Рыба подгорела

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за июнь 2024:

 

На чтение потребуется 33 минуты | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

История эта ‒ дурацкая, никчёмная, постыдная ‒ не должна была быть предана огласке. Я обещал Вите. Но рыба-то действительно подгорела. И запах гари до сих пор со мной. А как-то по-другому избавляться от навязчивых воспоминаний, кроме как изводя бумагу, я не умею. Грёбанные ароматы Пруста. Нет. Здесь только ‒ гарь, гарь и гарь. Гарь и больше ничего.

Начнём с того, что сдружились мы с Витей, когда я его укусил. Не припомню, что бы ещё кого-то удостаивал такой интимностью. Укусил в яслях. Сильно. Не по-детски. Сдаётся мне, что он тогда не заплакал. Никогда не видел его плачущим. Скорее всего, я заплакал. От непонятного ещё юному рассудку ощущения, как через тебя просквозила судьба.

Я его укусил, и со следующего дня мы стали лучшими друзьями. Было в нашем знакомстве что-то собачье. Ведь и псы пару клоков шерсти друг другу повыдерут, прежде чем пускаться на совместные поиски костей (дальше костей было много). А мы и были, в общем-то, щенками ‒ рождёнными в один год собаки. И довольно символично, что почуяли друг дружку, когда сознательного ещё мало, всё на инстинктах, запахах. Два щенка рука об руку на прогулке, а над их головами ‒ серая безразличная громада мира.

 

Витя уже давно нудил о поездке. Задолбал. Хотел поехать в город, который он любил, а я нет. В город, где большие дома на пропасти подобном расстоянии друг от друга. В город, где меня били. Где ломалась моя ключица (костей было много). В город, где я спал на брошенных на пол матрацах в грязных коммуналках вповалку с прочими животными. Животные всё время ёрзали, а я дышать не мог из-за перелома, а они ёрзали и задевали своим мясом ‒ мясо моё. В город, где я напился перед поездом и похерил паспорт. Добирался на попутках. Больной, холодный, жалкий. Чуть не изнасилованный в одной из попуток. В город, где когда-то жила одна барышня, и у нас всё с ней вроде бы было в порядке, пока не пришлось выбирать. Я хотел, чтобы выбрала она. А она ‒ чтобы я. Я не стал выбирать. Да что там говорить, Англетер… Есенина я этому сучаре никогда не прощу. А Витя всё ныл и ныл о поездке. Поездке в Питер.

 

С определённого времени мы не часто виделись. Раз в пару месяцев напивались, устраивали вялые потасовки, ржали, плакали (он не плачет, плакал я), вспоминали всякое. Эти встречи позволяли уравновеситься, отцентрировать расшатанный маятник времени и напомнить себе ‒ кто мы и откуда. Терапия.

И вот, в эти редкие встречи, Витя стал зазывать в Питер. «Поехали! Ночь в поезде, день там и обратно. Проветримся. На Адмиралтейство посмотрим, в зоопарк сходим, к стене Цоя», ‒ он уговаривал, а я отпирался. «Ты же знаешь, что я не люблю большие города… работа… да и стерву эту боюсь одну оставлять» (о стерве позже).

Так всё это и тлело от встречи к встрече, пока Витя не напоил меня больше обычного и не отволок к билетным кассам. Самая бездарная трата в моей жизни. Но иногда надо позволять людям собой помыкать. Иначе остаёшься совсем один. Что тоже в принципе неплохо. Но по-настоящему остаться одному никогда не получается. Людей заменяют бесы, а уж они точно в Питер не позовут.

 

До отъезда оставалось две недели, в которые я раз пятьдесят хотел сдать билеты и столько же раз позвонить Вите и сказать, что мы больше не друзья. Было чувство, что совсем невпопад эта поездка, до жути несвоевременна. Бог с ним с Питером. Почему бы не уважить друга и не скататься. Но именно тогда это почему-то казалось совершенно неуместным. А я свято верю в интервалы, периодичность, уместность, ‒ которые существует как бы помимо нас, над нами, и в которые лучше вписываться, чтобы тебе полжопы не оторвало. Так вот, выбивался назначенный вояж из моего тогдашнего ощущения ритма вселенной. И не зря.

Надо заметить, что мы с Витей очень похожи. Неприкаянные одиночки. С людьми плохо сходимся. Я его укусил, если помните. Пожалуй, что и друг друга терпим из-за этой дурацкой схожести. А Витя как раз в ту пору развёлся. Разбежались они с женой ещё раньше, но без развода. А накануне Питера она таки затащила его в загс на оформление. Трезвого, нервного, злого. Много шутил в процессе. С ним всегда так. Когда Витя трезвый, нервный, злой, то уж будьте уверены, посмеётесь. С камнем поперёк горла.

После развода Витя ушёл в беспросветный запой. Самый тяжёлый на моей памяти. Его мать забила тревогу. Я пошёл посмотреть и ещё на подходах ко двору услышал: «…солнце моё, взгляни на меня… моя ладонь превратилась в кулак… и если есть порох ‒ дай огня… вот так...» ‒ прекрасно и оглушительно неслось на всю округу из Витиной машины. Я был горд за друга. И впадая в бабскую истерику, он не изменял вкусу.

Двери нараспашку. Вокруг ‒ кладбище пивных полторашек. Я с опаской заглянул внутрь. Знаю его. Это как к зверю в клетку или как к цепному псу в конуру. Витя сидел, откинувшись на спинку водительского и запрокинув голову. В лучших традициях Бонна Скотта. Я дотянулся до магнитолы, выключив её. Витя повёл в мою сторону мутным взглядом. Я уже говорил, что он никогда не плакал? Тогда тоже. Только смешные сопли пузырями.

«А я ведь одну её любил. Её одну за всю свою сраную жизнь… Тва-а-арь!!!». Я отскочил от полетевшей бутылки и оббежал машину, на ходу захлопывая дверцы. На водительскую ещё и навалился, съехав спиной на газон и закуривая. Смотрел на небо, занимавшееся розовым закатом. Гадал, что предвещает такой пошлый закатный окрас, пока за спиной бесновался лучший друг.

Машина ходила ходуном. Витя ‒ здоровый кабан. Чтобы вы понимали, насколько здоровый, однажды к нему пьяному в подворотне подвалил тип с ножом: «Куку давай!». Витя не сразу разобрал и переспросил. «Куку давай, куку» ‒ настаивал ушкуйник. «А, ‒ догадался Витя. ‒ Куртку, бестолочь ты картавая, курточку мою захотел!». Отобрал у разбойника нож, прополоскал головой о фонарный столб и за шкирдак отбуксировал в ментовской стакан.

Вспоминал я это, задумчиво навалившись на дверь, а потом отбуксировал тихо подвывающего Витю домой. Сдал бледной матери. В дверях его глаза вдруг прояснели, и он прочувствованно сказал: «Мы же в Питер едем, друг… в Питер!..»

 

А что же у меня тогда происходило... Было время первой войны. Перед самым Питером, в канун его. Любовь моя. А первой войны ‒ потому, что далее боевые действия не прекращалась ни на секунду, лишь несколько менялась их интенсивность. Алёна.

До неё я никогда не жил с женщиной. Обходился ни к чему не обязывающими и непродолжительными связями. Она же свалилась на мою голову со всей своей любовью и прямиком посередь устоявшейся холостяцкой жизни.

Скосожопилось всё к чертям. Я подлюбился. Пришлось мучительно выползать на свет, изыскивая и вытаскивая из себя признаки человека. Во многом полагался на её опыт. Опытная ‒ нет хуже эпитета для бабы, скажете вы. Да и по хер. Так или иначе, самостоятельно я бы не потянул тот трамвай отношений.

Когда человек долго живёт один, то привыкает, что он сам себе хозяин. Что свободен. Что сам распоряжается своим временем. И чем дольше он так живёт, тем тяжелее обнаружить рядом с собой, как сказал бы Хэнк, «кусочек жопки». Самостоятельный и непослушный кусочек жопки. Алёна же была ‒ исключительно диким кусочком жопки.

Вытворяла всякое. Запивала. Играла в ножички. Не ночевала дома. Вроде и любила меня, но ничего не могла поделать со своей гулящей натурой.

Я бесился. Ведь больше ничего не контролировал. Всё утекало сквозь пальцы. И ладно не контролировать только женщину, хер с ней, с бесноватой. Терял же контроль над собой и собственной жизнью.

Оглядываюсь, мне смешно. Отгоревшему сейчас ‒ оглядываться на выгорающего от любви и нервов – тогда. Но, как бы там ни было, Питер как раз наметился посередь той схватки полов и был совсем некстати. Я боялся оставлять Алёну одну. Не сомневался, что запьёт. Гадал лишь о сопутствующем ущербе и последствиях. К тому же Алёна ‒ без дураков ‒ девка видная, а я ревнивый. Но уже не мог кинуть только что разведённого друга с поездкой.

 

В день отъезда я работал. Не люблю спешку в таких делах, но выходило, что времени оставалось ‒ забежать за вещами и рвать на вокзал.

Алёна ждала дома. Попросил собрать рюкзак. Встретила в дверях, вся такая любящая, со светлой грустью в глазах и едва ли не с пасторальной слезой из-за расставания. Хотелось челюсть ей правым хуком свернуть, а ещё стащить трусы и завалить на диван. Я-то знал, что как только выйду за порог ‒ черти изо всех углов полезут.

Позвонил Вите. Голос у него был странным. Обещался не пить накануне, дескать, святое, ни-ни, но похоже, что обещания не сдержал. Я тоже не собирался пить, но наглядевшись на свою провожатую, зашёл в магазин за коньяком. Не переношу эту дрянь, но тогда показалось, что будет неплохо ‒ забраться в поезд, устроится на наших боковушках и перед сном расслабиться коньячком.

Вечер был погожим. Весна. Когда уже всё растаяло, подсохло и вечерами много света. Придя на вокзал первым, я покуривал в сторонке. Вокзалы тоже не переношу. Вся эта дорожная суета, толпы приключенцев. Дрянь. Ещё и живот крутило. У меня так всегда от нервов. Медвежья болезнь. Витю увидел издалека. Он приметный. Его покачивало, но лицо было серое и злое. Значит, просто похмельный.

‒ Здорова!

‒ Угу...

‒ Бодун?

‒ Три дня пил.

‒ Обещал же...

‒ За последними шмотками к бывшей заходил.

‒ Ясно… Может, не поедем?

‒ А ты смешной.

Поезд отходил в десять. Я успел несколько раз поболтать с Алёной по телефону. За пространными разговорами читалось её нетерпение. Не могла дождаться, когда я уже свалю из города, и хотела в этом убедиться.

Витя успел несколько раз сбегать в магазин за пивом. Всё сомневался в необходимом его количестве. Погрузились в вагон. С перестуком колёс Витя пшикнул первой банкой, а я нацедил коньяка под столиком. Пить не хотелось, но я знал, что буду. Надеялся, что уйдёт напряг, перестанет крутить живот, уймутся нервы. Как же я ошибался.

‒ Не собирались же пить.

‒ Мы немножко, ‒ тепло заверил Витя.

‒ Ну… и что будем делать в Питере?

‒ Расслабься, я всё продумал.

‒ Хорошо если так.

Коньяк шёл муторно. Витя был не особенно разговорчив. Пиво подплавило его похмельную голову. Задолго до исчезновения мобильной связи прекратились и звонки Алёны. Видать, черти уже полезли. «Ну и хрен с ним, ‒ решил я. ‒ На эти сутки лучше вовсе забыть о её существовании...» Легче сказать, чем сделать.

‒ Ты как, вообще? – спросил Витю.

‒ Грызёт потихоньку. Хотелось бы знать, как долго.

‒ Не сойдётесь?

‒ Не. Хватит. Набегался туда-сюда. К тому же на днях таксёрил и проезжал мимо её балкона...

‒ Не продолжай.

‒ Думал подняться и шею ему свернуть, но съехал на обочину и нажрался.

‒ Лучше так.

‒ А у тебя как с Алёной?

‒ Воюем.

‒ Мы тоже воевали. Не затягивай. Либо смирись, либо рви. Победить всё равно не удастся.

‒ Знаю.

В вагоне было много детей. Все они беспрерывно плакали, какали и орали. Свезло, блин. Уж лучше б вагон дембелей.

У нас были боковухи. В купе напротив ‒ бабушка с внучкой. Девочка, слава богу, уже миновала возраст неконтролируемой дефекации и плача, бабушка ещё в него не вступила. Тихие обе. Это давало хоть какую-то надежду на сон.

Перекурив, стали укладываться. Витя не стал упиваться, что также обнадёживало. Я, так и не допив коньяк, выкинул бутылку в тамбуре. Стал задрёмывать и вроде бы отключился, но приспичило по малой нужде. Сходил. Дети утихомирились, и на меня, проходящего мимо, бешено озирались яжматери, дескать: «чего шастаешь, только ведь угомонились, разбудишь». Снова лёг.

Начал думать об Алёне. Она-то уж точно не спит. Назвала полный дом своих б**дских подруг. Бухают. Меня обсуждают. Музыка наверняка орёт. Опять соседи будут жаловаться. Измены не боялся. Знал, что любит. Изменит много позже. А пока ‒ любила.

Но всё равно было мерзко. У кого-то из классиков есть рассказ, где человек умирает в каюте, а на верхней палубе музыка и танцы. Примерно так я себя и чувствовал.

Опять захотелось по нужде, но не пошёл. Боялся нарваться на мамашек. Витя какое-то время оглушительно храпел, но вскоре храп его перебивчиво затих, и я слышал, как он ворочается, ходит курить, жадно пьёт воду. Я не обнаруживал своего бодрствования, надеясь, что рано или поздно засну. Но так и пролежал полным мудаком до самого утра. Около шести, уже не в силах терпеть, потащился в туалет. А когда вернулся, меня как назло срубило. Спать оставалось меньше часа.

 

Вытаскивало медленно. Под стук колёс. Я открыл глаза и долго смотрел на покачивающийся чай на столике соседнего купе. Внизу тяжело сопел Витя. Видно, тоже только под утро отключился. В серой утренней хмари лицо друга отливало мертвенным воском.

Когда мы покупали билеты, он мне показался прежним. Не вполне утратившим, износившим. Как от мешка, набитого еловыми ветками, от него тогда терпко пахло добром, теплотой и надёжностью. А потом, в разрываемой Цоем машине, он как-то подурнел, осклабился. Сколько ещё осталось от моего друга? А сколько от меня? Жизнь прожорлива. Витя надеялся, что Питер ему что-то вернёт. Я не был в этом уверен.

Вечная бабушка с внучкой словно бы и вовсе не спали. Так и сидели, прислонившись друг к дружке, с лицами – белыми прозрачными луковичками. Мне стало стыдно за нас. Вроде и немного выпили, и не барагозили, но наверняка был перегар. Хотя старушка уже не вполне прислушивалась к запахам, а девочка ещё не вполне их понимала.

Я растолкал Витю. Он встревожено крякнул.

‒ Тебе же известно о моих отходняках? ‒ угрюмо открыл один глаз.

Я кивнул и, накинув на плечо полотенце и напялив ботинки с отоптанными за ночь задниками, отправился в хвост туалетной очереди.

‒ Доброе утро… ‒ поприветствовал соседей, но получилось как-то вопросительно, а не утвердительно.

Бабушка с внучкой беззубо заулыбались. В стакане качался чай.

 

По прибытии совсем не хотелось выходить из поезда. Мне вдруг всё стало понятно. Прояснилось. Очень херово себя чувствовал. Такие состояния медленно меня затягивают, я отчуждаюсь, словно бы закупориваясь. А Витя был нервозен и хмур. Будь в моем поводыре хоть чуточку воодушевления, я бы, может, тоже мобилизовался.

Вокзал был новый. Весь такой стеклянный, стерильный, современный. Ходишь мало. Перепрыгиваешь с эскалатора на эскалатор. Выйди мы в привычной помойке, и момент адаптации бы не был столь усугублён.

‒ Мне в сортир надо, ‒ сказал я Вите.

‒ Мне тоже, ‒ свирепо глянул он на меня.

Туалет искали долго. Так долго, что хотелось вовсе отказаться от этой затеи. Но живот крутило пуще прежнего, и я вспомнил, что не взял лоперамид. Закрутило сильнее.

Всё время посматривал на телефон. Удостоверялся, что включён. Нервное. Алёна так и не отзвонилась, хотя ей должно было маякнуть, что я в сети. Представил, как она сейчас спит в обнимку с каким-нибудь зверем. Живот совсем сошёл с ума. Голос Алёны пришёлся бы кстати. Немножко дома в этом огромном чужом городе, где днём с огнём не сыщешь сральника. А вот и он…

Внутри были грязь и смрад. Изнанка всего светлого и стерильного ‒ вот такие гадюшники. Человечество не преминет обнаружить свою природу. Мы пробились к кабинкам. Сгорая со стыда, я влез на унитаз с ногами. Не судите строго. По обстановке было понятно, что иначе в культурной столице дела не делаются. Витя в соседней кабинке блевал. Оглушительно, с рычанием, отхаркиванием и всхлипами. Экзорцист, ёмана. Но, вроде, справлялся. Я же, как ни корячился, не мог из себя ничего выдавить, хотя внутри уже дошло до резей. Нервяк не давал нормально оправиться. Так и вышел ни с чем. Точнее, с тем же, с чем и зашёл, а ещё ‒ с не унявшейся из-за бессонной ночи дурнотой и злобой на паскудную свою органику.

Остановились в кафетерии выпить кофе. Витя смотрел на меня. Я смотрел на телефон, Телефон не смотрел ни на кого. Был вещью в себе. Самой чёрной и безмолвной вещью на земле. Как монолит в фильме Кубрика.

‒ Да не думай ты о ней!

‒ Чё?

‒ Ой-ой, что ж там происходит? Почему ж она не звонит? Будь мужиком!

‒ Тебе это не особенно помогло.

Витя смял пластиковый стакан и ушёл. Мучимый чувством вины, я убрал телефон на дно рюкзака. Нашёл Витю на выходе с вокзала. Тот курил и плевался. Я тоже покурил и поплевался.

‒ Херово себя чувствую, желудок крутит.

‒ Не блевал?

‒ Не…

‒ Я-то за всю херню.

‒ Слышал.

‒ Блин, дебила я кусок! Ведь не собирался пить накануне. Знал же, что ничего хорошего.

‒ Домой хочу.

‒ Не ной. Ещё только утро.

‒ Это и пугает. Только приехали, а я уже разваливаюсь.

‒ Так и не позвонила?

‒ Не.

‒ Забей.

‒ Забил. Что дальше?

‒ Сейчас на автобусе до Дворцовой. Там всё рядом. Правда, блин, закрыто пока.

‒ Поехали, а не то сейчас сознание потеряю.

‒ Пи**ц мы путешественнички!

Начали движение. И это показалось правильным. Хотелось встроиться в колею. Отдаться на волю инерции. И у нас, вроде бы, получалось. Где-то примерно до остановки получалось, где меня вновь скрутило. Бледный как мел, я осел на скамейку. Витя хмуро оглядывал толпу.

До меня только тогда начало доходить, что были будни. Мы приехали в Питер в разгар рабочей недели. Когда это обсуждали, то казалось вполне разумным ‒ мало туристов, местные на работе. Не учли одного ‒ утренней толчеи.

Кое-как забились в автобус. Нас буквально перемалывало в деловито-сосредоточенной человечьей каше и казалось, что так или иначе, но все вокруг и одновременно на нас пялятся. И мы явно не вписываемся. Люди едут на работы-учёбы, а тут два провинциальных недоразумения с похмельными рожам. Мы с Витей тоже одновременно посмотрели друг на друга.

‒ Выходим? ‒ спросил Витя, рукавом утирая больную испарину.

‒ Выходим, ‒ сказал я, обвисая на поручне.

Не знаю, сколько мы проехали. Промежутки между остановками были продолжительными, но самих остановок – одна-две. Когда сошли, стало ясно, что от вокзала удалились порядочно, но до Дворцовой ещё столько же. Плевать. Главное, что вновь оказались на свежем воздухе, после этой жуткой скороварки автобуса, где буквально захлёбывались бульоном из парфюма, пота и безнадёжности.

Питерский воздух был прекрасен. Единственное, что мне всегда нравилось в этом городе. И хоть воздух был чужой, но вкус его мне был по нутру. Нева, камень, рыба.

‒ С тобой, блин, только и выезжать, ‒ раздражённо обронил Витя.

‒ Сам же предложил сойти.

‒ Так на тебя насмотрелся!

‒ Не вали всё на меня.

‒ Пошлёпали. Нам туда и долго. Очень долго, ‒ неопределённо махнул Витя.

Ему хотелось всё свалить на меня в то незадавшееся утро. И я его не виню. Будь у меня побольше сил, я б, наверно, тоже отлаивался, но тогда мог думать лишь о том, чтобы не обделаться, и уже начинал беспокоиться о своих ботинках. Тяжёлые жёсткие Гриндера. Прямо скажем ‒ не лучший выбор для продолжительного пешего вояжа. А судя по всему, именно он нам, идиотам, и предстоял. Ботинки же, хоть и разношены, но из тех, что по любому начнут натирать после долгой ходьбы.

От этой мысли ноги у меня стали потеть сильнее, и я уже почти ощущал те места, где вскоре сойдёт кожа. Плёлся за Витей, боясь поделиться с ним своими невесёлыми соображениями. Он бы меня просто убил, ха-ха. Всему своё время.

Дурнота накатывала волнами. В один миг хотелось провалиться сквозь землю, но затем внезапно легчало, и я будто летел несколько метров. Неужели коньяк сотворил это со мной? И да и нет. Сейчас думаю, что всё вместе. И коньяк, и бессонная ночь, и Алёна, и нервы, а главное, что Вите тоже было херово. Он старался не подавать виду, но я чувствовал, как и за ним по пятам волочатся злоключения последних месяцев. Его состояние передавалось и мне, наваливаясь поверх собственного. Он, наверное, ощущал нечто похожее. Такой себе пинг-понг. Проигрывали оба.

Будь с нами кто-то третий, это бы разрядило обстановку. Но мы были вдвоём на равнодушных, мощённых камнем пространствах. Всё те же два сопляка под безразличной громадой питерского неба. Разве что за руки не держались. Мужикам такое позволительно лишь в детсаде или на краю гибели.

‒ Надо выпить, ‒ сказал Витя, когда остановились перевести дух.

‒ Долго ещё? – спросил я, крючась на парапете.

‒ Видишь тот шпиль?

‒ Угу.

‒ Когда дойдём до него, увидишь следующий.

‒ Говно…

Молча курили. Между нами густело раздражение, тоска и безысходность. Погода была ничего. Солнечно, сухо. Меня бы больше порадовал дождь. Он бы точно что-то изменил. Заставил укрыться либо повернуть назад. Это была очередная уловка Питера. Мне представлялось что город несвойственной ему погодой отвергает нас окончательно.

‒ Не знаю, сколько ещё пройду… ботинки натирают… ‒ сказал я, понимая, что терять уже нечего, так какого чёрта.

Витя с ненавистью на меня посмотрел. Заржал. Выругался. В тот момент я бы не хотел быть им и смотреть на себя со стороны.

‒ Мне тоже натирают... На хера ты эти говнодавы надел?! Я же говорил подобрать чё полегче.

‒ Во-первых, у меня нет ничего ‒ полегче или потяжелее. Я нищеброд. Во-вторых, и тебе натирают, чего ж себе не подобрал?

‒ Вечно с тобой так. Точно надо выпить.

Найти открытый магазин оказалось нелегко. Раннее утро. Поблуждав дворами, набрели на какой-то мелкий алкашник. Витя купил пива, я ‒ воды. Был один из тех моментов, когда понимаешь, что ни за что и ни при каких обстоятельствах ‒ не будешь пить. Просто не можешь. Витя меня уговаривал, сулил облегчение, и ноги, мол, попустит, но я был непреклонен.

Там же, в одном из дворов, нашли тихую скамейку. Витя открыл пиво, я задавился водой. Он с недовольством посматривал на меня. Своим нежеланием выпить я лишил его последней надежды что-то выправить. В таких ситуациях нельзя разделяться.

Я ощущал его внутреннею борьбу. Он спланировал эту поездку. Долго о ней думал. Надеялся на что-то. А с самого утра всё не задалось. Витя не хотел себе в этом признаваться, но понимал, что всё уже основательно и бесповоротно обосрано. И не только из-за меня или его, в частности, а и из-за чего-то стороннего, что нас попутало, сбило. Из-за чего-то тонкого и неосязаемого, с чем мы вольно или невольно вошли в диссонанс. Меня не покидало ощущение, что всё, что нас окружает, просто вопит о том, что я не должен быть здесь. Какое-то особое беспокойство, тревога. Да уж, не с тем багажом мы отправились в путешествие.

‒ Надо топать дальше, ‒ сказал Витя, облегчившись за гаражом.

‒ Знаю…

‒ Полный дебилизм! До поезда десять с лишним часов.

‒ Так долго?! – впервые осознал я всю глубину пропасти.

‒ То-то и оно… Надо топать дальше, перекусить где-нибудь и на Дворцовую.

‒ А вдруг её нет?

‒ Кого?

‒ Дворцовой, нет… Медного всадника… стены Цоя…

‒ Иди на хер!

‒ Ты уверен, что мы вообще туда приехали? Солнце какое-то странное… Ты хоть раз видел такой солнце в Питере?

‒ Говорю ж, тебе надо жрануть. Легче станет.

‒ Тебе стало?..

Потащились дальше. Шли где-то с час. Шпиль приближался. Мы были единственными, кто брёл по обочине автобанов. Два дебила. Вдоль Невы рыбачили пенсионеры и бомжи. Мы останавливались передохнуть. Я фотографировал их улов. Рыба была тошнотворного вида. Что-то с ней было не так. Больная слабая рыба, пропустившая через свои жабры всю грязь города. Зачем они её ловят?

Засаднили мозоли. Пока они ещё были сухи, но кожа уже слезла. По походке Вити можно было догадаться, что у него те же проблемы.

‒ Надо менять билеты, ‒ с гримасой боли нагнал я его.

‒ Немного осталось.

‒ И чё?! Давай прикинем. Ну, дойдём мы до Дворцовой, а сколько там ещё шляться? А мы ни хера не спали. Появится народ, не протолкнуться. Это сейчас никого, дальше же из всех щелей полезут. Станет ещё жарче. Мы вконец стопчем ноги. А до поезда всё равно будет чёрт-те сколько.

Витя не хотел сдаваться. Я видел, как ему это невыносимо. Но также видел, что он уже и без меня до всего допёр. Правда, не мог произнести этого первым. Быть инициатором капитуляции. Им должен был стать я. Как-то так получается, что я всегда крайний. По хер. Пускай потом хоть всю оставшуюся жизнь мне мозги поедом ест, я-то буду знать правду. И он будет.

‒ Ты разбираешься во всей этой херне. Расписание, цены. Какой до нас первый?

‒ Есть шестичасовой… скорый…

‒ Во! Отлично! Лучше и быть не могло. А билеты нам поменяют?

‒ Откуда я знаю? Никогда такой хернёй не страдал. Не было, бл**ь, нужды! Там за какое-то время меняют… вроде…

‒ Тогда надо успеть. Пойдём.

‒ Я сейчас умру.

‒ Я уже мёртв.

Как Витя не хорохорился, не играл в мужика, но было заметно, что после принятия непростого решения ему полегчало. Я тоже приободрился, представляя себя уже почти дома.

 

Мы решили не ехать общественным транспортом. Это была из тех ситуаций, когда тебе настолько плохо и ты настолько устал, что хочется держаться подальше от людей. Знаешь, что это дорого тебе будет стоить, но иначе не можешь. Вот мы и шли, шли и шли.

Довольно сильно отклонились в сторону, и пришлось долго искать развязку, чтобы повернуть обратно. Отчаяние. Идёшь вдоль автобана. Он тянется, насколько хватает взгляда. И ни одного перехода. В итоге, наплевав на всё и чуть не попав под десяток машин, мы просквозили все эти длинные жестокие полосы насквозь. Не как нож масло, а как два долб**ба. На той стороне Витя улыбчиво проблевался, а я в очередных коликах привалился к отбойнику.

Говорят, что обратная дорога всегда короче. И это так. Но нужно знать эту обратную дорогу. Хотя бы раз по ней пройти. Это было не про нас. И мы продолжали молча и безнадёжно плестись, каждый свой следующий шаг стараясь ступить с как можно меньшей болью для истерзанных стоп. «Есть кровь или нет?» ‒ гадал я. Представлял, как сниму ботинки и с каждого солью по стакану крови.

На улицах становилось людно. Обеденное время. Я был рад, что мы идём на вокзал. Что не пошли к Дворцовой, которой, скорее всего, и нет. Что эти толпы застают нас по дороге домой. Небольшое торжество. Маленькая победа. И вместе с тем был снедаем страхами, что мы не успеем и нам не поменяют билеты. Или если и успеем, не поменяют именно нам ‒ безобразно никчёмным и неуместным, столь непохожим на детали мерно тикающего механизма, где даже бездомные на своих местах. Мы с Витей не были бездомными, и точно находились не на своём месте. А может, на меня просто накатывала тоска человека в чужом городе. В городе, который я в тот раз так толком и не увидел.

 

К кассам была огромная очередь. Я встал первым. Витя должен был сменить позже. Я думал о том, насколько сильно от меня воняет. Как много неудобства доставляю соседям по очереди. И не выгонят ли нас к херам с вокзала. Мы переглядывались с Витей, обмениваясь негласной поддержкой. Нас отчуждали ‒ мы отчуждались в ответ. Злились и ожесточались – наше обычное, вполне комфортное состояние.

У самой кассы сменились в последний раз. Теперь оставалось только уповать на всевышнего. Я стоял чуть поодаль в боевой готовности. Витя склонился к окошку и о чём-то долго разговаривал с билетёршей. Народ позади него начинал проявлять недовольство. Я люто зыркал, готовый броситься на любого, кто попытается прервать моего друга. Спустя вечность Витя с напряжённой улыбкой повернулся и кивнул. Я ринулся к окошку с паспортом.

Нам поменяли билеты. Мы опоздали, и они вообще не хотели пересчитывать, но ‒ нам поменяли билеты и даже вернули разницу. Боги всё ещё любили кого-то из нас. Когда вышли с вокзала и посмотрели друг на друга, то разом поняли, что до поезда всё равно долго. Очень долго. Оставалось убить бесконечные четыре с лишним часа. Довольно сложно что-то убить, когда ты сам почти убит.

 

Волнения по поводу билетов отступили на второй план, и вернулись волнения в желудке. Ноги болели жутко. Алёна так и не позвонила. Надо было отдохнуть, прислониться к чему-нибудь. На вокзале оставаться не хотелось. Много людей. Слишком много людей. У них есть глаза, они разговаривают и всё время куда-то идут.

Как старые карельские лоси, мы решили держаться поближе к природе. Ещё по пути на вокзал приметили небольшой парк. Там даже какая-то говнотечка телепалась меж камней. Что ещё нужно. Я ушёл в лес потому, что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни.

При ближайшем рассмотрении всё оказалось хуже некуда. Оазис был местной свалкой и бомжатником. Мы ступали аккуратно, боясь запнуться обо что-то помимо куч мусора. Обо что-то живое или недавно бывшее живым. Речка явно нуждалась в лечении, либо её вовсе надо было эвакуировать на другую планету. Мелкая, мутная, загаженная. Мне хотелось прильнуть своей бледной щекой к её больной щеке и всю оставшуюся жизнь тихо оглаживать волосы слабого течения.

Витя расположился на стволе раздвоенного дерева, в подобии кресла. Я прилёг на бревно рядом. Его дерево мне нравилось больше, он явно комфортней устроился. Я завидовал.

Какое-то время было вполне себе ничего. Ноги приятно гудели, без необходимости напрягаться и куда-то топать. Мне показалось, что я даже смогу задремать.

‒ Как ты? – спросил Витя, не открывая глаз.

‒ Живот крутит, ноги в мясо… жить буду.

‒ Надо было мне одному ехать! ‒ открыл он глаза.

‒ Что?

‒ Поехал бы один, и всё бы было нормально. Если с кем другим, то тоже.

‒ Я не рвался в Питер. Сам меня затащил, помнишь?

‒ Какая разница? Надо было просто всё не обосрать.

‒ Как раз с этим у меня не херовые проблемки, хе-хе. Но ты прав. Я всё тебе, полному энтузиазма и оптимизма пилигриму, обосрал. Могу подождать отправления на вокзале, дай билет.

Я с трудом поднялся. Витя, не моргая, смотрел на меня со своего удобного насеста. Это был один из тех редких моментов, когда мы люто друг друга ненавидели. Так ненавидят близкие люди. Люди всё друг о друге знающие.

Мы пару раз дрались с ним. Один раз в детстве. Долго валяли один другого на площадке перед школой. Я одолевал, но он не сдавался. И было понятно, что не сдастся. Таких только убивать. В итоге, обоим это наскучило и мы разошлись. А на следующее утро, как ни в чём не бывало, мирно покуривали перед уроками. В другой раз подрались взрослыми. Напились на даче и разосрались. Помню, я поднимался из сортира на веранду, а он мне сходу что-то такое подлое и злое сказал. Такое, чего я никак не ожидал от него услышать. Сцепились. Я прошёл ему за спину, подсёк ноги и всем весом навалился сверху. Витя упал на руку. Открытый перелом. Кость предплечья разорвала кожу и безобразным острым углом торчала наружу. Я наскоро перебинтовал его и, так как у меня не было прав, Витя одной рукой, пьяным, повёз нас в травмпункт. После гипсования пришлось возвращаться обратно на дачу, чтобы прибраться. И только под утро мы оказались в городе. Помню, стояли у гаражей на пригорке. Набрали пива. Занимался рассвет. Было тихо. Всю ночь мы мотались, между дачей, травмпунктом, дачей, городом. Витя всё это делал одной рукой. Много позднее мы не раз вспоминали то утро со смехом.

Но в том и дело, что ‒ много позднее. А тогда, в Питере, Витю бесило, что всё пошло не так, как он хотел. А меня бесило, что из-за своей неприспособленности и неспособности жить нормально я, и правда, в изрядной степени виноват. И он прав. Но и то, что он прав и винит меня одного, тоже бесило.

‒ Когда мы собираемся вместе, то всё через жопу, ‒ сказал он сухо, не отрывая от меня жёсткого взгляда. ‒ Ведь за что, бл**ь, ни возьмись.

‒ Я тоже это заметил.

‒ Носишься со своей Алёной, а меня будто и вовсе нет. Раз в полгода видимся. Так кореша не поступают.

‒ Когда ты был женат, мы тоже нечасто виделись. Это нормально. Жизнь.

‒ Вот только не надо мне про жизнь затирать. Я всегда старался тебя вытаскивать из твоей конуры. Сколько себя помню.

‒ Тебе кажется.

‒ Так, может, на х**? Никто долго не дружит. Тем более с яслей.

‒ Может, и на х**, ‒ махнул я рукой.

Мы могли ещё долго продолжать в том же духе, пока не скатились бы до оскорблений и не вцепились друг другу в глотки. Но нас прервали. Шайка бомжей расположилась поблизости. Было ясно, что это их место. Три аборигена неясного возраста и их безобразная ручная лярва. Она громко и с вызовом материлась в нашу сторону.

Мы переглянулись. Витя прочёл немой вопрос в моих глазах и отрицательно мотнул головой. И вправду, не хватало ещё угодить в обезьянник и так и не попасть на поезд. Мы нарочито медленно поднялись, долго курили, смотря на бомжей в упор, а затем побрели к вокзалу.

‒ При вокзале должна быть гостиница, ‒ сказал Витя.

‒ Там цены ‒ жопа.

‒ Плевать, я так ни копейки и не потратил. А в этом бомжацком заповеднике четыре часа тусовать не собираюсь.

 

В привокзальной гостинице за четыре часа с Вити взяли четыре тысячи, как за сутки. Он невозмутимо заплатил, хотя я его и одёргивал. Но ключи были выданы, и нас проводили к комнате. Перед дверью он едва слышно процедил: «Будешь должен». Я не возражал.

В комнате было чисто. Две кровати, телевизор, душ в общем коридоре. Я с порога плюхнулся на кровать и с полчаса не открывал глаз. Витя распечатал банку пива и включил телевизор. Там шли «Уральские пельмени». На тот момент это говно уже успело испортиться. Но был повтор старого терпимого выпуска, и было приятно сквозь дрёму слышать ту же шнягу, которая частенько звучала фоном дома.

Когда сняли ботинки, то оба рванули открывать окна. От шмона можно было ослепнуть. Постирали носки в раковине, развесив на батарее. Жаль, что не было побольше окон, которые можно было бы открыть.

Витя уютно расположился с пивом на кровати. Его лицо разгладилось и подобрело. Я сказал, что пойду в душ, думая лишь о том, чтобы попытаться хорошенько... ну, вы понимаете. Желудок резало и кололо, но у меня опять ничего не получилось. Я не особенно расстроился, видимо, схожу уже только дома. Хер с ним. Так или иначе, дела поправлялись. Скоро поезд.

Когда стали собираться, было нелегко заставить себя натянуть толком не просохшие носки. Пятки и пальцы были сплошным саднящим мясом. Тем более мучительно ‒ без воплей обуться. Но мы справились и с этим.

Витя высказал резонную мысль, что надо подкрепиться. Я понимал, что надо, но желудок по-прежнему изводил, и я стремался объедаться перед поездом. На вокзале нашли столовку и поклевали серого пюре ценою в несколько килограмм картошки. Именно тогда позвонила Алёна.

‒ Привет, милый! Как у вас дела?

‒ Привет, всё в порядке.

Витя погрозил кулаком, чтоб я не смел и вякнуть, какие мы обсосы, и что дальше вокзала так и не ушли. По голосу Алёны я понимал, что она уже пьяная.

‒ Куда пропала? Не звонила.

‒ Так знаю, что заняты. Чего мешаться-то.

‒ Ага… знаешь…

‒ Ну, где были? Что видели?

‒ На Дворцовой… к Медному всаднику сходили… Спас на крови, ‒ перечислял я всё, что приходило в голову. – До стены Цоя так и не добрались, подустали. В зоопарк тоже не попали, карантин там у них какой-то.

‒ Завидую. В следующий раз только попробуй меня не взять.

‒ У тебя как дела? Вроде ж работать должна.

‒ Да-а… я сходила… но к обеду почувствовала себя плохо, голова кружилась. Вечное моё давление, отпросилась.

‒ Может, похмелье?

‒ Да не, я ж вчера чуть-чуть с девочками. Это погода, бури на солнце…

‒ Не иначе. Короче, мы поменяли билеты и около одиннадцати уже будем в городе.

‒ А чего так?

‒ Говорю ж, устали. Да и с желудком у меня проблемы.

‒ Таблетки не взял?

‒ Нормально, скоро поезд.

‒ Люблю тебя.

‒ Давай, целую. Скоро будем.

Я был рад звонку. Я был очень рад звонку Алёны. Но также начинал заводиться из-за того, что она положила на работу и уже накидывается. К чему приеду?..

‒ Про сегодня ‒ никому, – сказал Витя.

‒ Себе дороже.

‒ С другой стороны… даже прикольно. Никто, кроме нас, не смог бы так съездить в Питер. В очередной раз отличились.

‒ Постоянство ‒ признак мастерства, ‒ улыбнулся я. – Алёна уже на чашке.

‒ И чё будешь делать?

‒ А чё я могу...

‒ Только давай без представлений, как в прошлый раз.

Это он о том разе, полгода назад. Алёна несколько дней не ночевала дома. Я позвал Витю, и мы упивались с самого утра. Себя я уже снова прописал в холостяки, так как не собирался Алёне прощать очередного проё**а. Под вечер она заявилась. Уж лучше б не приходила. Витя был ещё куда ни шло, ему много надо. Я же ‒ в говно. С порога на неё напустился в попытке добиться, как она может так поступать. Искренне хотел выяснить. Орал. Мерзко истерил. Алёна попросила Витю проводить её до остановки. Собиралась у подруги переждать. В одних спортивках я выбежал за ней в подъезд и со всей дури засадил ногой в живот. Алёна сложилась вдвое и плача зажалась в углу. Витя оттащил меня и пригрозил ментами. Я не унимался, горланя на весь подъезд. Потом так и гнал их до остановки пенделями. Когда вернулся, то и вправду приехали менты. Кто-то из соседей вызвал. Толстая баба и безусый стажёр. Видимо, именно таких и посылают на семейные разборки. Я весьма нагло с ними общался. Провёл экскурсию по пустой квартире. На том и разошлись. Алёна потом с неделю со мной не разговаривала. У подруги жила. Я же мучился совестью. В конце концов, прозвонился и добился прощения. Пообещал, что больше пальцем не трону. Алёна вернулась, а я так и не узнал, где она несколько дней пропадала. И никогда уже не узнаю.

‒ Не будет представлений. Пройденный этап.

‒ Ну-ну… впереди тебя ждёт много интересного, ‒ многозначительно улыбнулся Витя, и он был прав.

 

Перед поездом зашли в гипермаркет. Витя хотел запастись пивом в дорогу, а я не хотел возвращаться с пустыми руками. Надо было что-то купить Алёне. Понятия не имел, что. Редко когда делал подарки, тем более любимой женщине.

Купил две кружки. На одной остроносый ковбойский сапог, на другой ‒ изящная женская туфелька. Безвкусица полная. Ещё купил соломенную пляжную сумку. Впереди было лето, должна была пригодиться Алёне.

По дороге к платформе воспользовались платным уличными туалетом. Пока я ждал Витю, Питер решил попрощаться со мной. Какой-то упоротый гей не хотел оплачивать таксу и затейливо, не без фантазии, припирался с содержательницей сортиров ‒ пожилой агрессивной пьяницей. Гей был монструозно-цветасто одет и угашен. «Я тогда прямо здесь всё обоссу! ‒ по-бабски кричал он, бегая и размахивая причиндалом. – И тебя, сука, обоссу! И всё забесплатно!» Прыснув со смеху, мы с Витей поспешили от греха. К такому нас жизнь не готовила.

Перед поездом я места себе не находил и бесил Витю расспросами о правильности выбора платформы, сверялся с билетами и часами, проверял наличие паспорта. Когда же мы без проблем погрузились, я впервые за долгое время прочитал «Отче наш».

 

Поезд был скорый с сидячими местами. Полупустой вагон. Спокойно. Когда он мягко тронулся, я понял, что очень люблю Алёну, Витю и немного жизнь. Псы возвращались домой. И неважно, кто за это время успел побывать в их конуре.

Всю обратную дорогу Витя тихо пил пиво, а я читал купленного на вокзале Эдгара По. Лишь однажды Витя прервал молчание.

‒ Хорошо тебе, ‒ задумчиво вертя пивную банку, сказал он. – Тебя кто-то ждёт.

‒ Угу, ждёт. Если уже не напилась и не в отрубе, или не свинтила куда-нибудь.

‒ Она тебя любит. Не дави.

‒ Я…

‒ Дай сказать.

‒ Говори.

‒ Не дави и не усугубляй. Если всё накроется, то пускай накроется без твоей помощи.

‒ Хорошо. И ты, это… не думай, что я забыл о тебе. Не забыл. Извини, что не часто звоню.

‒ Ерунда. Я понимаю. Главное не потеряться.

‒ Не потеряемся.

 

В город въезжали в сумерках. Фонари горели вдоль длинного пустого перрона. Витя изрядно выпил, но от усталости скорее впал в минор, чем в ажитацию. Я же чувствовал себя неплохо. Чем ближе к дому, тем становилось лучше. Ненавижу себя.

Алёна встретила нас. Её пошатывало, а с лица не сходила глупая пьяная улыбочка. Поймали такси. Витя всю дорогу травил анекдоты, пытаясь разрядить обстановку. Напоследок, обдав меня перегаром, шепнул на ухо: «Не дави».

Дома я первым делом пошёл в ванну и, славно оправившись, принял душ. Когда вышел, то Алёна уже ждала за накрытым столом. По квартире было заметно, что она весь день убиралась, а потом готовила. Мы переложили напитки и закуску на журнальный столик и переместились на диван. Я включил музыку и выпил рюмку. Алёна обняла меня, положив голову на плечо. Едва слышно произнесла:

‒ Страшно…

‒ Что? ‒ не понял я.

‒ Я так люблю тебя, что страшно.

‒ Страшно меня любить?

‒ Само чувство… а ещё страшно от того, что впереди.

‒ Всё будет нормально.

‒ Никогда не бывает нормально.

‒ Не загоняйся, милая. Я тоже тебя люблю. Как никого и никогда.

‒ Рыба подгорела.

‒ Уже в подъезде понял…

Алёна улыбнулась, засыпая. Я отодвинул тарелку с рыбой на дальний край стола и налил себе ещё.

 

Затем мы какое-то время жили нормально. Потом стали всё чаще ругаться. Сходились и расходились. А затем она погибла. С Витей мы нечасто видимся. От силы пару раз в год. Но, мне кажется, что всё ещё не потерялись. Что тут скажешь. Обычная история. Просто подгорела рыба, и запах её до сих пор со мной.

 

 

12/05/2018

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» июне 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: