Роман «Галевин» и его автор

 

Купить в журнале за январь 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 23 минуты | Цитата

 

 

 

 

Откровенное интервью с писателем Евгением Синичкиным, построенное на интертексте из почтовой переписки, цитатах из романа, заметках и вопросах покорённого опросчика.

 

 

 

Я жил искусством, ради искусства и в мире искусства. В куске камня, на который прилегла белокожая красавица из «Сна, вызванного полётом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения», для меня теплилось больше жизни, чем я мог разглядеть в чертах всех знакомых людей, вместе взятых.

 

Евгений Синичкин, роман «Галевин»

 

 

– Евгений Эдуардович, мы перешли с вами на «ты» после трёх дней общения по почте. Ну, там другой формат, частная переписка, а здесь у нас интервью, публичность, полагается вроде как соблюдать некие правила приличия? Какие предложения? Будем на «вы»?

 

– Нет, это будет нечестно. Не люблю лицемерия. Давай на «ты».

 

– Евгений, ты весь какой-то неформатный. Ворвался на форум НЛ, выскочил как чёрт из табакерки, набузил, обложил уважаемых людей... «Странный какой развешиватель ярлыков нарисовался, да ещё с матерком сочным», – интеллигентно охарактеризовал тебя один из участников. Что это было?

 

– Реакция на слова и поведение некоторых участников форума, которые демонстративной интеллигентностью, как лохмотьями священных ветхих текстов, прикрывают низость голую, чтобы казаться святыми. Калибан, не скрывающий своей калибановской сути, сошёлся в узком переулке с калибанами, предпочитающими врать самим себе.

 

– Да, мы не ангелы. Набросились на тебя, затравили. А чего ты хотел – влез на чужую территорию и давай беспардонно метать и метить. Ладно, забыли.

Тебе никто не говорил, что ты слаб по части прогнозов? Это ведь твоё: «У меня нет сомнений, что мой роман не опубликуют – ни здесь, ни в каком-либо другом журнале или издательстве»? Ошибся ты, брат, на все сто. А вот и опубликовали. Несмотря ни на твоё хулиганское поведение, ни на заключительные главы романа, где мат на мате и матом погоняет. Не оспариваю художественную адекватность – те подземелья Ада, навозная жижа, кишащая могильными червями, в которых оказывается твой герой, требуют матерной лексики: всякая другая выглядела бы фальшивым, бесцветным вермутом и вымороченной эвфемистикой.

Честно – напился от радости?

 

– Я не пью. Не люблю пьяные мозги.

 

– Куришь?

 

– Мой опыт курильщика был скромный. Половина сигареты в восемь лет, десять минут рвоты, головная боль – и с тех пор я не курю. Иногда думаю закурить трубку, потому что некоторые исследования показывают корреляцию между курением табака и снижением вероятности развития болезни Альцгеймера, который пугает меня куда сильнее, чем рак.

 

– Отлично. Поехали дальше. Ты уж не зазнавайся, но я считаю твоего «Галевина» шедевром. На мой взгляд, он безупречен. Аналогов, мне кажется, нет, и вряд ли они появятся. Я прочитал его несколько раз… Скопировал три десятка страниц, наиболее поразившие меня места, и время от времени перечитываю. Заметил странный эффект – при чтении некоторых фрагментов вхожу в состояние, похожее на лёгкий транс, начинаю ощущать, что отрываюсь от смысла, чувство наслаждения затмевает содержание, оно уплывает на периферию сознания, а я, освобождённый от мыслей, просто любуюсь словами, как любуется изумительной, экзотической красоты бабочкой, сидящей на роскошном цветке, ошалевший от счастья лепидоптеролог.

 

– Ну и накрутил ты!

 

– Накрутил ты. «Хлебный хруст мелованных страниц навевал мысли о прогулке под дождём вдоль набережной Сены». Или возьми это, свадьбу родителей Галевина: «Изысканное платье цвета магнолии, вечный символ чистоты и невинности, с трудом прикрывавшее отчётливо выделявшийся живот, вплетённый в русые волосы венок из флердоранжа, чья непорочная белизна вступала в резкий контраст с маджентовыми мешками под глазами, закономерным следствием изматывающей бессонницы; арендованный чёрный смокинг с малиновым шёлковым камербандом, вызывавший трепет восхищения и противоречивые желания – прикоснуться к дивному творению портных, нежному, как пенная бахрома океанской волны…».

Ты чувствуешь красоту своих слов?

 

– Не скрою – иногда любуюсь. И знал бы ты, как меня пугают мысли, что это случайность, что я никогда не смогу написать что-либо подобное, что это было и прошло.

 

– У тебя каждая из 12 глав написана своим языком, повторяющим язык какого-либо автора или произведения, и наполнена вшитыми в текст цитатами из этих произведений. Я настороженно отнёсся к твоему эксперименту, ожидал, что разнословие порвёт текст и поломает ритм, но эффект оказался противоположным – сцементированный детективным сюжетом психологического триллера пастиш обогатил, оразноцветил повествование.

 

– Если говорить о языке, то пастиш мне был необходим по двум причинам. Первое: это же книга об Искусстве, а Искусство – многолико и многогранно. Литература – это не только Довлатов, к лапидарности слога которого не стремится разве что ленивый. В ней многое было, многое есть и многое будет. Я хотел показать единство литературного процесса, тесную связь всего в искусстве, высказать довольно простую мысль: мы все вышли из чьей-то «Шинели», а не взялись из воздуха. Вторая: я хотел показать безумие главного героя на уровне языка; поэтому сперва идут четыре главы, написанные языком, как скажет обыватель, классической литературы, а дальше – семь глав стилизации и языковых экспериментов, которые разбавляются одной главой «стандартного» языка Барбоса, который, как ни парадоксально, представляет собой островок здравомыслия в океане сумасшествия. Язык произведения должен соответствовать происходящим событиям. И если маразм крепчает, то и язык должен меняться соответственно.

 

– А ты моё «оразноцветил» не заметил? Твоя индукция, у тебя сплагиатил: «…"...и ни один человек не вспомнит кто лежит рядом с корнями этого дуба наша могила зарастет мхом и цветами цветится в цвете цветистая цветня а когда придёт пора цветения меня уже не будет на земле..."

Как ты оцениваешь свой роман?

 

– Я всегда очень критично оцениваю свои труды. Во всём. Мне всегда кажется, что получается какая-то херня.

 

– Как с твоими первыми рассказами? Они до сих пор висят на novlit.ru.

 

– Говно. Бездарное, унылое, постыдное говно. Никчемные попытки подражания кому-то и в чём-то. В «Галевине» моё отношение ко всему этому подробно описано в первой и второй главах.

 

– Ты это имеешь в виду: «Я исписывал тетрадки и учебники, газеты и туалетную бумагу, выл и рыдал из-за несовершенства формулировок, примитивности мыслей, плоскости образов, беспомощности сюжетных линий. Я уверился в собственной бездарности и безнадёжности. Я не сомневался, что не смогу, как бы ни изводил себя пустыми чаяниями, сотворить подлинную красоту»?

 

– Оно самое. Так и с «Галевиным». Да, смелый, неожиданный замысел, да, я вложил в роман душу, да, этот роман мне стоил очень много душевных сил, так много, что я написал, чтобы не спятить, своеобразное продолжение, роман «Набриолиненная душа». Да, я написал так, как видел, как смог. Но я перечитываю его и чувствую, подспудно, что он невообразимо далёк от совершенства, что всё как-то не так, да, неплохо, но не идеал, а как исправить, как довести до нужной кондиции – не знаю. Меня безумно пугает, что, может быть, я написал какие-то глупости, но сам их не замечаю. У меня жуткие комплексы. Может быть, я проецирую свою неудовлетворённость жизнью; может, ненавижу себя настолько, что не могу помыслить, будто способен создать что-то прекрасное, как не верю, что заслуживаю счастья или любви. Это мои заморочки, с которыми я давно живу.

 

«Мета- и полифония «Галевина» не самоцель. За внешним, впечатляющим богатством разноцветных нитей и оттенков сотканного ЕС ковра слышна прекрасная мелодия молитвенной речи, обращённой к богу Искусства. Речь то спокойная, рассудительная, то звенящая горячим речитативом, то звучащая высокими нотами изумительной музыки, воспевающими абсолютную красоту и всесильную мощь Искусства. «Галевин» – эстетическая нирвана, впадая в которую, растворяешься в словах и сам, превращённый в слово, в блаженном отрешении слушаешь бесконечную музыку совершенства».

 

– Тебя не беспокоили мысли, что «Галевин» – вершина твоего творчества? Что подниматься выше – некуда? Что выплеснул самое наболевшее? Что воспеть ещё раз – и Любовь, и Искусство – невозможно? Что ты, как Грибоедов, станешь автором одного произведения?

 

– Я постоянно об этом думаю. Хотя не хочу. Это пугает. Нет, лучше об этом не думать. Давай о другом.

 

– Ты откровенен, Евгений.

 

– Да. В «Душе» я пишу об этом. Я не вижу смысла в общении с людьми, если не желаю или не готов быть откровенным. Если не желаешь или не готов – не общайся. Так я и делаю. Ни с кем не общаюсь. Но коли решаюсь, то какой смысл прятаться? Ё.нутый мир. Люди готовы раздеваться у всех на виду и трахаться у подъезда с первым встречным, но сказать правду, открыться – это нет, законом, видно, запрещено. Это одна из причин, почему я сторонюсь людей. Открываешься, а в ответ – закрытая дверь, из-за которой слышится издевательский смех.

 

– И какие тебе нравятся люди?

 

– Прямолинейные, без камня за пазухой. Эрудированные, нестереотипно мыслящие. Не понимаю тех, кому непременно нужно примкнуть к какой-либо группе, чтобы не чувствовать одиночества. Люди так боятся одиночества, так боятся быть белыми воронами, что с радостью становятся хипстерами, панками, фанатами, членами партий и тратят уйму сил, чтобы ненавидеть всех, кто отличается от тебя. И ничего нового не принимают, если это новое не войдёт в моду.

 

– Тебя раздражают люди?

 

– По отдельности – друзья, девушка, родители, соседи – могут быть замечательными. Меня раздражают люди как биологический вид. Вид, который проделал такой невероятный путь, но при этом возвёл в культ отсталость, предрассудки и предпочитает быть сахелантропами, а не хомо сапиенсами.

Люди – тупые, грязные, вонючие животные. Лишь благодаря тому, что мы единственные животные, у которых биологическая и культурная эволюция шли рука об руку и подталкивали друг друга, нам удалось сделать кое-какие достойные вещи. Искусство и наука. Это единственное для нас оправдание. Ничего хорошего у нас больше нет. И это то, что отличает нас от остальных животных. У нас есть интеллект и тонкость чувства, которые помогают нам творить и открывать. И иного разумного смысла в жизни не найти. Но людям такое скучно. Они предпочитают быть белками в колесе: плодиться, ничего в жизни не увидев и не поняв, чтобы вырастить людей, которые будут плодиться, ничего в жизни не увидев и не поняв… Они предпочитают быть шимпанзе: трахать всё, что видят, потому что вот как определяется твоё величие – количеством отъё.анных самок; и воевать с другими шимпанзе, из другого племени, ведь это так принципиально, из какого племени какие шимпанзе. В нашем обществе считается зазорным не бегать на дорожке в фитнес-центре, хотя, как ни старайтесь, гепард вас всё равно догонит, или не выжимать сотку от груди, хотя горилла или павиан в рукопашную нагнут любого качка, но при этом не знать, кто такой Пруст, – это ничего страшного. Помню, ходил в тренажёрный зал, там один парень интересовался литературой, я ему помогал, подбирал книги; завсегдатаи услышали, как мы разговаривали в перерыве между подходами о Бальзаке, и начали ржать: они понятия не имели, кто такой Бальзак. Больше в тот зал я не ходил. Слушай, не хочу я говорить о людях. Совсем тоскливо становится.

 

– Ну да. Послушаешь тебя, так один выход и остаётся: бежать от этого существования, удрать от прозы жизни и сделаться анахоретом, как Сэлинджер или Пинчон, чтобы создавать поэзию искусства. Как твой Галевин.

Лады, Жень, оставим людей. «Человек звучит гордо», а ты пропагандируешь психобиологию, прослывёшь ещё мизантропом. А как быть с обществом? Роман порой читается как манифест социального переустройства. Но в рецептах ты, кажется, непоследователен. Обличаешь устами героя всё и вся – гуманитарное образование, коммерциализацию литературы, продажность журналистики, неконтролируемое деторождение, полицию, судопроизводство, экологию, но, с другой стороны, твой герой Максим в диалоге с Катей утверждает противоположное: «Не бороться с режимом. Не замечать его. Забыть о его существовании…».

 

Эти слова – отсылка к довлатовскому «Ремеслу». Я с этим принципом согласен. Желание изменить и возможность изменить – это разные вещи. Меня мучает то, что я вижу, когда выхожу на улицу и оглядываюсь по сторонам, но от моего хотения в мире ничего не изменится. Я хочу изменений, но понимаю, что из моих желаний ничего не выйдет. Невозможно. Не в этой стране. И, вероятно, не в этом мире.

 

«Роман ЕС – сложный литературный ребус, викторина для знатоков, – не литературоведов, не искусствоведов, не музыкальных критиков, не исследователей живописи, – для знатоков с большой буквы, редких, нуждающихся в охране, как эндемичные цветы, людей, вместивших в свои головы тысячи произведений искусства и имён их создателей – в литературе, кинематографе, живописи и музыке. У ЕС сотни, сотни отсылок, прямых и скрытых, к живописи, музыке, кино, литературе. К музыке Чайковского, Верди, Бизе, Вагнера, Баха, к оперным исполнителям, джазовым музыкантам, фильмам Висконти, фон Триера, Аллена, Ланга, к произведениям Эко, Хаксли, Золя, По, Гоголя, Некрасова, Пушкина, Лермонтова, Рильке, Верлена, Гюго, Сенкевича, Солженицына, Губермана, к картинам Дали, Шагала, Босха, Ван Гога. Откуда это у парня в 26 лет?»

 

– Женя, откуда ты взялся такой умный? Не удивлюсь, если признаешься, что в 7 лет прочёл «Сира Галевина» и все последующие 19 лет думал, отчего де Костер прозвал своего героя Беспощадным и какие этому уроду Сиверту есть оправдания.

 

– Ты, Пётр, такой же отгадчик прошлого, как я – предсказатель будущего. Литературу в школе я страстно ненавидел. Был ярко выраженным математиком, с седьмого класса учился в физмате. По русскому не был троечником только за красивые глаза. До шестнадцати лет прочитал по собственной воле лишь две книги: «Над пропастью во ржи» и «Остров погибших кораблей».

 

– Ненавидел? И кто тебе привил такую «любовь»? Учительница литературы с «отсутствующим зубом на краю улыбки»?

 

– Не поверишь – отец. Он у меня в своё время окончил Московский лингвистический университет. Специальность – французский язык и французская литература. Человек очень начитанный, образованный, эрудированный и интеллигентный. Родители жили раздельно. Когда я был маленьким и на лето приезжал к его матери на дачу, он предпринимал попытки привить мне любовь к чтению. Но начал, очевидно, не с того. Он подкинул мне «Дон Кихота». Я читал, тяжело, медленно, давясь скукой, ненавидя эту книгу, но не мог бросить, потому что не бросаю дело, пока не закончу его, – и вымучивал этого «ДК», страница за страницей.

 

– Это ты о своём отце: «…ввалившись домой пьяным, как некрасовский крестьянин, отец садился ко мне на кровать, костлявой рукой толкал меня в плечо, потом, отвернувшись и закрыв лицо ладонями, начинал плакать, едва слышно поскуливая, как испуганный пёс, и, уходя нетвёрдым, шумным шагом, клал на прикроватную тумбочку подтаявшую плитку молочного шоколада»?

 

– Нет, совсем нет. Образ вымышленный, из жизни, понятно, мало ли вокруг таких несчастных. А сравнение с пьяным некрасовским крестьянином мне понадобилось в художественных целях.

 

– Женя, ты поразительно точен в деталях. Я тоже, как отец твоего героя, когда-то приходил к своим девочкам, и, давясь слезами, совал им мятые шоколадки. Извини, отвлёкся… И что дальше?

 

– Забавно, что с тех пор я так и не перечитал «Дон Кихота». Боюсь. Детский страх, как моя арахнофобия. Поначалу я смирился с тем, что литература – это необходимое зло. Без неё не поступить в универ, поэтому заткнись, Женя, и читай. Затем проснулся искренний интерес, я спокойно, без нажима и диктовки, взглянул на Пушкина, Лермонтова, Гоголя – и втянулся. К тому же преподаватель на курсах была очень хорошая. Она умела заинтересовать предметом. Я – натура увлекающаяся. Если я для себя что-либо отрываю и начинаю получать удовольствие, то я ухожу в запой, упиваясь этой темой. И дальше – эффект снежного кома.

 

– Помню, Женя, этот ком: «…я начал отдаляться от мира, от людей, от природы, возводя изощрённые преграды в неприступной башне из слоновой кости, в которую добровольно, отвергая наставления Гессе, себя заточил. Я читал бессистемно, как начётчик; набрасывался на книги, как Кощей на злато; я поглощал художественные миры, как огромная чёрная дыра. Книги служили мне маяком, который направлял по жизни, и спасательным кругом, не позволявшим сгинуть в пучине повседневных избиений и издевательств. Я кидался во вселенную книг, словно в омут, тонул в невыразимом великолепии и всплывал навстречу звёздам».

Устами Барбоса Грацильного, говорящего пса, ты говоришь: «Я не оправдываю и не осуждаю – я понимаю»…

 

– Это отсылка к «Хранителям» Алана Мура, по которым снят одноименный фильм Зака Снайдера. Не стоит всё в книге считать моими мыслями.

 

– …в другом месте продающий душу дьяволу Галевин, вступив в спор с бесом, спрашивает того: «Какое право я имею судить других людей?».

Какая из формул тебе ближе?

 

– Ни одна. Мой принцип: не судить людей, пока они не трогают меня. И ненавидеть всем сердцем, как только сделают мне какую-то пакость. Да, очень эгоистично, но я чувствую вековую усталость. И не хочу изображать из себя хорошего парня.

 

– Столетний старец и затравленный зверёк...

 

– Вроде того.

 

«ЕС написал великое произведение. Великую книгу о Любви и Смерти. Не могу объяснить, почему так думаю, мне не хватает знаний литературы, опыта, навыков критического анализа. Я это чувствую, и мне этого достаточно. Этот парень из подмосковного Лыткарина поразил меня, как в своё время поразил Ларс фон Триер с его «Антихристом» и «Рассекая волны». Великое произведение рождается великим страданием, и я не поверю, что у ЕС его не было. Любовь, конечно, любовь».

 

– Женя, расскажи о своей любви. Ею пронизаны все строки твоего романа. Даже полусумасшедший, упоённый безмерной властью и кровью Галевин, которому больше нет дела ни до чего – осталось тело, а душа мертва, изъедена, разорвана на маленькие кусочки, и в нём продолжает жить любовь: «…что для меня полцарства?.. хоть всё земное царство! не хочу!.. отдам его! отдам коней! всех коней! всё могущество! за полмгновенья с человеком, любимым мною!.. я всё верну! всё отдам! за всё отвечу!.. но дайте хоть раз взглянуть на неё! один раз!.. посмотреть в эти карие глаза, в которых взрываются зелёные звёзды!». Так мог написать только человек, испытавший…

 

– Прости, но здесь я постараюсь ничего не сказать. Это слишком моё. И это так глупо. Я знаю, что влюблён в образ. В идею любви, в идеал…

 

– Помолчи, продолжу: «…в эту путеводную звезду, указывающую тебе путь, но никогда не спускающуюся с небосклона, чтобы составить компанию за дружественной беседой. Идеальным может быть лишь образ – не человек. К сожалению, я не знал, что если тебе посчастливилось повстречать долгожданную принцессу, с ангельской кротостью восседающую на белой кобыле, то незамедлительно стоит задуматься: не она ли тот всадник на бледном коне, за которым следует ад?».

 

– Ты и это помнишь? Мне стыдно, но я не властен ничего с собой поделать. Полюбить кого-то другого? А это зависит от меня? Это же само приходит. И само уходит. Моя беда в том, что я не могу забыться, отвлечься. Если я влюблён, для меня не существует больше ни одной девушки. Наверное, я слишком романтик, то есть слишком дурак. Я ведь действительно реинкарнация пушкинской Татьяны, мечтающей о книжной любви. И не принимающей реальность. Я же не воспринимаю полумеры. Мне не нужны знакомые, приятели или типа друзья. Только друг, настоящий друг, но дружбу – по опыту – я уже не приемлю. И мне не нужны случайные связи, секс на одну ночь, проститутки, мимолётные романы – я ищу человека, который будет для меня всем, которому я буду доверять полностью, родственную душу… И понимаю, что всё это бред, бред. Да. Я писал в надежде, что она когда-нибудь прочитает и поймёт, что о ней. Я хотел сказать то, что мучило и разъедало меня – и что не мог сказать лично. Знаю, что это неправильно, какой-то потребительский подход, стыжусь, и всё равно писал – а вдруг…

 

– Сколько времени работал над романом?

 

– Писал – шесть месяцев. С мая по октябрь 2016 года. Но работал над романом, ища интересные художественные решения, начиная писать и бросая, потому что выходило слабо, несколько лет. Я до сих пор не понимаю, как мне в начале мая пришло в голову сделать то, что получилось. Как в мультиках, над головой загорелась лампочка – и я чётко увидел итоговую картину. Увидел, каким должен быть роман и как его написать. Тут же схватил свой старенький «Молескин» (я не пафосный денди, подделывающийся под Уайльда, просто подарили) и записал в него схему – структуру художественного мира и авторов, которым будут посвящены главы.

 

– Когда и как возникла идея написать «Галевина»?

 

– Пять или шесть лет назад, когда в университете работал над курсовой по творчеству Шарля де Костера. В его «Фламандских легендах» мне попалась новелла «Сир Галевин» – рассказ о жизни средневекового серийного убийцы, погубившего полтора десятка молоденьких девушек.

 

– У де Костера Галевин примитивен, у него нет ни мыслей, ни идеалов, он тупой вешатель, злой, жестокий, отталкивающий тип. Что тебя в этом животном вдохновило?

 

– «Галевин» прельстил только мотивом нарушения общественного договора. Общество, в том числе общество самых близких ему людей, отвергло его, и у меня возник вопрос: может ли общество, человека отвергшее, требовать от отвергнутого соблюдения установленных этим обществом норм? Изначально я хотел написать книгу в первую очередь с социальной проблематикой. И там не было какого-то сильного впечатления. Не такое, как было от книг Манна или Олдингтона. Рядовая новелла, но меня она чем-то зацепила. Я прочёл её впервые после «Легенды об Уленшпигеле», тогда же нашёл тему для курсовой: «Образ «положительно прекрасного» героя в творчестве Шарля де Костера». «Сир Галевин» к курсовой работе отношения особого не имел, но в голове попутно возникла идея романа.

 

– Женя, ты не забываешь? Обретая утешение «в едкой сатире Рабле и де Костера, в масштабности книг Гюго и Сенкевича, в болезненной чувственности Манна и Верлена, в стилистической пышности Толстого и Пруста, в поразительной глубине образов у Бальзака и Гамсуна, в неиссякаемой доброте Гаршина и Короленко, в музыкально-прозаической концентрированности творений Джойса и Маркеса, в интеллектуальной силе Фаулза и Бродского», ты не забываешь о хлебе, насущно требуемом нашей животной сущностью? В чём себя проявлять изволите, господин писатель?

 

– Бухгалтер я. По удалёнке.

 

– Шутишь?

 

– И чем тебе насолили бухгалтеры?

 

– Да нет, вон филолог и поэт Борис Чичибаин в трамвайно-троллейбусном депо счетоводом был. Но то время другое, антисоветчик и прочее… Ты же журфак МГУ окончил и волен выбирать…

 

– Не напоминай. До 2013-го года я писал о спорте, но надоело: журналистика меня никогда не прельщала – слишком она суетная, грубая и поверхностная тварь. Встал вопрос: чем заниматься дальше? К тому времени мой запал – построить карьеру, чтобы жить припеваючи, добиться успеха – пропал. Как виановский Колен, я не понимал, какой смысл в работе. Это же насмешка, издевательство, профанация. Работа должна обеспечивать тебя средствами, чтобы жить и получать удовольствие от жизни. Но после работы на жизнь времени не остается. В семь-восемь утра уезжаешь на работу, сидишь в окружении людей, которые тебя раздражают, маешься дурью и возвращаешься домой в девять вечера, чтобы через час-полтора лечь спать. Маразм! Где же жизнь? И я потерялся. Я не знал, чем заняться, чтобы обеспечивать себя. Не знал, к чему у меня есть склонности и есть ли к чему-то вообще. Мать, чтобы ей не стыдно было перед друзьями за сына-лоботряса, предложила мне работать бухгалтером. Мне это неинтересно, я не понимаю, какого хера я этим занимаюсь, но, по крайней мере, в семье на меня не орут, как раньше, и это уже неплохо.

Вот и сейчас сижу, забиваю чёртовы приходы и разношу выписки. Сказочная работа!

 

«Галевину» узки любые рамки. У него множество измерений, пластов и граней. Одно из измерений, близкое мне по личному опыту, интересам, пониманию, – это рвущая стереотипы психологическая драма, история неразделённой, грубо отвергнутой и цинично уничтоженной любви, действие которой начинается в светлых кущах Рая и заканчивается в подземельях Ада. ЕС – мастер расширять противоречия, раздвигать границы конфликта, поляризовать его таким образом, что читатель, доверчиво взбирающийся вслед за автором на вершину, а потом стремительно и неожиданно летящий в бездну, испытывает невероятной силы шок».

 

– Пётр, ты меня как-то спрашивал о противоречиях. Во-первых, для меня – и это особенно видно в «Душе» – противоречие является одним из главных художественных приёмов. О чём «Душа»? Мир хаоса глазами человека, чья душа тонет в хаосе. В хаосе нет порядка, нет рассудительности. Всё это идет из «Галевина».

 

– Дай мне его пережить. Вывернул душу и хочешь добить «Душой»? По «Галевину» вопрос. Ты однажды сказал, что твой роман могут посчитать депрессивным. Ты так на самом деле считаешь? Или подпал под минутное настроение? По-моему, в романе можно усмотреть всё что угодно, но только не депрессивность. Глупость какая-то!

 

– Зависит от точки зрения. С точки зрения обычного человека, привыкшего к голливудским романтическим комедиям, мой роман – депрессивный, мрачный, пессимистичный. С моей точки зрения, это вершина моего оптимизма. Я постарался вложить в книгу все те светлые, пусть и абсурдно-глупые чувства, какие испытываю к К., но их же не каждый читатель увидит, да?

 

«К.? Так вот кому адресованы эти слова: «Я шел вперёд, не останавливаясь на отдых, обречённый, как Агасфер, скитаться по земле, ожидая чуда, ища ту, которую не знал, но которая единственная понимала меня и с которой я был связан любовью постоянной, ища её, мою бледнокожую Джульетту, мою рыжеголовую Изольду, мою Эстер, звезду Иштвана, мою Махтельт, покаравшую не мечом, а одним взглядом карих глаз, в которых блестели зелёные звезды».

 

– Женя, «К.» – это KG, которой посвящён роман?

 

– Да. Она.

 

«О ЕС ещё скажут маститые. Будут брать интервью, пригласят в свои клубы, издадут книги, напишут диссертации. Найдётся самоуверенный издатель-иностранец, захочет перевести «Галевина» – и не переведёт. Сломается на пастише, одендеванных элтонах джонах, десперациях, на Асе, сияющей, как орионовский Ригель, на затвердевшем над столом воздухе Ахмадулиной, на «поелику» и «унее» Гриммельсгаузена, на томительной беспредельности ночи в глазах юной Тоски. На качелях полярного, гигантского маятника загадочной русской души, превращающего хрупкое, тонко чувствующее сердце поэта, растоптанного в своих высочайших чувствах, в мёртвую мышцу холодного убийцы. Я прошёл с Галевиным рука об руку, не отступая ни на шаг, прошёл его дорогой, с горних вершин божественной любви до заполненных смертью глубин сатанинского ада, – мимо старой башни, освещённой луной; по мосту с жёлто-синими перилами и красно-розовыми опорами; полем, где одинокие, пахнущие увядшими цветами женщины в простой крестьянской одежде чинили сети; мимо своих любовей с чёрно-белых карточек провинциального фотографа, плачущих мне вслед, – дорогой, изрисованной кровавыми отпечатками стёртых до костей ног, моих и Галевина, мы шли, невидимые и забытые, пока не упали, забывшись тысячелетним сном на пороге древней колокольни, над которой каркала стая чёрных ворон. Мир реальный, миры прочитанных книг, просмотренных фильмов, мир Галевина и «Галевина», письма Евгения слились для меня в один мир.

Кто я – Галевин?

Или Галевин – это я?

Или автор – Галевин и я?»

 

– Женя, я ничего не понял в романе.

 

– Мне кажется, ты всё понял. И даже больше, чем там есть.

 

 

 

(в начало)