телеграф –
– каждый день
сомнамбула голосов,
впитанная в его
сплав.
наше детство –
– говорит другой –
газеты тридцатых годов,
уложенные
словно в смолу
в иссохшие стены
домов.
я говорю –
– наше детство –
первомайские транспаранты,
приказ собирать войска,
и сладкие яблоки августа
в чернеющей пустоте
надсада...]

каждая ночь
зацелована
до крови,
каждая ночь
расцветает
яблонями…
губы мои
покрыты коростой
шёпота
в нём три слова,
ты знаешь их,
но сказать
значит сдаться.

гунн внутри
– умирает...
но не сдаётся.

идёт декабрь.

             2012.

* * *

Горло в
медовом порохе,
горном.
тем, что горчит
слюну,
когда ты жадно
кусаешь губами
шершавый воздух
моря,
стянутым в зиму,
как в саван,
как в блёклую
память твою.

губы перчат
сигаретой
одной на двоих.
зима затекает
в жилы.
сердце –
цветочный дым

мы дышим.
санкт-петербургское
небо.
кепарик на брови.
ты.

             2012.

* * *

Каждый раз уходить из
города
детства, сложившим
тебя как
карточный домик
складывает
сдавленный отечеством
лейтенант
на своём первом
новогоднем кооперативе
сдирающий водкой
гортань
как ты – сдираешь
старый овал сургуча
со своих рук и своего
сердца;

каждый раз уходить
из города
память которого –
щёлочь
разъевшая горло
и спину
потому как если иметь
за собой хоть что-то
то нести
на себе,
считая до одного – вначале
позднее – до ста,
умирать в половину
роста
как крепкая немка
сдавившая в бёдрах
Христа.

каждый раз уходить из города,
замешивать словно тесто
свои шаги
на чужих грунтах,
чужой речи,
каждый раз,
не вернувшись,
опускать веки,
ловить онемевшим
нёбом
горелый сахар,
запечатавшим
моё сердце,
как сбитого
воробья ...

господи,
разожми же свою
ладонь.
отпусти.

меня.

             2012.

* * *

Всё это время – скорость черноречья,
запревшего в столицах, как в горсти
ничейных губ, ничейных – как часть речи,
часть речи, что кончается – на «мы».

всё это время – редкое сплетенье,
в которое и бьёшь – не ты – другой.
за чувство памяти, за чувство тени,
что пятится – сутулое – в окно.

всё это время – впечатленье формы,
намазанной на рот, как свойство от судьбы
произносить тебя, молящимся на чёрный,
на чёрный тальк – разомкнутой руки.

всё время это – Балтики – гангрена
пустой рукав, не знающий локтя.
засаленный старик, приевшийся коленом,
открытым – даже если – не платя.

вся эта скоропись, завядшая, хмельная,
вся ты, которую нельзя сказать,
вся эта чернь – поля в начале мая
всё это время черни – я.

             2012

* * *

Я нашёл здесь всё,
что может найти
человек,
выбитый из своего тела
со стоптанной кожей
– хотя я
никогда не
был паломником
и в той жизни
и в этой – можешь
иметь обо мне
100 смертей,
5 засаленных табаком пальцев,
сломленных моей рукой,
так и оставшейся
в кармане с прочим
замолченным,
утаённым,
жалким.
я нашёл здесь всё,
в этом городе,
где каждая,
не рождённая девочка
моя засаленная Голландия,
где каждый
переулок –
впитанная в ботинки
кожа старух,
где каждый вздох –
как память,
а каждый выдох
– в 38 кончивший с кровью
турок.
я нашёл в этом городе
всё, что от себя прятал
все голоса,
все лица,
забродившие
гангреной
Балтики,
слова,
стёкшие
в желоба стока...

а ты
находишь
меня сама

жующей
отравленной
оспой.

и плюёшь
в этот город.

             2012.

* * *

Укрыться
ночью
картой России
и думать:
кто кому станет
трафаретной франшизой
кто кому
липко
вольётся
под кожу
имперской
троицкой
синью.

кровь разрывает
канаты
сердца.

утро
кипит
полынью.

             2012.

* * *

– Или же – вот – радужное небо
с чёрной кружевной тесёмкой леса
мутное, как замыленные
фотографии, привезённые в 78
матерью из Одессы.

[лесная каёмка царапает воздух
краснеющий, накалённый,
лопнувший, словно сито,
в нитях которого разжигаются
фонари, расцветающие под сетчаткой
глаза, словно опухоль,
налитая больной кровью вена,
проталкивающая под веки
анафему ночи.
мне – анафему.]

– ты никого никогда не любила – тамбур
разбухает от парной дозы смолы и мнёт
пластилином горло.

– тебе 16 или 29, никак не могу
понять, ты выглядишь очень странно
и похожа на ангела с обугленных
фресок Флорентийского храма.

[сухостой разрывает почву,
отдаёт под напором
накопленный цвет
почерневшей меди,
в крови, которую я
давно задолжала земле,
забившуюся под ногти
соседским детям].

– если полюбишь кого-то,
присылай бандеролью память
я допишу за тебя анафему,
я стану твоим флагеллантом,
я умою в своей крови.

             2012.

* * *

Неужели
– все мои слова
всего лишь опись
юного криминалиста,
проходящего практику
на захарканном кровью
с сигаретной смолой
линолеуме,
в трапеции тесной
бетонной прихожей
от сального, старого
запаха которой
желудок подпирает
горло

неужели
– вся моя память
порванный целлофан
и остатки порошка
под моими ногтями
церемониально
обглоданными
каждое [сучье] утро
сухим и белым языком
проститутки,
так и не надевшей
те стринги
что ты привёз ей
из последней поездки
в Ригу

неужели
– всё моё сердце
это кусок битума,
наваренный
на соку
из загустевшей крови
в роговице глаза,
потускневшей
от частых
чартерных рейсов
и обещаний
не писать ей больше
ни строчки

[хребет, залитый мазутом
её ночных исповедей,
хребет, стянутый
её волосами,
впитанными в растрёпанную
китайскую резинку,
хребет – плотина,
сдерживающий её
слёзы и на удивление
мясистую память...]

неужели,
неужели,
неужели ...
– нёбо трепыхается
словно в
эпилептическом припадке,
словно надрывающийся
надпочечник,
выталкивающий
то ли молебен,
то ли сорокоустье,
то ли просто
завядшую в мозжечке
фотокарточку
той,
которой обещал
не писать больше
ни строчки.

[но так и не сдержал
обещания]

             2012.

* * *

Я проходил сегодня мимо нашего дома
его осыпавшийся кирпич у парадной
та красная сепия, что всегда пачкала
мою кожу, внезапно обрела запах
корицы, ментола, крови
твоей истаявшей, вязкой –
шаманская гуща для заклинаний,
захлебнуться которой приятно сердцу
было недавно.
я проходил сегодня мимо твоего дома
я знаю, что с ним было нужно проститься
уже давно. об этом ты меня
тогда попросила
я вдыхаю твой запах, зарывшись
пальцами в эту пыль, в румянец,
который был когда-то твоим...

Господи,
если бы только
хватило сил.

             2011.

* * *

Океан, словно штормовое небо
толкается в песок
прыгает на дно
широкой масляной лентой,
пробуя распилить его надвое,
мы топчемся
вдвоём,
на камнях,
заглатывая воздух
и задыхаясь тем,
что тишина и шторм
навзрыд ревут
во
мне.

             2010.

* * *

На столе – цветы, тяжёлые, с уже переспелым ароматом, пионы
тёмные, словно жжёный сахар, словно копоть,
словно чернозём, просыпавшийся на скатерти,
такой же переспелый и душный, сладкий и тяжёлый.
словно налитый бутон пиона, лежит письмо.
похоронка лежит.

она нетронута уже 2 года,
а на столе – цветы, все пионы стоят, пышные и тяжёлые,
торжественные и вечные, ни сбросившие ни одного листка.
засахаренные с кровью и горечью,
с моей памятью и моей любовью.

а под вязким воздухом,
где-то на юго-запад
и ещё 5 шагов правее,
земля просела.
промытая… чистая…
как твоё тело,

лежащее в этой земле.

             2010.

* * *

Да и зачем мне вообще эти дни, оттеняющие
наискосок линию горизонта, она оттого
становиться тощей, худой, вот-вот готовой сломаться
упасть и проломить собой плоскость,
поднять её в волны, в меня
беспокойного, но сломавшегося раньше,
совсем недавно упавшего – со своего – горизонта.

ты её мнёшь и крутишь в пальцах, как трость
на которую я, хромой, опираюсь.
всё пробуя целиком подставить свету
и никак не поймёшь, что пока ты вот так вот стоишь,
словно Голгофа, словно мой утренний поход за дыханием,
которое нужно протирать, запотевшее, ото сна…
ты оттеняешь её, нагружая собой лишь её половину,
её шанс сломаться, протереться на этом куске света
словно джинса – до белого,

а после – до дыр. до дна…

прости, что задыхаясь, шагаю я медленно,
и вряд ли успею к обеду… но
на эту линию.
линию горизонта мы нанизаны оба,
и он сломается,
не став из нас
одного.

             2009.