Дураки

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за июнь 2023:

 

На чтение потребуется полчаса | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Шум дворницкой тележки

 

 

Андрей очень хотел стать участником наших игр, но не припомню, чтобы когда-то им по-настоящему был. Трудно поучаствовать в игре, когда ты сам игра. Он всегда находился где-то поблизости, в пределах взгляда. Дымил своими дурацкими сигаретами с сырым трескучим табаком. Но для нас – подростков – был бесполезен и в качестве бесперебойного источника курева. Просить его купить сигарет… забейте, легче парадокс горизонта событий ребёнку растолковать, чем Андрея отряжать за куревом. И не докуришь за ним, обмусоливал весь фильтр. Жижа слюны гнездилась в уголках его губ, что бы он ни делал. Хотя навряд ли он с этим вообще что-то делал. Подозреваю, что когда ты отправился в безнадёжное плавание, под ногами штормит, а баркас как решето – то уже как-то не до опрятности.

Трудно что-то сказать и о возрасте Андрея. Это и по сей день для меня загадка. Особая примета таких, как он. Видимо, задерживаются они не только в развитии. Время, словно не зная, что с ними делать, – оставляет в покое. Есть различные представления об утопическом мире вечной молодости, как по мне, его обитатели были бы счастливыми клиническими идиотами. Спустя детство я много раз видел Андрея. В один из последних мне и самому уже было под сорок. Так вот он почти не изменился. Как был неопределённо за двадцать, таким и остался, разве что глаза поблекли.

Я уже говорил, что Андрей всегда находился где-то поблизости, в пределах взгляда. Подрабатывал почтальоном, дворником, помойку возил на дребезжащих на всю округу тележках. И по сей день шум дворницкой тележки, с гремящим баком поверх, сдвигает мою точку сборки. Кажется, что внезапно вернулся в детство, из форточки веет ласковым утренним сквозняком, на кухне мать исполняет кастрюльную увертюру и всё ещё впереди. Андрей же, с горчичного цвета рюкзаком, доверху набитым письмами и газетами, был неизменной обслугой этого исчезнувшего светлого мира.

Если задуматься, то его ежедневной заботой наш двор и содержался. Из мусоропровода не шибало гнилью, корреспонденция доставлялась в срок, тротуары блестели. Но нам это было невдомёк, когда мы злобными шутками провожали тележку Андрея.

Да, такими мы были. И когда становилось особенно скучно, мы проделывали одно и то же. Повторялось это чуть ли не каждую неделю. Выражение наших мордочек, должно быть, при этом принимало особо лукавый вид, как у стаи гиен, а глаза застилало поволокой предвкушения.

Мы окликали Андрея, и он с готовностью прибегал. Почему?.. Знал же, чем всё кончится. Чем всегда кончалось. Может, всё дело в надежде?.. Изо дня в день он надеялся, что мы проявим великодушие, искреннюю заинтересованность, не терял веры в человечество и чад его, полагая их не за гнусных хищных зверьков, а за тех, с кем можно подружиться, с кем можно поиграть.

Мы окликали Андрея и вовлекали в одну из наших остывающих, сходящих на нет забав, будь то ножички, квадрат, пионербол. Участие, пусть и недолгое, усыпляло его бдительность, развеивало недоверие, которого, как я уже говорил, у него по-моему никогда и не было. Он всегда нам верил.

Какое-то время мы терпели его. Интересно было наблюдать за нелепыми, полными энтузиазма потугами Андрея делать всё как надо, впопад, следовать правилам, которые он с трудом усваивал. С трудом, не только из-за своей неполноценности, но и из-за того, что ни одной всамделишной игры так никогда и не доиграл.

Не знаю, когда наступал тот самый момент, но все его чувствовали. Все, кроме счастливого, как целый выводок щенят, Андрея. Предвкушение к тому моменту захлёстывало краями, нас потряхивало от нетерпения. Не знаю, и какой негласной договорённостью выбирался зачинщик. Тот, кто задаст тот самый вопрос. Это не было повинностью или привилегией. Думаю, никто из нас впоследствии не объяснил бы, почему именно он произносил те самые слова. Мы просто подчинялись тайному импульсу момента.

Что это были за слова? Короткая фраза. Точнее, как я уже сказал, это был вопрос, абсурдность которого до сих пор не оставляет меня в покое: «Шиза, галстук нужен?» – спрашивал кто-то из нас. Говорилось это негромко, как бы между делом, вроде бы никому конкретно и в пустоту. Но где бы в тот момент ни находился Андрей – глаза его стекленели, а в гнёздах рта вскипала слюна.

«Шиза, галстук нужен?! Шиза, галстук нужен?! Шиза, галстук нужен?!» – пускаясь наутёк, уже орали мы все разом, во все глотки, давясь и захлёбываясь смехом. У нас была некоторая фора, так как мы были готовы к тому, что произойдёт дальше. Андрей всякий раз готов не был. Прежде чем сорваться с места, он впадал в ступор, словно бы набирая обороты и раскручивая маховик безумия. А мы разбегались врассыпную и боялись оглянуться, до конца не зная, кого он в этот раз будет преследовать.

Это было неважно. Так или иначе он преследовал каждого из нас. Ведь ради этого всё и затевалось. Ради выброса адреналина в наши жадные до острых ощущений детские мозги. Ради чувства погони. Ради страха. Страха тем более пронзительного, что за спинами был не кто-то похожий на нас, не старший брат или сторож колхозного поля. За нашими спинами было нечто неведанное, натуральное безумие, настоящий мистер Хайд, в которого превращался неприметный безобидный почтальон.

Мчались кто куда, дворами, ныряли в подъезды и, если позволяло время, вызывали лифт. Особый смак при этом – когда двери лифта закрывались перед самым носом безумца, а мы, затаив дыхание, приникали к чёрной резине их сопряжения и прислушивались... скрипящие перила, тяжёлые шаги по лестницам, хриплое бессильное подвывание... прислушивались и во всеохватном ужасе ждали той секунды, когда лифт, дёрнувшись, замрёт, а двери начнут медленно расходиться. Цепенели от того, что за ними окажется он, что на этот раз успел и никуда не деться.

Но его там не оказывалось. Ошибался этажом, запаздывал, а если забегали на территорию детского сада, то непременно успевали взобраться на крышу веранды, даже если при этом кто-то лишался ботинка или штанины. Нам всегда удавалось вырваться из цепких пальцев безумия. В той детской игре всё висело на волоске, но никогда с него не срывалось.

Не знаю, что бы произошло, случись Андрею кого-то из нас поймать. Возможность этого как-то выпадала из умолчанием принятых условий забавы. Не удивлюсь, если и Андрей этого не знал. Что вообще он мог знать. Сейчас бы я уже хотел, чтобы он догнал кого-то из нас и, что бы ни произошло дальше, это бы раз и навсегда положило конец тем играм.

Также мне неизвестно, что служило спусковым крючком. Что такого содержалось в том вопросе: «Шиза, галстук нужен?». Само обращение повергало его в бешенство?.. Ведь когда мы обращались к нему по имени, то как бы признавали одним из нас. Обращение же «Шиза» само по себе выводило Андрея за рамки, напоминая о том, что он другой и одним из нас никогда не будет.

Но… вторая часть фразы. Господи, это и меня сводит с ума. Что за галстук?.. И зачем он нужен или не нужен Андрею?.. Сколько десятилетий прошло, а я придумываю всё новые и новые объяснения.

Пионерский галстук, который ему не дали, отказав в приёме. Или, не приняв, дали в качестве поощрения какой-то ненастоящий, дурацкий, зелёный какой-нибудь, что само по себе насмешка. Или это галстук его отца?.. Нарядный, а может, наоборот, самый заурядный, но который отец носил, до того как уйти из семьи (жил Андрей с матерью – нелюдимой затравленной женщиной). Или на этом галстуке отец повесился?.. Вообще, можно на галстуке повеситься?.. Или это галстук старшего брата, здорового и успешного, также рано ушедшего из семьи, от странной матери и больного брата. Предположим, у старшего брата была свадьба, на которую Андрей явился без галстука, так как не справился с узлом, и брат дал ему свой, но он и с ним не справился, и опять унижение, опять насмешка. Или же ему пришлось вместо настоящего взрослого галстука нацепить дурацкую бабочку на застёжке, с которой и ребёнок совладает.

Никто не знал, что за галстук. И дворовые старожилы при расспросах терялись, справедливо полагая, что это не требует объяснений. Галстук и галстук. Шиза и Шиза. Порядок вещей…

Заканчивались игрища всегда одинаково. Мы, взобравшись на крышу веранды или спрятавшись за сетчатым забором (Андрей не успевал за нами перелезать), продолжали с безопасного расстояния его дразнить. Он уже выдыхался, пребывая в крайней степени исступления, и либо за ним спускалась мать, либо кто-то из взрослых был привлечён сценой, и тогда Андрей мог легко не отделаться, если человек был мимо-проходящим, не знавшим его. Сколько-то Андрей не появлялся во дворе, подрываясь здоровьем, но спустя время вновь дребезжала помойная тележка, а мы, в очередной раз устав от обычных детских занятий, окликали его.

Думая над этой историей, я хотел помусолить соображения того толка, что это был первый раз, когда я ощутил значение слов, силу их воздействия. Ведь, казалось бы, простой, хоть и не лишённый душка безумия вопрос: «Шиза, галстук нужен?!» – опрокидывал человека в бездны сумасшествия. К тому же в этом вопросе содержалась тайна, способная будоражить моё воображение и по сей день. Собирался закончить историю возвышенной бодягой, что Андрей-де стал моим первым литературным учителем. Но это было бы лажей.

Также подмывало немного обелить себя. Дескать, всякий раз, как забава со сведением человека с ума подходила к концу, я один из всей компании чувствовал себя премерзко. Нет. Я был обычным ребёнком, одним из многих, которые издевались над дворовым дурачком, и сам, подчиняясь тайному импульсу момента, не раз произносил те самые слова. И не припомню, что бы хоть однажды испытал чувство вины. Оно пришло ко мне позже, когда сознание стало обрастать обычными для всякого человека моральными категориями, сдержками и противовесами, дабы и самому в этом безумном мире не сойти с ума и не начать кидаться на людей.

Но и сейчас, проходя двором детства, изредка встречаясь с Андреем, мы обмениваемся с ним краткими ёмкими взглядами. И должно быть, в моём взгляде сквозит подспудное желание подойти и как бы между делом, негромко, словно бы ни к кому конкретно и в пустоту, спросить: «Шиза, галстук нужен?». А в его взгляде я вижу знание. Он знает, чего я хочу, и он помнит меня… всех нас… Что же за галстук, чёрт его дери?!

 

 

 

Карманы, полные любви

 

 

Раньше с этим был полный порядок… стоило мне начать, а в голове набатом: «Чей бессмертный взор, любя, создал страшного тебя?». С чуваком Блейком я бы побеседовал о том, что собираюсь написать. Думаю, у него было что порассказать о том, каково это там, на нехоженых тропинках.

Так вот, раньше с этим был полный порядок. Когда раньше? В моём детстве. С чем порядок? С безумием. Оно занимало долженствующее ему место. Точнее, оно просто присутствовало, его никто не отрицал, и в каждом дворе спального района, из тех, что входили в границы моего детского мира, можно было встретить по безумцу, а то и не по одному.

Разные они были. От безобидных вечных детей, которым даже плюнь в лицо, будут улыбаться незамутнённой улыбкой святого, и до тех, в ком больше зверя, чем в самом звере, и от кого до сих пор разит эхом первобытных костров.

С открытой улыбкой у Володи был полный порядок. А ещё я больше ни у кого не видел таких пронзительных, голубых до прозрачности, ласковых глаз. Возвращаясь к его улыбке и её открытости. Может, всё дело в волчьей пасти? Бедолага сорвал банк наследственных патологий, вдобавок ко всему имея расщепление нёба. Как бы там ни было, несмотря на рост за два метра и аномальную анатомию тролля, улыбчивый Володя не вызывал опасений.

Появлялся в округе, как и многие из ему подобных, по летней поре. Лечебница была за городом и, наверно, у них было какое-то подобие летних каникул, а может, на время плановых ремонтов отпускали небуйных. Это придавало особого шарма уже нашим каникулам, школьным, как если бы в каждый двор заезжал свой особенный шапито, или, если обращаться к западной угасшей традиции – цирк уродов.

Вернёмся к мысли, что отпускали – небуйных. Меня давно не оставляет вопрос: как долго необходимо рядиться в белые одежды, чтобы тебя признали за праведника? Через какое время за улыбкой перестаёт быть заметен оскал? Эта особая, необходимая для выживания человеческая черта – доверчивость; обычно проигрывающая накоротке, но малой кровью выигрывающая в перспективе. Ведь не будь человек доверчив, он ни одному врагу не протянул бы руки, превращая его в союзника, ни одного хищника бы не приручил. Правда, первый вопрос неизбежно влечёт за собой второй: малая кровь – это сколько?

Володя был совсем потусторонним и неприспособленным. Если многие из его собратьев вполне справлялись с чёрной работой дворников, почтальонов, грузчиков, то этот великан – нет. Он просто улыбался и бродил по округе в соломенного цвета ватнике со множеством карманов. Его массивная голова была глаже зеркала и примерно так же отражала солнечные лучи. Володя светился. А в период тополиного цветения к испарине плеши ещё и липнул пух, и Володя обзаводился нимбом, так идущим его ласковым, голубым до прозрачности глазам.

Как я и говорил, очевидной угрозы он как будто не представлял. Родители, зная, что Володя где-то поблизости, без опаски отпускали нас во двор. Но сами мы не спешили заводить с ним дружбу. Не знаю почему, но так или иначе всем было понятно, что он не из тех шиз, над кем можно потешаться, не из тех, кого можно отрядить в магазин за сигаретами, не из тех, кого можно травить, а затем со смехом улепётывать.

Вечерами, незадолго до того, как нас окликали по домам, а дневной зной мешался с ночной прохладой сумерек, Володя выходил из какой-нибудь подворотни и, мягко ступая, приближался к нам. Улыбка его в те мгновения обреталась особым упоением.

Оставались мы обычно небольшой компанией подростков, кого по домам созывают позже остальных. Собирались кружком на облезающем остове карусели, ноги располагая на торчащей из земли бетонной оси. Посмотри кто сверху, он бы принял нас за спицы разбитого колеса или за стрелки сломанных часов. Володя без труда, как боксёр-гигант, перешагивал через окоём карусели и торжественно вставал в центре. Мы же невольно подбирали ноги и умолкали.

Те из нас, кто робкого десятка, под разными предлогами смывались с малышнёй пораньше. Но многие, каким-то негласным пацанским договором, ждали сумерек. Это было испытанием, обрядом инициации, через который следовало пройти, чтобы стать сопричастными чему-то такому, что к беззаботному детству уже не имело никакого отношения.

Из-под выгоревших ресниц Володя обводил нас ласковыми глазами, а затем начинал медленно погружать большие рябые руки в карманы ватника. Не скрою, в те бесконечно тянущиеся секунды, пока его похожие на лопасти вёсел кисти утопали в карманах и ещё не начали обратный путь, я хотел лишь одного: чтобы мать вышла на балкон и, пускай с криками, пускай с унижающей меня в глазах товарищей бранью, но загнала домой. Этого так ни разу и не случилось. Я всё видел.

Володя был не умнее телёнка, но драматическую паузу держать умел, и когда спустя вечность нащупывал в карманах нечто, что делало его жуткую улыбку-шрам ещё шире, то – молитвенно складывая кисти перед собой – явить нам этого не торопился.

Ничего в тот миг более не существовало в сумеречном мире, кроме светящегося бутона его сомкнутых рук. Не дыша, мы с каким-то липким интересом и до рези в глазах неотрывно смотрели на них, забывая о том, кто перед нами, что творится вокруг, где находимся, и лишь мучительно гадая: какой секрет, чудо или артефакт с пашен безумия Володя припас на этот раз?

Сгрудившись и вытягивая худые подростковые шеи, мы словно проваливались в чёрное устье меж его кистей, и постепенно оно начинало шириться, поглощая и без того заворожённых нас, начинало раскрываться, обнаруживая розовую изнанку ладоней, на которых оказывалось…

…оказывалось что-то виденное нами не раз. Но контекстом ситуации, её главного действующего лица, это не раз виденное обреталось кромешным тяжёлым смыслом, ощущением необъяснимой тревоги, которое по временам саднит во мне и поныне.

На ладонях Володи мог оказаться мёртвый кузнечик, лягушка, птенец, червяк, бабочка, мышонок, жук… да что угодно из того, что окружало нас, что было естественным фоном жизни, ей самой, а затем умирало в его карманах.

Стоило вне контекста начать перечислять всю ту мелочь, и то самое чувство, становясь словом, – рассыпалось в прах. А это и было именно что чувством, которым были набиты карманы Володи. Любовью, которой он с нами делился. Видели бы вы его лицо, когда он раскрывал ладони, вы бы это поняли.

Его охватывало волнение, Володя лихорадочно дрожал, кивая на первый гостинец и, не успевали мы толком разглядеть, уже спешил достать следующий, заботясь о том, чтобы мы ничего не пропустили, боясь не успеть.

Вы бы убедились, что именно чувством это было, увидь, что происходило, если какая мелочь вдруг оказывалась мёртвой не до конца и, жутко спорадически пошевеливаясь, начинала оживать. Тогда кисти Володи вновь схлопывались, становясь бутоном, и он затаённо приникал к ним ухом, напряжённо прислушиваясь. Он ждал, ждал, и ждал…

…ждал, когда трепыхание прекратится, но теперь уже навсегда. А мы, также пребывая в подчинённом ожидании, смотрели на него, как на проводника в поезде, которому одному известно точное время отправления.

Хоть убей, не вспомню, как мы тогда расходились. Как я поднимался по тихим лестницам подъезда. Как ложился в постель. Разговаривал ли с родителями? Желал ли мне кто спокойной ночи? Я словно бы уже пребывал во сне. В болезненном вязком сне. Не скажу, и куда на ночь пропадал Володя, помню лишь, что от его фуфайки всегда пахло подвалом.

С утра я не вспоминал о том, что происходило на закате. Просыпался обычным ребёнком, спешащим с завтраком, чтобы поскорее сбежать во двор. Летний день с утра казался бесконечным, и ни я, ни мои друзья, никто из нас не думал, чем он закончится. Не думали, пока на разбитые качели вновь не наползали тени.

Исчезновение Володи мы заметили не сразу. Наверно, лишь к концу следующего лета кто-то о нём вспомнил, что да, был такой… странный… с карманами… Ну, был и был. В детстве ты ничем по-настоящему не дорожишь и ничего не теряешь. Лишь спустя много лет я вновь о нём вспомнил, и его загадочное исчезновение отдалось тем же тяжёлым ощущением, что я испытывал, когда бесконечный летний день вдруг неожиданно кончался, и из сумерек выходил Володя.

В какой-то момент его перестали отпускать из лечебницы, как прочих небуйных. Перестали. Что стало тому причиной?.. Что оказалось в его карманах в тот раз?..

 

 

 

На дне чёрной реки

 

 

Говорили… говорили, что в младенчестве её в мороз забыли на балконе, и она до сих пор не может согреться.

Эти помещения на этажах называли колясочными. В стороне от лифта арка в бетонную клеть, одна из стен которой зарешечена и поделена межэтажным перекрытием. Не трудно догадаться о назначении помещения, но оно само и слово «колясочная» отзываются во мне по-иному. Никак их не связываю с образом детской коляски. Такой, знаете, советского типа. Оставленной после прогулки. Розовой, если девичья. Если мальчиковая, то голубой. После прогулки оставленной в сумраке колясочной, по полу которой клубится тополиный пух, огибая забытые игрушки. Пускай там будет неваляшка с красным щеками, сдутый резиновый мячик, ведёрко и лопатка со щербатым полотном пускай тоже будут в сквозняке летнего зноя. Нет, не связываю.

Говорили… говорили, что когда она была девочкой, то мазала себе между ног сгущёнкой и окликала щенка.

В моих воспоминаниях колясочные были мрачным смрадным местом. Провалом коридора, мимо которого стараешься пройти не оглядываясь. Особенно если идёшь домой и зияющая тьма провала тебе сейчас ни к чему, если не время для зияющей тьмы. Местом, где ночевали бездомные. Где вели чёрные разговоры чёрные люди о чёрных делах. Где мы перекуривали в ожидании товарищей и рисовали козла в звезде на стенах. И пол там был совершенно не из предыдущего образа. Пол был завален порочным мусором. Тем мусором, который сопровождает порок. Пол был липкий и покрыт копотью, в которой отпечатывались наши подошвы. Подошвы отроков во вселенной 90-х. Совершенно иных, нежели прототипы из советского фильма. Никакой тебе веры в человечество, никакой надежды на светлое завтра – другая вселенная.

Говорили… говорили, что во сне она ходила голой по крышам.

Удивительной была Машка. У янтаря насыщенный медовый цвет с рыжим отливом, у неё волосы были похожие, только обратным переливом от рыжи ко ржи. Это я так криво подвожу к ранее высказанной в «дурацких» хрониках мысли о застывании дураков во времени. Кажется, что все они однажды забредают в некое зазеркалье и подвергаются консервации, более не меняясь. Мухи в янтаре.

У Машки и кожа была под стать. Рябая, ядрёно усыпанная веснушками разной степени интенсивности, как перезрелая груша, что до треска корочки распираема соками. Побои на ней едва проглядывались (а бивали её частенько) из-за такой вот палитры, такого взрывоопасного замеса крови с молоком. Побои терялись на общем фоне страстно-агрессивного облика. Машка была идеальной человеческой самкой.

Говорили… говорили, что её не приняли в пионеры, за отказ носить лифчик и спустить школьный сарафан ниже колен.

Машка не была типичной сумасшедшей. Видимо, всё дело в пикантной особенности её мании, с которой, как я предполагаю, у советской психиатрии сложились натянутые отношения, и она (советская психиатрия) предпочитала держаться от неё (мании, а может, и Машки) подальше, полагая это скорее проблемой морально-нравственного свойства или распущенностью. По крайней мере, я не слышал, чтобы Машу стационарно лечили, и если та надолго пропадала, то это лишь означало, что по зову неутолимой страсти она пустилась в очередные распутные странствия.

«Маленькой лошадкой» прибилась к цыганскому табору. Увязалась за откинувшимся с зоны авантюристом, с кем вела растленную (кто кого растлевал?) переписку. Подвязалась с «детьми цветов» в паломничестве на маковые склоны. На ходу запрыгнула в отходящий дембельский вагон, кабину сибирского дальнобойщика, фургон заезжего шапито.

В краткие минуты насыщения, в минуты полного неги отдохновения от гонки за вечно ускользающим призраком желания, развратными губами выпуская идеальные кольца дыма, она делилась с нами этими безумными историями. Подстелив газету, садилась на ступеньки подъезда (подол её при этом медленно, но верно сползал к бёдрам) и опершись локтями на колени, подавалась грудью вперёд, чем делала и без того откровенную позу – просто вопящей. Мы же, обступая Машу и подбирая слюни, слушали поражающие неискушённое юношеское воображение рассказы.

Говорили… говорили, что когда сотни мужчин выстроились к её гробу, то на прощальный поцелуй многих из них она ответила.

Это, впрочем, неправда. Не всему, что говорят, можно верить. Или можно?.. А может, и нужно?.. Самые невероятные небылицы, которые порождают неординарные личности, «дураки» – это их вторая кожа, а сами они – живое повествование, написанное смехом и кровью. Написанное нам, посредственностям, на потеху. Мультфильмы бога, разочаровавшегося в своём творении и лихорадочно возводящего подпорки, чтобы никто не заметил его (творения) ущербности, или, не знаю… простил, что ли. И тут не поймёшь: с какой стороны лучше оказаться? Со стороны причудливой плоти, размотанной иглой по винилу истории, или со стороны обладателя зарастающих серой ушей, развлекающихся такой вот музыкой, попутно ловя кровавые брызги, летящие во все стороны с пластинки. Так что заклинаю верить, что Машка и из гроба слала поцелуи толпам любовников.

Мне же невольно удалось побывать на других её проводах. Мы хоронили родственника. Я пришёл раньше остальных и, не будучи ещё тогда поднаторевшим в делах заупокойных, беспечно направился в траурный зал, полагая, что никто в тот день, кроме моего родственника, не умер. Один день – один мертвец. Ведь так?.. Так?.. Не-е... очередь. Везде очередь. А мы отираемся у эшелонов под парами. Эшелонов от горизонта до горизонта. Нервозно переминаемся. Курим. Почёсываемся, ощущая тревожное жжение в районе нагрудного кармана, в который вложен и медленно тлеет наш собственный билетик на один из эшелонов, билетик, всучённый ещё при рождении, клеймо отсроченного отправления, к которому не соберёшься толком, не подготовишься.

В траурном зале было темно. На улице зима со свежевыпавшим снегом, который драл глаза, точно хлорка, а в зале темень и воздух плотный. С порога в таком воздухе неуютно, тесно, пахнет застарелым тряпьём, оплывающим воском, нетёсаными досками, в которые долго и небрежно забивали гвозди. Воплощённое уныние. Зачем смерти быть такой унылой?..

По стенам скамьи. В центре гроб. А в изголовье гроба, – если скользнуть взглядом поверх и желательно не задевая лика мертвеца, высеченного и будто самого по себе плавающего в пространстве, – портрет, подсвеченный двумя тонкими кривыми свечками. На портрете был не мой родственник. На фото плотоядно улыбалась Машка. Распалённое лицо, белозубая улыбка во все тридцать два и глазища, от которых хоть подкуривай.

На мгновение у меня случился диссонанс, показалось невозможным присутствие в похоронном зале фотографии этой безумной самки. Что-то причудливое, похожее на шутку в её духе, которую она могла провернуть, скажем, с очередным любовником из похоронного.

Но, как вы помните, мой взгляд проделал некоторый путь, прежде чем упереться в портрет Машки. Путь мимо абриса мертвеца. Я сдал назад и с трудом узнал в остроносой покойнице Вавилонскую блудницу. Нетёсаными же досками, видимо, пахло оттого, что все долота и рубанки этого мира ушли на то, чтобы стесать рябь и веснушки с пепельно-бледного лица Маши.

Из тёмного угла за портретом в подрагивающий отсвет свечей вышла старушка, мать Маши. Я выразил соболезнования и справился о причине. Оказалось, что это банальный гепатит. Я мог перечислить десятки наиболее вероятных причин смерти Машки, и все бы они носили безумный и насильственный характер. Гепатита среди них точно бы не было. Её мать развела руками, как бы разделяя моё изумление, а ещё то, что в зале никого, кроме нас, нет. Никто не пришёл. Да, вот так. Развела руками и вновь скрылась в одном из тёмных углов. Помявшись, я оставил в изножье гвоздики, предназначавшиеся моему родственнику, и вышел на улицу. Неожиданно понял, что слово «гвоздика» от слова «гвоздь». Закурил, отирая глаза и несколько смущаясь того, что ниже пояса стало несвоевременно тесно. Хотя чему тут было удивляться, учитывая, кто отправлялся в своё последнее странствие.

Стали подтягиваться мои родственники. Вскоре нас уже было много перед дверьми траурного зала, из которых вынесли гроб с Машей. На свету он выглядел ещё более жалко, наскоро обитый фиолетовой тряпкой, грубо сработанный – аляповатая коробка, в которой с лёгкостью уместилась сумасшедшая и полная страстей жизнь идеальной человеческой самки.

Говорили… говорили, что она не носила нижнего белья и в ветреную погоду гуляла по эстакадам.

День, когда Машка удостаивала нас вниманием, был похож на праздник. Вопреки её репутации, все мы к Маше относились с уважением и побаивались её. С уважением, потому что Машка знала себе цену, обладая каким-то врождённым достоинством, пускай и достоинством б**ди, а побаивались – потому что она была дикая, больная на всю голову, психованная. От неё за версту шибало животным магнетизмом и звериной же опасностью, и водилась она с типами под стать.

Праздник случался не часто. Обычно – когда Машке становилось особенно скучно или надо было «догнаться». На подношение скидывались всем двором. Мы были нищими, как и все тогда, и отдавали последнее. Отряжали самых легконогих до магазина, где они вербовали бомжа и затаривались вином, сигаретами, шоколадом. Шоколад был непременным условием. Машка всё же барышня. Что-то да мы понимали. Машка же тем временем надменно покуривала на крыльце, всем своим видом демонстрируя нетерпение и зыбкость ситуации. В любую секунду она могла сорваться к ближайшей остановке, где под парами толпились такси.

Мы с подобострастием заговаривали ей зубы, заискивающе подлизывались комплиментарными сравнениями с дурами-одноклассницами, которые ни черта не понимают и вообще мымры. И если всё складывалось удачно, а передовой отряд справлялся, ничего не побив и не растеряв по дороге, то полдела уже было сделано.

Все вечера старшей школы я провел в подъездах. Тогда нам это казалось вполне естественным – тусоваться в подъездах. Мы не понимали, что мы там, где мы есть, не по собственной воле, а потому что нас опрокинули, всех опрокинули, и нам просто некуда больше пойти. Так или иначе это были наши «университеты». На заплёванных лестницах, в душных подвалах, среди вывернутых с мясом почтовых ящиков, в лифтах с пожжёнными кнопками, на чёрном гудроне крыш, в колясочных…

Колясочная выбиралась хорошо знакомая и на последних этажах. Галантно отворяя двери, мы пропускали Машу и сами вваливались за ней в сумрак и чад подъезда. Сейчас мне это представляется карнавальным шествием, на центральной платформе которого возвышалась палеолитическая Венера, давящая на плечи носильщиков, до плясовой дрожи подгибая их ноги в коленях. Или – на заход в порт галеона, предваряло который чарующее явление из прибрежной зыби – носовой фигуры обнажённой девы. Бесноватое действо – бесноватого времени. Макабр наизнанку, утверждающий не смерть, а её противоположность во всём её полнокровии, своеобразный праздник жизни. Некоторые даже умудрялись обзавестись букетиком жухлых цветов, нарванных с ближайшей клумбы, при этом непременно становясь объектом шуток. Но шуток не особенно злобных, так как мы хорошо их понимали, и просто сами не решились на такой неоднозначный с пацанской точки зрения жест.

В лифте, если он работал, ехала Маша и ограниченный круг приближённых, кого она, походя и с ленцой, выделяла. Те несколько счастливчиков, оторванные от остальной шайки и оказавшиеся в непосредственной близости от Маши, тут же притихали, и с них моментом слетала вся дворовая спесь.

В ограниченном пространстве лифта и в густом как мёд свете лампы Маша сверху вниз взирала на нас, едва ли не терявших сознание от исходивших от нее ароматов: духов, лака для волос, помады, алкоголя, сигарет. Обонятельное сочетание, оттиском запечатлевавшееся в ветвистых переплетениях наших нейронных связей, навсегда становилось воспоминанием о том, как пахнет женщина.

Власть Маши была велика, и если бы двери лифта внезапно открылись, а за ними оказалась самая глубокая и страшная на свете пропасть, то изгиба её брови было бы достаточно, чтобы мы сиганули в эту пропасть, перед этим передравшись за право быть первым. Но лифт всего лишь замирал на последнем этаже панельного дома, а за дверьми уже толпились те, кто сломя голову и, задвигая товарищей за спину, взбегали по лестницам. Запыхавшиеся, с выпученными глазами, горящими щеками и лбами в испарине, они ликующими возгласами встречали нас, словно бы до конца не верили, что это произойдёт на самом деле, и лифт, минуя крышу, не отправится дальше в небеса обетованные, оставляя их ни с чем. Те же, кто ехал с Машей, на какое-то время возвышались в дворовой иерархии, и потом долго рассказывали пошлые небылицы о том, что происходило в лифте.

Мы организовывали некое подобие стола, расстелив на лестнице, ведущей на чердак, газету. Не торопясь, словно бы нехотя, Маша выпивала, закусывала шоколадом, курила, о чём-то надолго задумывалась, с отсутствующим взглядом уносясь куда-то в неведомые дали, и, изведя нас уже окончательно, наконец тушила окурок о стену и порхающей походкой исчезала в колясочной.

В первые секунды мы цепенели, словно бы до конца не сознавая произошедшего, и того, что это не было всего лишь массовой галлюцинацией, прекрасным миражом, который исчезнет, стоит кому-то пошевелиться или издать хотя бы звук. Развеется, возвращая нас из сладких запретных грёз на землю, в тёмный подъезд с жёлтыми стенами, шумом и зловонием мусоропровода. Но из колясочной доносилось: «Ну, где вы, мальчики?!». И мальчики по очереди делали шаг в сумрак колясочной, в глубине которой, как на дне чёрной реки, янтарём блестела Машка.

Говорили…

 

 

 

Похожие на бинты перчатки

 

 

Ветрено сегодня. Поддувает. Впрочем, как и вчера. Окна ломит. Будто что-то пытается о себе напомнить, достучаться. На истерику похожи все эти весенние истории. У кого-то нервы ни к чёрту, а нам теперь страдай. Драма, блин. Словно и без скрипящего на распорках, с треском раздающегося вширь и ввысь мира – страдания мало. Много. И оно, знаешь, страдание это… такое… без патетики. Просоленное и прижившееся. Как у себя дома. Может, и дома. Вернулось после краткой отлучки. Пропитало, приторочило друг к другу грубыми ассиметричными стежками. И все мы отныне перепрошиты страданием. Неясным, беспричинным. Слишком много причин, поэтому – беспричинным.

Парень в подъезде… в общем, он недоразвитый. Сбегает по лестницам, будто табун гонят с неба, или как поезд под откос, в каждом вагоне которого – по сумасшедшему в острой фазе. Урны мои избивал. Я дворником подрабатываю. Поставишь урну на крыльцо, а на следующее утро она вдребезги. Однажды его застукал. Парень со школы возвращался. Расхристанный, блин, ранец волоком, сопли по ветру. В нелепых очках с дешёвой грязно-розовой оправой. Вихры сальные белобрысые – стружкой. Из глаз то ли слёзы, то ли кровь. Весь какой-то кровоточивый, как губка в марганцовке – коснёшься, и выступит свекольное.

Меня не заметив, прямиком к урне. Для устойчивости держась за стены, за дверь, с изрядным замахом и от всей души своей «дурацкой» – давай пинать мою новенькую белоснежную урну.

Я его, вроде, окликнул или подзатыльник дал, не помню. Он изумлённо вытаращился кровоточивыми глазами в грязно-розовой оправе. Расхристанный, блин, сопли по ветру, вихры стружкой, остервенелый. Будто застали за чем-то интимным. Что делают все, но не на виду, конечно. Но – все. И прерывать не стоит. А напротив, проявив даже некоторую обходительность, чуткость, сострадание – поступить умолчанием вежливо, с тактом, и, ретировавшись, дать закончить.

Удивила меня его реакция. Парнишка сам был точно после избиения. Нелепый дурак, жизнь которого предопределена, как амплитуда вращения центрифуги. Жизнь его взболтает, растаскивая на разрыв, и выплюнет. А здесь я со своими урнами. Как-то мелковато в сравнении с космическим «дурацким» циклом, с неподдельной этой завораживающей хтонью.

И подумалось мне тогда, что те, кто обычные, ну, мы с вами, – кто отлично вписывается в рамки средней статистики, – непременно мнят себя индивидуальностями. В принципе, так оно и есть. Индивидуальны в рамках этой самой статистики. Кто-то предпочитает туалетную двуслойную, кто-то ходит на йогу, кто-то пьёт кофе без сахара. Очень индивидуальны и на хер никому не сдались. А дураки жизнь проматывают согласно другому тиканью и скрипу шестерёнок. Их machina древнее и загадочней.

Сейчас повадился курить и окурки у крыльца разбрасывать. Не раз наблюдал с балкона. Накурится до одурения, как только психи и умеют, и разбрасывает. Сеятель, мать его. Весь в прыщах. Потряхивает от гормональных бурь «переходного». Отбракованный мерин во всё тех же очках с грязно-розовой оправой.

На днях я вышел похмелиться, и опять табун с неба сгрузили. Давно не было. Перила ходуном, стены трещат, поезд несётся. Пробежал дурак, походя всю душу из меня вынув, и давай её за собой о ступени полоскать. Я как раз собирался ночью по крыше прогуляться. Измерить высоту, с дальнейшим исследованием глубины. Душа больная наметила лабораторную. Как же, блин, драматично прозвучало. Трагик, блин. Говорил же, чувак, весна. Поддувает. Окна ломит. Ветрено. А дурак, инерцией неостановимого бега эту хворую суку из меня походя выдернул. И плевать ему на всё. Его несёт.

Не успел я карманы охлопать, ощущая пропажу болезни, исчезновение нерва, как он обратно тем же макаром. На взлёт, не иначе. Пробегая, на секунду остановился и – со слезливой мольбой на меня, с извинением в свекольно-выпуклых окулярах. Не понял я, чего это он. Опешил. Сам расчувствовался, как последняя размазня. Паренёк же сгрузил душу мою, в «дурацкой» центрифуге отжатую, и дальнейшей амплитудой – вверх.

От пьянки и весеннего авитаминоза у меня закружилась голова. Стены подёрнулись зыбью, будто какой иной дурак примерился избить урну, в которой мы все заперты. Я ощутил подвисший над перилами смрад. Пахнуло дерьмом. Недоразвитый подросток обделался. Так спешил куда-то, что обделался. За это и винился передо мной. Тяжёлый человеческий запах.

Стараясь не дышать, я рассмеялся. Душу свою не стал подбирать. Больная рухлядь. Поднял другое. Похожие на бинты перчатки с дырочкой на левом указательном. Оказались впору. Не забыть бы вернуть дураку.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: