Серебро морского песка

 

Старикам – эмигрантам из СССР

 

 

 

 

И всё-таки Гена помнил, как по улице Пушкина мимо кинотеатра «Спартак» ходил голубой трамвай, что бы там ни имела против этого факта мама. И он помнил, что в год переезда из Евпатории ему было четыре года.

Так или иначе, это была зима.

Пусть это будет зима, потому что, если Гена не стоял, закутанный в шарфы, в бархатном пальтишке со смешным названием «капюшон» на замерзшей луже, покрытой выпуклыми росчерками льда, и воздух не был синим от мороза, то всё происходившее в действительности ему только приснилось, а значит, и сегодняшний день через столько же лет может оказаться точно таким размытым и неконкретным, как дни, оставшиеся в детстве, и вся жизнь, таким образом, может быть поставлена под сомнение.

Он стоял перед дверью, покрытой панцирем потрескавшейся краски, заглядывал в замочную скважину следом за белобрысым мальчишкой, который сообщил, что дверь эта открывается в прачечную.

Гена стоял в окружении тюков и стульев, пока отец не позвал его в дом. Здесь, на втором этаже, за дверьми, расположенными по обе стороны тёмного коридора, жили соседи. Наружная лестница заканчивалась площадкой, обведённой деревянными перилами, которые начинались от окна. В глубине чьей-то комнаты тускло мерцал экран телевизора.

Внизу, под площадкой, снова возник белобрысый, с ним была девчонка лет восьми.

– Ты что делаешь? – спросила она Гену. – В телевизор подглядываешь? Фу, гадость!

Гена промолчал и зашёл внутрь.

Их квартира находилась в конце коридора, – нужно пройти мимо соседских дверей, табуретов, тумбочек, примусов и керогазов, а также мимо изо дня в день появляющихся на широкой белой тарелке блинов. Производил блины актёр театра кукол Даня Сушкин. От блинов крался волшебный запах ванили. От блинов Гена щипал, дразня себе аппетит. Затем переходил к обрыванию краев, превращая кулинарию кукольника в дырявые лохмотья, которые вычёркивались из Гениной совести, например, так: «Здрасте, дядя Сушкин», – на что ответ выдавался при помощи покашливания и блеска озорных глаз.

Через год Сушкин пропал. На его дверях появилась сургучовая печать, которую не снимали все три года, прожитые Казаковыми в том странном доме с прачечной. Позже из разговоров Гена узнал, что Сушкина арестовали за диссидентство и гомосексуализм. Два странных этих слова, на всю жизнь запечатались у него в мозгу, и если какой-нибудь человек неожиданно оказывался диссидентом, то где-нибудь рядом, по Гениному предположению, непременно должен был существовать и гомосексуалист.

 

В девять часов утра у ворот цеха появляется белый Шевроле «Кавалер». Мамочка хлопает дверью машины. Мамочка спешит, лавируя между листами проката, ящиками, трубами и бочками. Она мчится по цеху, убивая запахи машинных масел и металлов, концентрированный шлейф дорогих духов оседает на станках, в то время как на спине у Мамочки отпечатываются восхищённые Ванины взгляды. Ваня видит: она швыряет сумочку на верстак. На стол фрезерного станка, развеваясь, летит шёлковый шарфик, ещё какой-то предмет вроде кошелька шлёпается на пол. Сара держит свои пальцы на верхней пуговице брюк, проникая в туалет. Ваня видит, что Беня тоже следит за ней.

– Что, хочешь проверить?

– Нечего там проверять. Я же сказал, это араб.

Госпожа возвращается в цех, полная грации и достоинства, поднимает кошелёк, наматывает на кисть руки шарфик, тянет по верстаку сумочку, нечаянно смахивая на пол молоток и свёрла, не спеша поднимается в офис.

– Муки, – раздаётся её каркающий голос. – У нас хорошие новости!

Сара сумела отхватить большой заказ на производство замочков для почтовых ящиков. Работа накатила, как порыв шторма, посреди которого, словно скрип мачты, гулял тонизирующий Мамочкин меццо-сопрано. Временами шла нелюбимая никем разгрузка листов латуни и стали, о которые резали руки все, кроме араба и Вани.

Ахмад умел брать прокат без перчаток, кожа на ладонях у него была толстая, разве что маленькие Гришины ладони могли сравниться по твёрдости с твёрдостью ладоней араба, но за шестьдесят пять лет Гриша потерял былую цепкость пальцев, поэтому, отправляясь на разгрузку, он берёт перчатки. Они все берут перчатки. Все, кроме араба.

Перед Геной маячит спина Гриши, изогнутая в точно такой же форме, что и лист, распятый между их руками. Вместе они образуют знак бесконечности. Гена видит, как футболка у Гриши проступает разводами, улавливает хлебный запах Гришиного пота. У него за спиной тяжело дышит Ваня – он несёт лист в паре со своим родственником Бенькой. Муки работает в паре с арабом. Гена мысленно проводит по изогнутому листу девятнадцать параллельных линий. А потом еще девятнадцать, перпендикулярных им.

Кладут сталь в стопку у гильотины. Сквозь дыру в перчатке Гена ощутил холод режущего края. Опускают лист, расправив плечи, смотрят друг другу в глаза. Между ним и Гришей разница в тридцать лет. Впрочем, и Ваня с Бенькой в отцы ему годятся.

– Бенькин родственник хочет быть лучше всех, – сказал Гриша. – Мало бил его немец…

В детстве Ваню избил фашист за украденные сигареты и кусочек шоколада. За шоколад и сигареты он чуть не погиб. Загадочна была тяга Вани к воровству.

Вот Ванины слова:

«У матери и братьев воровал еду. Шоколад воровал, и сигареты у немца. Немцем был бит до потери сознания. Здесь, на Земле обетованной понял: вот наказание мне. У немца воровал и у матери с братьями. А потом не смог остановиться и воровал уже всю жизнь. А не воровал бы – поехал бы в Штаты и пил бы водку «Смирноф». И в тюрьму бы не попал…

– Мало бил тебя немец, мало, – повторяет Гриша. – Вон у Беньки спроси, как в писаниях сказано. Бенька должен знать, он кипу носил.

– А шо там сказано! – кричит Ваня, размахивая новыми перчатками. – Ничего там не сказано!

– Сказано, не бери без спросу, – сказал Беня.

– А у кого спрашивать?

Гриша смотрит на свои дырявые перчатки. Беня смотрит на свои. Гена развернул пятерню и увидел сквозь дыру промасленного перчаточного материала собственную ладонь, со свежей кровью.

– На прошлой неделе, – сказал Гриша.

– Да, на прошлой, – сказал Гена.

– Муки купил на прошлой неделе, – сказал Беня.

– Мешок новых перчаток, – сказал Гриша.

– Ну и шо! – кричит Ваня. – Я шо их, украл?!

Гриша спросил:

– Вань, фашист бил тебя?

– Ну и шо?

– В тюрьме ты сидел?

– Ну и шо?

– А мама в детстве била?

– А шо такое?!

– Значит, мы бить тебя, Ваня, не будем. Потому что это не только бесполезно, но и вредно. Ты всё равно устремишься возвыситься! Всё равно украдёшь, чтобы встать над всеми. Пусть Муки остаётся без перчаток, даже если он их покупал. Арабу всё равно. Но ведь мы же с тобой водку пьём!

Муки и араб стоят в стороне.

– Почему они ссорятся? – араб спрашивает.

– Ваня засунул перчатки в вентиляционную трубу, – говорит Муки.

– Не дави на совесть, – сказал Ваня Бене. – Я не украл, а спрятал. Гриша, тебе перчатки нужны, так я их выну!

– Вынь, Вань! – Гриша потребовал.

– Да, Ваня, – сказал Беня. – Вынь.

И Ваня вытащил из вентиляционной трубы каждому по паре перчаток. Даже арабу дал.