Мой горький Лондон

 

Солнце в тот день отражалось в асфальте и сверкало в трамвайных рельсах. В моих наушниках пела группа Lifehouse песню «First time». Невыносимо хотелось жить и вдыхать этот новый воздух перемен, но было слишком глухо в том месте, где якобы находится сердце. Боль непрожитой жизни, хотя откуда она, боль, у подростка шестнадцати лет? Мне было плохо от того, что я кожей ощущала что-то непостоянное и в корне неправильное во всем устройстве мира… Не знаю. Все здания привычно стояли на своих местах, но их холодные стены гнетуще давили на все мое бесполезное существо. Я глядела на эти рельсы, в которых поселилось солнце, и думала, что так, должно быть, бывает и в Лондоне… Я ходила по улицам и проспектам, которые знала наизусть, как свои пять пальцев, и ненавидела все: известные магазины, и неизвестные забегаловки, и трущобы, и респектабельные flats, и людей, которые терпели все это и любили, и жили здесь, в этом городе…

А потом пришла ночь, незаметно опустившаяся темнота укутала город, и я стояла на мосту… Далеко на горизонте еще не ушедшее солнце пламенело кроваво-фиолетовой полоской. Наверное, оно было тогда где-нибудь в Сан-Франциско или Бостоне, или Нью-Йорке…Солнце размером с океан и песчаные пляжи Лос-Анджелеса.

Я боюсь Америки.

Я боюсь ее. А Лондон – мой друг, самый верный друг, который способен подарить счастье. Только Лондон. London. My bitter London.

Я стояла на мосту, и внизу был страх. Коробки поездов и огни сигнальных фонарей, огромная масса воздуха, и сухие, старые деревья. И трубы заводов вдалеке, и новые модные высотки… И в ту минуту мной овладело холодное желание смерти – горькое дыхание осени, осень – жизнь, осень – смерть… Fall. Мои пальцы сжимали черные поручни моста: нервно, судорожно. Сильно… Я чувствовала силу, которая могла бы сделать меня счастливой, знай я, куда ее деть, но в том-то и дело, что я не знала, куда ее деть… Но эта сила могла убить меня… сила безнадежности, когда понимаешь, что ты бессильна. А внизу все было таким маленьким, таким геометрически правильным. Математика – ненавижу ее. Мои собственные мозги могли убить меня в те минуты, задавить, застрелить… Я знала, что в ближайшие несколько лет этот город по-прежнему будет держать меня в кандалах, в своих якобы дружелюбных объятиях…

Я была напряжена. Я готовилась к прыжку, который мог изменить все – раз и навсегда. Навсегда. «Ивлева Мария Антоновна» на сером камне. Рябина…

– Не делай этого.

Справа от меня стоял темный силуэт.

Ксюха.

– Что? – спросила я, резко повернув голову и вытащив из уха наушник.

– Не делай этого.

– Почему?

– А зачем?

Действительно. Черт, как она здесь оказалась?
– Как ты здесь оказалась? – зло спросила я.

– А какая разница?

Мы глядели на огни города вдалеке.

– Что, хотела красивой гибели? Романтической? М-да… Утром, когда тебя обнаружили бы железнодорожники, было бы мало романтики, уверяю тебя.

– Fu-u-u-ck…– я процедила сквозь зубы.

– Даже так? Ну что же, прыгай, а я погляжу.

– Черта с два! Чтобы ты стала последним человеком, которого я видела в своей жизни? – меня злило ее присутствие здесь, в моем «тайном» месте.

– Oh, my God. It is your life, only your life. – Совершенно спокойно сказала она, будто бы совсем не боясь за меня. Это моя жизнь. Только моя.

– YES! IT IS MY LIFE! – закричала я. – I CAN`T LIVE HERE, DO YOU UNDERSTAND ME? THIS TOWN IS PLACE OF DEVIL! ALL PEOPLE ARE IDIOTS, YES, I`M SURE! ALL PEOPLE! I WEAK, YES, WEAK AT THIS POINT, IN THIS SHIT!Да! Это моя жизнь! Я не могу жить здесь, ты понимаешь, о чем я? Этот город – дьявольское место! Все люди идиоты, да, я уверена! Все люди! Я слаба, да, слаба здесь, в этом дерьме! – я прокричала это и, с силой оттолкнувшись от асфальта, побежала что есть духу из этого места, будто опомнившись, будто поняв, что чуть не совершила. Я не помню, как долго бежала, но мне было плевать, я чувствовала боль в легких, спотыкалась и все равно бежала. Огни мелькали где-то позади, цветными короткими полосами, и в ушах гремели строчки из песни «American Idiot»… Потом села в изнеможении на какие-то кирпичи, и, согнувшись, черт возьми, заплакала.

 

 

* * *

 

– А я знала, что ты придешь. – Ксения стояла в прихожей и курила. – Заходи, если хочешь. Я, в принципе, не ждала гостей, но ты заходи.

Я закрыла за собой дверь, поставила ботинки на половик. Черт меня дернул прийти.

– Это можно на полку, – она кивнула вниз. Я тоже кивнула и убрала обувь, куда она сказала. – Проходи, – указала на диван. – Садись. А сама стоит в проеме. Не очень высокая, даже ниже меня. – Можно? – спрашиваю я, чтоб она освободила проход.

– Разумеется. – Она посторонилась. Я села на самый край дивана, огляделась. – Жарко на улице.

Она молча смотрит на меня, и я поняла, что, конечно, сказала глупость.

– Global warming, – снова попытка начать разговор. Эту фразу я увидела, кажется, в учебнике английского. – Глобальное потепление.

Ксюха задумчиво смотрит на меня, знаете, как смотрят на тумбочку – абсолютно ничего не выражающий взгляд.

– Yes, maybe, maybe, – произносит она, отталкиваясь плечом от дверного косяка и кидая сигарету в пепельницу. – Может, кино посмотрим?

– Ну-у… давайте.

– Мы же на «ты».

– Да?

– Да.

Она подходит к полкам с дисками, внимательно разглядывает. Вот этот, пожалуй. Она вставила диск в дисковод, щелкнула кнопками. «Coyote Ugly» появилось на экране.

– Это что – фильм на английском? – поинтересовалась я.

– Да, на английском. – Она даже говорила с акцентом, и эта фраза – «на английском» – вышла у нее как-то особенно плавно, как акриловая краска в тюбике, когда ее полосой выжимаешь на листок.

В последующие полтора часа я неотрывно следила за английскими субтитрами на экране и жадно ловила каждое слово. Фильм оказался ничего. В самом начале Ксюха ушла на кухню и вернулась оттуда с огромными стаканами апельсинового сока и пачками чипсов. Как это к чипсам она не принесла пива? Я уже поняла, что от нее можно ожидать всего.

Шли титры. Мы сидели. Я думала о том, что это действительно неплохое кино, пару раз даже слезы подступали. Еще я думала о своей новой знакомой – она порой говорит жестокие вещи, но это не слишком задевает меня, потому что здесь, я ощущала это слишком ясно, бьет ключом самая яркая, самая сильная жизнь – именно из-за этих ее слов и реплик. И еще мне показалось, что она рада меня видеть. Только на секунду, и, по всей видимости, действительно просто показалось.

– Ну как? What about film?

– Я пожала плечами:

– Так… So-so…

– So-so? Well… Она что-то еще сказала, я не разобрала. Да и в кино я не понимала половину того, что они там говорили.

– Ксень, а когда у тебя день Варенья? – мне показалось, что «день рожденье» прозвучит слишком откровенно, поэтому ляпнула идиотское «варенье».

– Why?

– Да просто.

– Первого ноября.

– А-а…

– У тебя когда?

– В январе. Тринадцатого.

Я думала, она сейчас спросит, как это обычно у меня спрашивают: «О, тринадцатого? Не боишься?» Глупый вопрос, если учесть, что в этот день я родилась.

– Я люблю это число, – сказала она. Неожиданно. Я думала, я одна такая. – Все говорят – несчастливое. Я так не думаю. В нечетных числах есть своя прелесть. Странная прелесть. Не знаю, почему. Пятница, тринадцатое. – Потом она вдруг глянула на меня – смешно, по-детски:

– Как думаешь?

– Ага.

– Ага?

– Я хотела сказать – я согласна с этим. И тоже улыбнулась.

Вот так. С этих пор я, как это ни удивительно, могла приходить к ней совершенно беспрепятственно. Обычно происходило что-то вроде этого:

– Ксень, привет.

– Доброе утро, my friend.

– Чем ты занимаешься?

– Но не тем, что могло бы тебе помешать прийти ко мне на чашку чая.

– Да?

– Собирай свои кости и приходи в течение получаса.

– А потом что?

– Можешь не успеть. – Шутит она или нет? Нельзя понять.

– Так, может, мне не стоит приходить, если ты так спешишь?

– Может, и не стоит.

Я в шоке!

– Ксюх!

– Джейн, две минуты только что закончились. Тебе достаточно двадцати восьми минут?

Да уж…

Иногда она включала какое-нибудь кино, но почти всегда оно было на английском, мы ели горячую пиццу (она заказывала ее по телефону в кафе-ресторане), пили матэ, сок или кофе. Я не знаю, почему, я не могла этого понять, но мне нравилось здесь, хотя частенько меня посещало ощущение, что она не хочет меня видеть. Но в то же время она порой звонила мне сама, приглашая на чай. Не было дня, чтобы мы говорили спокойно, без колкостей, хотя в основном подобные разговоры всегда начинала она. Но с тех пор, как мы познакомились, вы не поверите, я перестала ощущать это проклятое одиночество. В спорах мне хотелось победить ее, найти более сильные слова, хотелось, чтобы мы были на равных, вот я о чем. Не знаю, возможно ли такое, она ж все-таки учительница, да к тому же лет на десять меня старше, бла-бла-бла…

И, конечно, я понимала, что она умнее и лучше меня, но вот это-то и доставало больше всего.

 

Ксюха смотрела кино, сидя на своем симпатичном диване персикового цвета. «Сладкий ноябрь» был, несомненно, интересен, но она уже видела его, и сейчас задумчиво глядела мимо экрана. Ночные клубы, город, новые здания и люди, старые школьные-институтские друзья и подруги… Картинки прошлой жизни мелькали перед глазами. Все было. Молодость со всеми ее проявлениями… Теперь она уже большая девочка, и сколько бы мама ни называла ее ребенком, она не ребенок, уже давно не ребенок. Ксюха поняла, что нужно уносить отсюда ноги, из этого города. Поняла, что нужно туда, в Европу, где самая настоящая жизнь, где любимые панк-рок группы и закатное солнце – во все небо, поглощая океаны; где небоскребы и маленькие домики с красными черепичными крышами… Туда, где культура и люди – другие, новые, счастливые люди, имеющие право защищать свои интересы, туда, где она, может быть, встретит свою судьбу – в Лондон. Да, пусть трудно. Пусть невыносимо сложно, но она готова, и это все равно будет лучше, чем если бы всю жизнь она прозябала здесь. Надо только немного подождать, она верит, что там, эти дипломаты поймут ее, что визу сделают и что все будет хорошо.

А Мэри? Мэри Джейн – что с ней будет? Она чуть не покончила жизнь самоубийством. Ты что, с ума сошла? Маша? Да никогда в жизни, да. Минутная слабость. Она бы не сделала этого. А вдруг? Только ни слова об этом. Ни слова, ясно? Плевала она на предрассудки, эта девчонка, и это просто здорово. Она своего не упустит, если, конечно, хватит силы, не то что она, Ксюха. Быть другом такому человеку – почему нет? Но Маша этого не захочет, потому что ты сама все делаешь для этого. Только зачем? Сама не знаешь, да?

Ксюха отправилась к холодильнику, открыла, глубоко залезла в него в поисках чего-нибудь съестного. Нашла пончики с клубничным джемом и шоколадку. Кухня молча осудила ее за это излишество, но ей было все равно – у нее, у Ксюхи, есть абонемент в фитнес-зал, который она довольно часто посещает. Потом засунула в рот вишневую жвачку. Вкус быстро закончился, но осталось ощущение – легкое, мимолетное. «Вечер со вкусом вишневой жевачки…» – вспомнила она услышанные где-то слова. Ах, это же Мэри Джейн. Мэри Джейн.

Ксюха достала косметичку, накрасилась. Переоделась и поехала к маме.

 

 

* * *

 

Однажды Зверобой сказал мне, чтоб я «больше думала о своем будущем». А я подумала, что как тут еще больше, если и так только об этом и думаю. Знаете, он очень напоминает мне Ваньку, хотя он, Ванька, таким аскетом не был. Да и вообще он, конечно, был совсем другим, но что-то есть в них очень похожее. Зверобой – он такой, как бы это… серый кардинал, что ли. Мне так кажется, он раньше был связан с политикой, потому часто у него бывают фразы на эту тему, реплики такие. Что-то такое:

– Наверх. Карабкайся наверх. Дальше, выше. Выбери ту высоту, откуда самый красивый вид, пусть даже высокогорный воздух больно ранит легкие. Не сиди на месте. Действуй. Жизнь – в движении.

Я сама иногда думаю: зачем я прихожу к нему? Все эта тоска, черт ее подери, когда не знаешь, куда себя деть. Посидишь у него, помолчишь, услышишь его слова, и легче становится, правда. Сначала кажется, что он безумец – ну какой человек в его возрасте будет добровольным узником в собственной квартире, да? А потом подумаешь, поразмыслишь над его словами, и кажется, что это ты – беспросветная необразованность. Аскетизм привлекает. Романтика. Я всегда пытаюсь угадать, кем он был в той, прошлой жизни, когда еще гулял по улице, работал, ходил в кино… И никогда не нахожу ответа – все профессии кажутся слишком глупыми для него, мелкими. Может быть, он шпион Соединенных Штатов? Или художник? Торговец алмазами? Владелец золотых приисков? Но уж точно не какой-нибудь обычный бизнесмен или адвокат, стопудово.

– Зверобой? – пытаюсь вывести его из задумчивости.

– Ну.

– Слушай, Зверобой, а ты в Германии был?

– Нет, не был.

– А в Лондоне?

– Не был.

– А в Париже?

Упоминание о Париже произвело на него неожиданное впечатление: он поднял голову, глянул на меня так странно, глухо, жестко, снял одеяло с ног – он всегда держит их в тепле – встал, взял со столика сигару, пытался зажечь ее, и руки у него дрожали.

– Зверобой?..

– Нет. Я не был там.

Снова сел, нахлобучил эту шляпу на самые глаза.

– Почему ты никогда не снимаешь эту шляпу? – я бы не удивилась, если б у него был еще пистолет под рубашкой и сапоги со шпорами. Хотя они-то как раз у него, кажется, были.

– Незачем.

– Слушай, может, ты просто хочешь казаться героем, а? Я сейчас уйду, ты переоденешься и в – клуб, развлекаться? С банкой пива? К чему эти бутафорские штуки? – ох, как я ненавидела себя в эту минуту! Молчала бы, и все. Но нет, я еще больше распалялась:

– Кто ты, Зверобой? Иностранец? Шпион? Заморский принц? Зачем тебе такая жизнь? Ты совсем не следишь за собой. Зверобой, ну что с тобой? По ком ты так тоскуешь?

– Помолчи, пожалуйста.

– Что?

– Нога болит, помолчи.

Я от растерянности замолчала. Его тихий голос действует иногда как кувалда, я вас уверяю.

– Так ты был в Париже? – в эту минуту я рисковала потерять его общество навсегда.

– Не был, Маша, не был.

– Ну… я пойду?

– Иди.

Я уже была в коридоре, у вешалки со шляпами и плащами, когда он крикнул из темноты:

– Может, в покер?

Да, он научил меня играть в покер, представляете?

– Ставлю пятерку.

– С меня двадцатка. – Мы всегда играли на доллары. Обычно выигрывал он, но половина его прибыли неизменно оказывалась в моем кармане. Честный. Делится всегда.

 

 

* * *

 

– Доченька, здравствуй, милая! – мама встретила Ксюху как всегда, обнимая.

– Расскажи, как твои дела? – учительница… Добрая, родная мама. Она очень хочет, чтобы дочь уехала за границу, но все равно всегда расстраивается по этому поводу. Под любым предлогом хочет выдать ее замуж и приводит «маленькой Ксенечке» в пример старшего брата, Костеньку: он уже давно обзавелся семьей – прекрасной женой и девятилетней Дашенькой. Вот и сейчас, спрашивая о делах, мама имела ввиду успехи на «личном» фронте.

– Мама, все хорошо. Ты же знаешь, я всегда была послушной девочкой, – спокойно говорит Ксюха, давно поняв, что спорить бесполезно и нужно только действовать – по своему усмотрению, разумеется.

– Что? Рука и сердце какого-то прекрасного юноши уже были предложены?

– Не раз, мамуль. Как там Костя? Дашка? Маринка работает? – Маринка – это жена Костика.

– Все хорошо, Костенька звонил недавно, сказал, приедут сейчас.

– Всей семьей?

– Конечно. Ксюшенька, так расскажи, что там насчет руки и сердца? Кто он?

– Мам, я пока отложила все. Его рука оказалась слишком, м-м… волосатой, а сердце – жадным и посредственным, – говорит Ксюха, облокотившись о стену в кухню и держа перед собой тарелку с виноградом.

– Ксения, оставь свой юмор, когда с мамой разговариваешь. Я серьезно…

Серьезный по мнению Светланы Петровны и бесполезный по Ксюхиному мнению разговор прервался – спас положение звонок в дверь и радостные вопли племянницы.

– Дашка! – завопила Ксюха, растопыривая руки.

– Ксюха пришла! – визжал в свою очередь ребенок, радостно прыгая в Ксюхины объятия. – Папка, Ксюха пришла! – быстрый, энергичный ребенок со смешным вздернутым носом и светлыми волосами.

– Дашка, сколько раз объясняла: не надо говорить «папка». Папа может обидеться. – Говорила Ксения, смеясь – брат прекрасно это знал – сам же, кажется, и научил.

– Не обидится!

Константин появился в дверях – симпатичный, высокий, и с ним Марина. Все Килямовы были в сборе, намечался грандиозный семейный ужин, тем более что скоро должен был прийти с работы отец.