Мой горький Лондон

 

– Эй, послушай, только не говори, что тебе нравятся эти гомики из Tokio Hotel! Что? Что это с тобой? Неужели ты тоже попалась на эту удочку, Мэри Джейн? Это же сопли для малолеток! Или я ошибаюсь? – Ксюха, язвительно прищурившись, сидела у компьютера. Нет, конечно, она не ошибалась, все это было так, но… проблема в том, что они мне действительно нравятся! Нет, ну я не такая уж прямо-таки обезумевшая фанатка, скорее – так…

Конечно, мне нравится их музыка, и слова, и голос фронтмэна, одного из братьев-близнецов, их немецкая романтика, и барабанщик, и гитаристы… Но дело в том, что я никогда не смогла бы визжать от восторга, увидев их на сцене, кидать на сцену всякие записочки с придурковатыми просьбами и желаниями, никогда не стала бы вешать их плакаты у себя в комнате. Понимаете, когда я смотрю на того, кто поет – а в данном случае это Билл – мне хочется понять, что скрывается за его подведенными глазами, взглядами, песнями. По сути дела, его песни – это чувства, которые испытывают все, наверное, люди в его возрасте – любовь, и мысли о самоубийстве, и размышления о смерти, и о многих других вещах. Мне хочется понять, как он жил до того, как стал известным. Как сидел в своей комнате, делая уроки. Как смотрел телевизор. Какие книги читал, как разговаривал с братом… И знаете, он кажется мне слишком похожим не меня – но, повторяю, я никогда не стала бы кричать об этом, как фанатка. Он трогательный (это ко мне уже не относится) и – как мне показалось – слишком беспомощный. И мне хочется спасти его от меланхолии, оградить от мира, полного обезумевших фанатов, мне хочется сидеть с ним на крыше… И мы бы сидели с ним так вот, просто – разговаривая о разных вещах, и ветер уносил бы наши слова вдаль, растворяя их в воздухе ночного города. Ведь он тоже из маленького провинциального городка, правда, в Германии. Мы говорил бы с ним о жизни, и о смерти, и о том, что будет с нами там, в далеком будущем… А потом я пожала бы ему руку – как старому другу, пожелала бы удачи и вернулась бы сюда – к своим звездам и своему небу, и уже родной ветер уносил бы вдаль мои мысли. И осталась бы после этой встречи легкая грусть, потому что мы никогда не встретились бы больше. И на его концерты я бы, как и прежде, не ходила. А он, быть может, искал бы в этой безликой толпе фанаток мое лицо, а может быть, и не искал бы. И, возможно, когда-нибудь в Лондоне наши дороги пересекутся, мы узнаем друг друга, улыбнемся и… пройдем мимо. Потому что у каждого своя жизнь, и мне не очень хотелось бы стать знаменитой только из-за его рукопожатия. Да, сейчас мне нравятся их песни, у меня есть их альбом и фото на компьютере, но со временем и они перестанут нравиться мне, я уверена. Потому что все преходяще, и только люди, которые тебе дороги, могут оставаться в твоем сердце бесконечно долго. Но они и так дороги мне! Да, наверное, я всегда буду помнить о них, всегда, всегда… Как память о светлой осени в одном из лондонских парков…

– Ты что же, и вправду так думаешь? – Ксюха вытащила меня из задумчивости. Она что, читает мои мысли?!

– Да иди ты к черту! – со злостью крикнула я и услышала ее дикий хохот.

– Эй, да брось ты, зачем тебе в Англию? Не забивай голову, здесь ведь тоже неплохо!

И это говорила мне учительница английского? О чем тогда вообще может идти речь, если даже ее все здесь устраивает? И что я делаю тут? Надо уносить отсюда ноги! – и вместо этого спрашиваю:

– Как ты про Англию узнала?

– Ха, да у тебя на лице так и написано: «Заберите меня в Лондон».

– Что, правда?

– Ну разумеется. – Она снова смеялась надо мной и моими глупыми рассуждениями.

– Почему ты так реагируешь на меня, Ксень? Я вызываю отрицательные эмоции? Тогда зачем ты зовешь меня к себе, почему смеешься?

– О нет! Совсем нет! – воскликнула она, разведя ладошки в сторону, как это делают американцы. При этом во всей ее фигуре чувствовалась такая едкая насмешка, что я чуть не расхохоталась. – Вовсе нет! Мне нравится смотреть, как ты злишься, вот и все. В это время ты хотя бы оживаешь от своих глубоких мыслей и реагируешь на окружающий мир.

– От своих мыслей? – я не дала ей закончить. – У меня нет никаких мыслей!

– В этом-то и проблема, – вставила она.

– Я была бы тебе очень признательна…

– За что, интересно? – она откинулась на черное кресло, скрестила руки.

– Если бы ты стала чуть помягче.

Она рассмеялась. Глубоко, издевательски.

– Помягче? Это как? – и снова закатилась в своем дурацком смехе.

– Слушай, да, я знаю: я почти всегда говорю ерунду и подбираю неподходящие слова, а тут еще ты со своими, елки-палки…

– Ерунду ты говоришь, только когда приходишь ко мне, не так ли? А тебе у меня нравится: ну, скажи, не так, что ли? Ты несешь ерунду, которую не несла никогда в жизни – никогда и нигде. Это я так на тебя влияю. Именно поэтому я не собираюсь меняться.

М-да, очень точно подмечено. И откуда в ней столько этой… А чего – этой? Что в ней такого необычного? Понять не могу. Меня очень раздражают эти перепалки, потому что она – всегда против и всегда выигрывает. И куда девалось мое школьное якобы красноречие?

– Hey, give me, please, this copybook. – Что за дурацкая привычка вставлять в разговор английские выражения? Всегда стараюсь сделать вид, что понимаю, о чем она говорит, хотя это дикая ложь. Когда я прихожу домой, сразу лезу в англо-русский словарь.

– Что? Не знаешь, что такое copybook? Чему тебя тогда на наших курсах учат?

Дело было, конечно, не в том, что я не знала, что это за copybook такая – просто страшно злило ее превосходство.

– Слушай, зачем называть тетрадку copybook, если и так отлично, а? И вообще, нафиг ты пошла учиться на учительницу английского, если не хочешь уехать в Англию? Нафиг, скажи, пожалуйста! – от злости я слишком четко произнесла это «пожалуйста».

Она вдруг потускнела как-то, будто очень внимательно слушала, и сказала:

– Я училась на переводчика, не на учительницу. – И ушла на кухню. Я секунды три сидела, обдумывая услышанное, а потом тоже пошла за ней, гулко шлепая пятками об пол:

– Да никак я задела тебя?

– Не говори ерунды.

– Ну ведь задела, да? А чем? Чем? Неужели это так оскорбительно – быть училкой? Ну скажи! – я наслаждалась возможностью обидеть ее.

– Слушай, ты ничего не понимаешь, замолчи.

Я засмеялась – глупо, нахально засмеялась.

– Я все понимаю, Ксень! – она стояла ко мне спиной и смотрела в окно, засунув руки в карманы. Ее плечи воинственно торчали, как сабли.

– Будешь вишню? – спросила она, открывая холодильник.

– Что? – я, кажется, растерялась и прекратила смеяться.

– Я говорю: вишню хочешь?

– Э-э… Ну, давай… – она протянула мне тарелку спелой, крупной вишни, и я замолчала.

«Дура, дура, дура…» – стучало в голове.

 

 

Я набираю номер, записанный на оторванной от коробка спичек картонке.

– Бобби? Привет.

– Привет, Marriage!

– Это намек?

– Нет, сокращение: Мэри Дж.

Marriage. Свадьба. Нет, это, конечно же, не намек.

– Боб, не хочешь выпить по коктейлю?

– А коктейль какой? – дружелюбный, мягкий голос. – Кровавая Мэри? Тогда согласен. Нет, ну если эта Мэри откажется быть кровавой, я все равно согласен. А вообще я тоже хотел позвонить тебе, как раз собирался. Как насчет кино? Как у тебя дела вообще? Настроение как? – не дает слова сказать!

– Ну-у… – протягиваю я. – В кино? Кино, кино… А в кино, пожалуй, можно. Только вот если там не будет Тома Круза, ок? – я терпеть не могу Тома Круза из-за его вероломности. – И Брэда Пита, и…

– Отлично. Тебя Хью Грант устроит?

Хью Грант меня вполне устраивал.

– По рукам.

– Начало в семнадцать двадцать. В кафе до или после пойдем? Или во время?

– Лучше после, Боб.

– Понял, не дурак.

– Ну давай тогда. Пока.

– До встречи, Мари. Буду ждать.

Перед глазами стоял парень в цветной рубашке, с дредами на голове, с сигаретой в сжатых губах. От сигареты тянулся серый дым, после которого у меня в горле оставался едкий щекочущий вкус. Марихуана. Похоже, у них это серьезно. В таком случае у меня вопрос: зачем я звонила ему? Не могла не позвонить. Еще ничего не ясно, и наша первая встреча оборвалась на полуслове. Да, на полуслове… И к тому же, может быть, ему нужна помощь? Может быть, у него на душе скребут кошки, и скверно, и плохо?

В пять семнадцать я подходила к кинотеатру. Где Боб? Цветастая рубашка сразу бросается в глаза, ее нельзя не заметить. Но Боба не было! В чем дело? До начала три минуты! Немногочисленный народ гуляет тут же, но все уже, наверное, в зале… Оглядываюсь, ищу глазами…

От стены чуть поодаль отрывается незнакомая фигура и направляется ко мне. Его руки засунуты в карманы, лица еще не видно. Он идет походкой вполне уверенного в себе человека. Коренастый, крепкий. Абсолютно черная фигура – спиной к солнцу… Приближается. Я прищуриваюсь: черные выглаженные брюки, безупречная черная рубашка с короткими рукавами, красный узенький галстук. Темный волос гладко падает на плечи. Он снимает черные очки, улыбается спрятанной в модно выбритой бороде улыбкой.

– Боб?..

– Здравствуйте, Мари. Рад видеть вас. Ну что, мы идем? – он, все так же чуть улыбаясь, сгибает руку, чуть наклоняется (он немного выше меня). Я беру его под руку и мы идем в кино – я, недоуменно поглядывая на него и в тайне радуясь этой перемене, он – радостно улыбаясь произведенному впечатлению.

И все-таки меня интересовал один вопрос, который я сразу же решила задать, чтобы не мучаться:

– А где же дреды, Боб?

– Ловкость рук…

– И все?

– А что еще нужно?

– И никакого мошенничества?

– Абсолютно.

 

Весь фильм я пыталась понять, что-то решить для себя. Я была удивлена. Мне было плохо. Мне было радостно и легко. Человек из прошлого… А разве прошлое – это всегда плохо? Прошлое – это я, я вся – целиком и полностью… Это мои мысли и мечты, это мои вопросы и полученные на них ответы. Его, Ванькины ответы. Но ведь это не Ванька. Я хотела найти в нем Ванькины черты, Ванькины взгляды. Но они же не братья по крови, в конце концов! Думаешь, он не понимает, что ты сравниваешь его с тем, другим, смотришь на него и представляешь на его месте другого человека? Нет… С ним самим было просто хорошо – спокойно и свободно, с ним, и ни с кем другим.

И за весь вечер – ни слова о Ваньке. Не знаю, может быть, мы оба понимали, что не надо о нем говорить, что у каждого из нас до сих пор – боль и неутихающее чувство вины… И весь вечер – неотрывно следящий за мной взгляд блестящих темных глаз… Он думал, я не замечу.

 

 

* * *

 

– Ксюш…

– Да?

– А что правда было бы, если б ты в тот день не оказалась в том районе?

– Что было бы с тобой? Ну, я же говорю, тебя увидела бы милиция, которая всегда всех бережет, или тебя увидел бы кто-нибудь другой, жадный до чужих вещей…

– Да нет, не со мной. Вообще?

– Вообще?

– Ну да.

– Ничего бы не было.

– Совсем ничего?

– Да, не было бы ничего.

– «Не было бы ничего»? Или ничего не было бы?

– Не было бы ничего, понимаешь?

Так ли я поняла ее? Она действительно хотела сказать, что не было бы ничего? Значит, она вовсе не против меня?

– Ксень…

– Чего? – она на балконе листала журнал, я сидела у компьютера.

– Да так… Клевая ты, Ксенька.

– Вот как? Что с тобой случилось?

– Со мной? Ничего.

– Да? – она даже высунулась сюда, в комнату, и с интересом поглядев на меня, пробормотала:

– Мир рушится…

Тихое течение времени… Нет, его здесь определенно не было. Мы просто сидели – даже в разных комнатах, и было хорошо, клево. Неужели один человек может так все изменить в жизни другого? Не знаю.

– Ладно, Ксюх, я пойду.

– Куда же это, интересно?

– А тебе какая забота?

– Да иди, я держу, что ли?

– Домой пойду.

– Ну-ну.

– Честное пионерское!

– А как же тот клуб? И эти твои приятели, с которыми ты так хорошо проводишь время – Катя, Глеб?

– Плевать хотела!

– А что так?

Не могла же я сказать ей, что с ними только в «Дым» и можно ходить.

– Да-а… Пока, Ксень.

– Good bye, Мэри… Джейн.

Я закрыла дверь, спустилась на один пролет, остановилась. Как же все сложно. Я не могу объяснить это. Совсем не могу.