Серебро морского песка

 

Старикам – эмигрантам из СССР

 

 

 

 

На четвёртом этаже под самой крышей, которая наверняка протекает во время проливных дождей, живут две женщины. Одну из них Гена совсем не знает. Знает лишь то, что она американка – и больше ничего. Она выходит из подъезда, держа за руку Генину дочь. Девочка и женщина говорят по-английски. Гена стоит в кустах. В запахе кустов разобраться так же трудно, как и в его жизни. Запах кустов бесцветен. Самый природный запах здесь – это запах выхлопных газов, несущийся со стороны шоссе, да ещё мыльные отдушки лаванды, идущие из подъезда.

Выходит Лена в длинном платье и в шляпке, которая смотрится на ней, как след от пощечины – последствия случайной (или не случайной) Гениной измены: кто-то гулко ударяет в пустую бочку, а наутро он обнаруживает на своей щеке отпечатки ладони…

Они направляются вниз по улице. Девочка цепляется за мамину руку. Спрашивает по-русски, будут ли там, куда они идут, давать шоколад с изюмом. «Ну, разумеется, будут, ведь религия – это сплошной шоколад. За порцией пропаганды последует подкрепление по Ивану Павлову».

Ему не следовало сюда приходить. Попадись он им на глаза, он был бы принят скорее за привидение, чем за человека.

Его развод, как раньше казалось, был добровольным. На самом же деле он изгнан, как болезнь – при помощи диеты. Лена стала иудейкой? Впрочем, Гена подозревал, что она баптистка. Это так же непостижимо, как супружеская измена. Мог ли он предполагать, когда приехал сюда, что тупики и потаенные двери Земли обетованной находятся повсюду на расстоянии вытянутой руки? Теперь эти двери захлопнулись, обдав его холодным ветром ностальгии. Возвращение в Крым, самоубийство и алкоголь – вот между чем приходится выбирать, чтобы в конечном итоге оказаться лицом к лицу с Великим Ничто.

Когда-то Гена разговорился с парнем, на шее у которого висел внушительных размеров крест. Гена спросил, верует ли он. И парень ответил, что ни в какого бога он не верит, а крест на нём по той причине, что он русский человек. И совсем недавно, уже в Израиле, у Гены случился похожий разговор с другим парнем. Тот спросил:

«Ты еврей?»

«Да», – соврал Гена.

«Тогда где же твоя кипа, если ты еврей? – искренне удивился тот. – Ты должен носить кипу!»

Гена почувствовал, что религиозные построения человеческого ума – это часть некой психологической защиты, имеющей отношение к огромным национальным сообществам людей. Та самая защита, которую он не смог дать своей семье.

Он сказал себе:

«У меня нет ни щита, ни крыши, ни защиты, потому что я полукровка. Слово «жид» и слово «гой» ударяют по мне одинаково больно. Но у меня есть одно важное преимущество: я не нахожусь во сне под названием религия. Я родился вне конфессий, и потому с самого детства у меня открыты глаза. Если бы я был чистокровным евреем, то мог бы не устоять перед соблазном войти в сон под названием иудаизм и, возможно, обрёл бы в этом сне частицу истины, рассеянную Богом по всем религиям мира. Но тогда я бы потерял возможность чувствовать то, что находится внутри других религий-снов».

Раньше он приходил к этому дому почти каждый день. Он смотрел на окна четвертого этажа. Представлял, как живут теперь жена и дочь. Гена не имел права вторгаться в их жизнь. Один раз в неделю Лена позволяла ему встречаться с Алисой.

Он брал её за руку. Они молча шли рядом. Однажды он повез её на сафари. Оказалось, что она бывала там с группой девочек из школы. Он водил ее в ресторан, но она не прикасалась к еде. Он пытался учить ее играть в Го – игра не вызывала в ней никакого интереса.

Наверное, у неё было больше, чем он предлагал.

Где я ошибся? – спрашивал он себя.

Где и когда?

И где находится выход?

 

Историческая родина не спит и даже не дремлет. Она живёт полнокровной и кипучей жизнью в любое время. В три часа ночи кто-то стоит на панели, а кто-то – в карауле, не спят больницы и не спят воры, шныряет по улицам армия мусорщиков и полицейских, сталкиваясь в переулках с развозчиками хлеба и газет. Ищут пропитание нищие, вынашивают планы террористы, возносят молитвы набожные трёх религий. Обманчива тишина раннего утра…

Хотелось бы Гене встречать первые лучи солнца, лёжа в постели в полной уверенности, что под дверью стоит пластиковая бутылка молока, а на ручке этой двери висит пакет со свежими булочками. Хотелось бы жить размеренной жизнью благополучного иудея, который уверен в том, что его банковский счёт будет расти, несмотря на все падения всех курсов, ходить по субботам в синагогу, соблюдать традиции и верить в приход мошиаха. Но Гена находится по другую сторону дверей.

Всё, что ему остаётся – это угощать своего арабского приятеля круасоном.

– Сколько сегодня?

– Шестнадцать с половиной бочек.

Ахмад управляет прессом, как самолётом. Рекорд за рекордом бьёт он.

Его руки парят над двумя кнопками большого пресса.

Знает ли араб, что за детали отжимаются им?

Пресс шипит. Безобидный алюминиевый блин превращается в безобидный алюминиевый стакан. Позже стакан превращается в трубу, а труба – в хвостовик для мины.

Эта мина не упадёт на мою оливковую рощу, – думает араб.

Пресс шипит.

И эта мина не упадёт на мою оливковую рощу, – так думает он снова.

Пресс шипит.

Шестнадцать с половиной бочек этих мин не упадут на мою оливковую рощу, – убеждает он себя.

Мысли араба пилотируются над прессом. Руки араба служат переводчиком этих мыслей на простой язык механики – кладут блин на матрицу, давят на кнопки, вытаскивают отжатый стакан, бросают его в бочку.

Быстро, злобно и уверенно.

– Хорошо работает, скотина, – раздаётся за Гениной спиной Бенин голос. Сам Беня стоит в двух шагах, вооружённый шваброй и ведром. – Нет, Гена, ты не думай, что я какой-нибудь шовинист, только если Мамочка решит взять на работу ещё одного араба, то двум старым одесситам здесь нечего будет делать.

– Почему, а сортир?

– А пошёл ты… Шутник! Чего он здесь живёт! Раковина вся в щетине после его бритья! А-а! – Он решительно опустил ведро, прислонил к стене швабру и, выпятив грудь, как штангист перед взятием веса, направился в сторону пресса, где Ахмад ковал оружие против своего народа.

На простом иврите, дополняемом для убедительности жестами, он говорит примерно следующее:

– Ты бриться. Наверху раковина. Грязь. Непорядок. Я убирать – ты мусорить. Туалет и столовая убрать. Нехорошо. Тяжело.

– Почему ты сердишься, брат мой? – араб отвечает. – Скажи, что не так, я помогу. Тебе трудно, есть проблема?

– Да, проблема! Есть проблема! Ты работать, я гулять на улице! Ты – работать, я считать детали! Я не мыть раковину, я получать зарплату, как человек! Ты бриться. Наверху раковина – грязь. Непорядок!

– Хорошо.

– Нехорошо! Я убирал, ты мусорил!

Ахмад похлопал себя по щекам.

– Сегодня я не брился.

– Почему? – растерялся Беня. – Не твои куски бритья наверху в раковине? – Но руки Ахмада уже кидали стаканы в бочку, и каждый бросок выражал гордое презрение.

Бенька метил протиснуться между арабом и прессом. Пресс мешал ему заглянуть арабу в глаза, но Ахмад стоял по-бычьи, делая свою работу, не обращая внимания на нервные пинки Бенькиных рук.

– И дерьмо тоже не твое?!

– Он маньяк! – крикнул Ахмад кому-то, парящему над крышей. И Гена очень ясно представил себе, как отжатый стакан летит не в бочку, а в Бенину голову.

Внезапно математик взял себя в руки. В те же руки отправилась и метла.

По цеху шел красивый эфиоп. Эфиоп улыбался. Шёл работать, и запахи масел вперемежку с затхлостью металлической грязи роились над ним, предвкушая скорое внедрение в свежее, шоколадного цвета тело.

Почему он улыбался? Возможно, по причине недавней демобилизации, или по поводу романтической угрюмости стен цехового каземата, где ему еще предстояло обрести привычку употреблять крепкие спиртные напитки. На эту улыбку не обратил внимания только Ахмад, посеревший от обиды.

Бенька успокоился и даже сник. Он почему-то сразу догадался, что в трудовом коллективе появилось новое лицо.

– Новая жопа, – сказал он и отправился мыть сортир.