Скульд

 

 

 

На моем корабле никого не было. Кто-то участвовал в очередном штурме, кто-то предавался убийствам и погромам. Я сел на скамью для гребцов, не выпуская гречанку; спустил ее только с одной руки. Она измучилась за день; теперь просто спала тяжелым сном, не взирая на свои страхи. И я опять задумался.

Если решил забрать с собой, то надо придумать, как устрою девушку на открытом судне, полном мужчин. Это все равно, что среди голодных размахивать мясом. И как я вообще ее повезу?.. Не буду же убивать всякого, кто что-то скажет не так или сделает?

Корабль у меня не маленький – на тридцать с лишним клинков. Подумал: достану где-нибудь большие крытые носилки с пологом, для двух человек. Таких много было на торговых судах. И установлю на носу или корме, где меньше будет мешать. Может, и сладится как-нибудь…

На двоих, хм. Нет, Лейф! Если хочешь, чтоб она перестала тебя бояться, даже пальцем ее не трогай. Будущую жену не берут силой. А добром вряд ли сейчас что-то выйдет.

Так что, лежит она у меня на руках, прижалась во сне; теплая такая, мягкая. Солнцем пахнет, дорогими благовониями… Глянешь – дрожь берет. А ты держись, будто вовсе ее нет!

Да уж. Попробуй, выдержи.

Но выбирать не приходилось. Только так смогу доказать, что уважаю, и что непричастен к ее несчастьям.

Я опустил девушку на лавку; отправился искать паланкин среди захваченного добра, оглядываясь все время на покинутый драккар.

По счастью, никто так и не появился. Я втащил носилки; поставил их на время в проходе между лавками, возле мачты. Перенес туда спящую. Вытащил меч и сел рядом.

Так и застал меня Инги. Он поднялся на борт усталый, довольный, с сытыми глазами. Такими возвращаются волки после удачной охоты.

Соображал он быстро, как всегда.

Заметил меня, оглядел паланкин – и все понял. Кивнул головой, ничего не сказал.

Я был весьма благодарен ему за это. Наверное, даже больше, чем за его щит, прикрывший мне спину в давнем бою на реке Тис.

 

…

 

Грабежи, резня вместе с регулярными осадами продолжались еще пять ночей. То была уже не моя война. Девушка горела в лихорадке; я от нее не отходил. Да в любом случае не отошел бы. А сражаться теперь мне было не за что. Людей своих отпустил под начало Инги.

Ингольф доказал, что и вправду мне брат; давал иногда передышку, приносил еду, питье. Я полностью ему доверял.

Наверное, он позаботился и о том, чтоб никакие насмешки до меня не доходили; по крайней мере, ничего за спиной своей я не слышал. Хотя должен был… Никто и никогда не нянчился с иноземкой, как с больным товарищем.

Наконец, на шестой день после военного совета и на девятый день нашей осады, за городскими стенами стало необыкновенно тихо. На боевых позициях остались только поредевшие, измотанные страхом и усталостью защитники; жители города со стен исчезли.

В ответ на это всем войскам Хёскульда был отдан приказ собраться возле северных гаваней – ожидать, что задумали греки.

И вот, с первыми лучами солнца мы услышали удивительные звуки. Сначала будто бы загудел набат, или же огромный вечевой хольмгардский колокол. Ему стали вторить более тонкие и высокие голоса, сплетаясь переливами. Колокола и колокольчики были слышны со всех сторон города, перекликаясь так складно, будто бы невидимые музыканты в разных концах Миклагарда могли видеть друг друга.

Среди воинов послышались вопросы:

– Что это?.. Какое веселье?.. Решили – мы в пляс пустимся?

– Это они к богам своим взывают. Видно, нагнали мы все-таки на гордецов жути!

– Да, я слышал – такими голосами их святилища говорят с Белым богом… Уже не чают, значит, живыми остаться.

– Приносят обильные жертвы – только б мы убрались!

Не знаю, дошла ли просьба греков до того, к кому они обратились. Да только в полдень Хёскульд распорядился готовиться к отплытию.

Решение его было неожиданным для всех. Но приказ оспаривали только самые разошедшиеся – поживу и так было трудно разместить.

Хорошо, дележ происходил каждый вечер, – иначе нипочем бы не ушли быстро. Я отказался от своей доли; Ингольф как всегда обозвал глупцом. Принял за меня то, что мне причиталось. А причиталось нам на двоих изрядно, поскольку наши люди до последнего участвовали в осаде. Награбили кое-что и себе – помимо выделенного князем из общей добычи.

Многие недоумевали о причинах отплытия. Не испугался ли, в самом деле, киевский конунг?..

Но, самое вероятное – Хёскульд просто получил все, за чем приходил под стены Миклагарда. Оставаться долее было ни к чему.

Русины уходили от стен одновременно победителями и побежденными. Они награбили добра, осуществили свою месть, вселили ужас в сердца греков – так, что те всем городом заклинания читали. Даже мне в гавани слышно было!.. Наконец, успели уйти до прихода войск Микала. Но города они не взяли. Как я теперь думаю, это вообще не входило в планы Хёскульда.

Он был весьма предусмотрительный и расчетливый человек. Возьми он город – заварилась бы серьезная каша, расхлебать которую у русинов еще не доставало сил и сноровки. Падение Золотого города не значило падение Империи.

Теперь мы уходили на север. Закончился долгий поход, принесший обещанные золото и славу. Позади наши дружины оставляли разграбленные берега, омытые слезами; реки, красные от крови. Началось возвращение домой.

Я увозил от берегов Миклагарда черную стрелу, засевшую глубоко в сердце. Старая Унн не ошиблась и здесь – излечился от раны мне было не суждено.

 

…

 

Не буду говорить, как мы добрались до Киева. Я убил одного из своих дружинников. Только разумные речи Ингольфа спасли положение.

Многие желали, чтобы дева умерла. Иногда этого желал и я сам.

Уже на третий день пути ей сделалось лучше. Я, конечно, был этому рад. Помощь мою она принимала без стыда, деваться-то было некуда; но, видно было, что страдала. Она держала себя очень достойно. Не кричала, не пыталась бежать – плакала только. Слезы свои скрывала, если было возможно; на меня смотрела гордо и с вызовом. Вот, словно дай ей меч – и она выйдет против меня на поединок. Поначалу боялся, как бы она не надумала жизни себя лишить. Но дева, к счастью, делать этого не собиралась. Меня все ж то удивило – малодушие показалось не в ее характере. Как потом узнал, почитающим Белого бога запрещено собственную жизнь обрывать.

Почти все время проводил рядом с ней. Чистил оружие, доспехи в порядок приводил. Сидел на весле тоже возле ее паланкина. Иногда отдергивал полог и смотрел, как она плачет, ест или спит. Ей это было неприятно, хоть она из гордости не сопротивлялась. Делала вид, словно не замечает.

Порою она что-то тихо напевала, глядя перед собой. Говорила мне какие-то слова; говорила и самой себе. Я все пытался разобрать ее речь; даже будто понял значение некоторых слов. Только вот произносить их не выходило.

Конечно, на кораблях русинов были те, кто хорошо понимал язык греков. Но говорить с ней через кого-то, как будто мы иностранные послы – нет. Это унизило бы и ее, и меня.

Задуманного я держался твердо, хоть трудно было. Смотреть было страх как тяжело. Не смотреть – еще хуже. Когда ложился спать рядом с ее носилками, клал между ними и собою обнаженный меч.

Даже не знал уже теперь, люблю ее или ненавижу.

Парни шептались, что она ведьма. Что она свела меня с ума своими песнями. Да я и вправду был словно безумный. Ингольф молчал, не говорил ничего. И, как мог, помогал мне.

В его молчании крылось неодобрение. Знаю, что сказал бы он, коль рот раскроет: «Лейф, зачем ты унижаешься перед женщиной, которая презирает тебя? С которой ты не можешь говорить? Которая никогда взаимностью не ответит, а если и ответит – на что тебе жена, не умеющая ни ткать, ни шить? Будешь все время рабынь держать, чтоб вели хозяйство?»

Но он молчал. Хорошо делал. Потому как, если б сказал хоть слово подобного, я скрестил бы с ним мечи.

Вскоре на своей скамье и около ее носилок начал находить знаки против зла, выцарапанные или же нарисованные углем. Мои люди достаточно меня уважали, чтоб прямо говорить нечто оскорбительное. Но над кораблем летало недовольство; в лицах читал непонимание… Больше всего, конечно, парни удивлялись, отчего не прихожу к ней ночью.

Это все злило меня. И с каждым разом сильнее. Где-то в ту пору я и убил Асбъёрна. Уж не помню теперь, за что. А мы ведь в трех походах бились бок о бок.

 

Мои тяжелые жертвы были ею замечены. Она до сих пор не могла понять, как может убийца и дикарь так к ней относиться. Иногда взгляд, случайно пойманный мною, выражал чувства, отличные от презрения. Но вскоре она вздрагивала, словно ловила себя на чем-то запретном. И глаза затуманивались слезами.

Интересно, кто он был? Брат, возлюбленный?.. Я так никогда этого не узнал.

 

Жители Киева встречали нас как победителей. В городе были празднества и гулянья.

Большая часть флотилии пошла выше, к Хольмгарду; с кораблей только высадились киевские дружины. Нас князь пригласил остаться в городе. Мы согласились с радостью. Особенно я. Был страшно измотан этим возвращением; ухватился за передышку, как за руку помощи.

Меня, Ингольфа и Хольмстейна с братьями Хёскульд поселил в своем доме; отвел хорошие комнаты. Мне с ней, конечно, указали одну. И кровать там, само собою, была также одна. Конечно, не в кровати дело, и на полу бы выспался… да только это ж тебе не под открытым небом, среди храпящих воинов! Тут камнем надо быть, а не человеком.

Конечно, отдельной комнаты для нее я просить не стал – не хотелось совсем уж позориться перед людьми. Надеялся, уйду вечером потихоньку в какой-нибудь кабак.

Да только ничего не вышло.

Чтоб взял меня тролль!.. Просто зашел проверить, удобно ли она устроилась; принесли ли ей поесть. Боялся, как бы не сбежала. Да лучше бы она сбежала, или умерла от лихорадки на корабле!

Но – что сделано, то сделано.

Я вошел. Она стояла возле широкой постели, надевала новую одежду; я оставлял ей платье, купленное здесь. Ее собственное было изорванным и грязным. Приняла. Хороший знак. Хотя, не сделай она этого, старое разлетелось бы на лоскутья.

Успела надеть нижнюю белую рубашку, остальные принадлежности еще лежали на кровати.

Какая она была красивая…

Мой восхищенный взгляд сразу же столкнулся с ее гордыми глазами. Она накинула на плечи покрывало, закуталась в него, отступив к стене.

– Глупая, – сказал я. – Неужели ты до сих пор не поняла, что меня нечего бояться?

Она ответила, и голос ее не выражал признательности.

– Ты все еще думаешь – я ворвался к тебе в дом, убил там всех и везу на свой дикий Север, чтоб сделать наложницей?.. Сколько же надо времени, чтоб понять: поступи я так, то и сейчас делал бы все иначе!

Потом помолчал. Добавил горько:

– Женщины везде одинаковые. Не успокоятся, пока последнего рассудка не заберут. У них-то самих его сроду не бывало.

Она внимательно слушала. Мой тон пробудил в ней раскаяние. Но, все-таки, она себя поборола и решительно указала на мой меч.

– Это? – вытащил меч из ножен. Она не испугалась, только еще выше вздернула голову. – Думаешь, этим мечом я его и зарезал?..

Тут меня опять взяла тоска. Вспомнил, как стоял возле нее на коленях, считая мертвой… Пора было всему этому конец положить.

Быстрым шагом подошел к ней и вложил в руку кинжал. Меч отбросил в угол, рванул на своей груди рубаху и приставил клинок, сжатый ее холодными пальцами.

– Ну? Раз я убийца – отомсти! Отомсти, и гори оно все огнем! Не могу больше. Ну?!

По ее бледным щекам текли слезы. Она смотрела мне в глаза, и многие чувства отражались там – но ненависти не было.

Девушка мягко забрала свою руку. Бросила кинжал на пол.

Я хотел ее обнять. Думал уже – рухнула стена. Но она меня остановила; взялась за шейную цепочку и вытащила знак своего Белого бога из-под одежды. Другой рукой указала на стрелу, висящую у меня на шее.

Не понял, что бы это значило.

– Хочешь взять ее? – спросил я и принялся снимать. Но она отрицательно качнула головой. Вновь слезы блеснули в глазах. Видно было – хотела что-то объяснить. Но не знала, как.

Наконец она нагнулась, медленно подняла с пола кинжал. Дала его мне и направила острие в моей руке на себя. Закрыла глаза, ожидая удара.

Я отшвырнул клинок. Разум мне уже не служил. Крикнул:

– Не понимаю! Не понимаю тебя, проклятая иноземка!! Хочешь смерти – от моей руки? Глупая женщина, да я лучше пять раз себя зарежу!

Девушка в ужасе отпрянула. Досаду мою приняла за гнев, и в ярких глазах впервые мелькнул страх.

Покрывало с нее сползло, оголив круглое плечо. Страх и нагота, слившись, разрушили во мне то, что до этих пор удерживало зверя на цепи.

Я бросил ее на кровать. И уж, конечно, на том не остановился…

 

Время спустя она всхлипывала среди раскиданных подушек, судорожным движением натягивая на грудь разорванное платье. А я сидел рядом и ненавидел себя.

Чувство было такое, будто сам, своими собственными руками вышвырнул за борт лучший и любимый меч.

Мужчин до меня она не знала.

 

В кабаке было полно народа. На меня никто даже не взглянул. В последнее время викинги были здесь частыми гостями.

Я сел на лавку, кинул хозяину деньги. Мне принесли здешнего пойла; я принялся его пить. Не чувствуя вкуса и не пьянея.

Передо мной все стояли ее глаза. И на дне кружки забвение не скрывалось.

Все. Выбор мой сделан. Привез в Киев военный трофей; греческую ведьму, которая станет моей рабыней. Не этого ли хотел ты, брат? Не об этом ли говорило твое молчание?..

Они все, все хотели, чтоб вышло так!

Здешние пивовары были все-таки мастерами отменными; в конце концов, сбившись со счета на десятой чарке, я захмелел.

И в какой-то момент с удивлением понял, что пью уже не один.

Пузатый человек сидит со мною; говорит, – уже, верно, давно говорит:

– Так продай!.. На что тебе такая строптивая кобылица? Поскакал – и будет. А у меня она не пропадет.

– Про кого говоришь?

– Да о твоей женщине, господин. Сам же только что рассказывал!

– Женщине?.. Нет, ты врешь. Я не мог тебе про нее сказать.

– Как же, не мог? Сам посуди – откуда ж я узнал, что у тебя есть такая добыча?

– Верно, пузан. Такая добыча у меня есть. Моя… добыча.

– Так вот и продай. Хорошие деньги положу. Ты ж намучаешься с нею. Не довезешь ведь в целости до своих земель. Товар-то – того, особенный!

Толстый купец неприятно засмеялся.

– Намучаюсь, да… Это ты говоришь верно. Мне теперь в глаза ей смотреть – сплошная мука… Э, да не поймешь ты. Нечего о том болтать.

– Так, стало быть, сговорились?

Я поднял мутные глаза.

– О чем?

– Да о продаже, о чем еще? Вот уж полночь скоро, а мы все об этом толкуем.

– Значит, хочешь меня от нее избавить?.. Почему нет. Я в своем праве. Если она – моя наложница, само собой, могу продавать ее. Могу продать, а могу и не продать. Смотря, какую цену предложишь.

– Цену?.. Да какую хочешь. Триста, а?

– Пятьсот, – стукнул я кулаком по деревянному столу, так, что он треснул.

– Вот и славно! Вот и сговорились! – запел купец, поднимаясь. – Завтра приводи товар к гаваням, мою ладью узнаешь сразу. Там и расчет получишь.

Я поймал его за бороду, притянул к столу. Сказал:

– Нет. Принесешь деньги сейчас. И заберешь ее – немедленно! Сам заберешь, понял?

– Понял, понял, господин, – скорчился от страха пузан. – Отпусти только!

– Да ну тебя… была охота мараться.

С этими словами выпустил жидкую бороду, уронил голову на руки и захрапел.

Может, было что-то и дальше – но в голове осталась только беспросветная тьма.

 

…

 

Когда утром проснулся, кабак был пуст. Какая-то голь еще веселилась в углу за печкой.

На коленях у меня лежал мешок золота.

Вначале я смотрел, не понимая…

Потом отшвырнул от себя кошель; поднялся, и, пошатываясь, самым своим быстрым шагом пошел к киевским гаваням.

 

Я успел застать, как ее уводят на корабль. Мимо княжеской охраны купец не прошел бы; значит, его все-таки провел я.

Сам провел.

Она развернулась и посмотрела мне в лицо. Я выдержал взгляд, как принимают удар вражеского меча.

Блестящие глаза осветили все глубины сердца этой женщины – оскорбленную гордость, невольную мольбу о помощи, подавленную сильным нравом – и чего-то неведомое, неожиданное… ошеломившее.

Тогда, – я говорю это без стыда, – в моих глазах встали слезы. Первый и последний раз в жизни.

Знаю. Она увидела и поняла это.

Уж не ведаю, что ей при этом вспомнилось: мое ли отношение на корабле, битва с северянином… Может, не забыла, что были в ее комнате трое, сраженные совсем не греческой рукой.

Но последний поступок остался для меня темен.

Ее лицо зажглось тем самым огнем, как когда-то – когда она ударила меня в своей спальне.

Отпихнула державшего человека и подбежала ко мне.

Я ожидал всего чего угодно – плевка, пощечины. В какое-то мгновение даже подумал, будто прикосновение легкой руки тут же меня убьет. С готовностью ждал смерти.

Она схватилась за наконечник стрелы, висящий у меня на груди; с силой дернула, – так, что ремешок порвался. Стрела осталась в ее руках.

– О теос, ми стисис ауто таутин тин амартиан. Эго афиенмай! – сказала она. Слова эти я запомнил. Потому что заслужил. Конечно, то было проклятие.

Но разве страшно чужое проклятие тому, кто уже проклят – самим собой?..

И, все ж, я его запомнил. Последние слова моей возлюбленной, проданной мною в рабство.

 

Подбежали люди. Оттащили ее. А я стоял камнем.

Когда уводили, она все старалась посмотреть мне в глаза.

 

Так навсегда ушла. Женщина, чьего имени не знал. Ради которой переступил через себя. И напоследок – оступился.

 

Вовек решительный воин

В вихре судьбы не дрогнет.

Скорей умрет, чем отступит.

Скорей умрет, чем отступит…

 

Я навсегда запомнил ее как Свартфлейн – Черная стрела.

 

Много дней спустя, наконец, вспомнил о Красном Волке. Принялся расспрашивать о нем всех, но никто ничего не знал. Последним решил спросить князя.

– Сигурд?.. он другом тебе был? Сожалею, Лейф. Сигурд с Одином пирует. На шестой день осады погиб при штурме. Упал с осадной лестницы, и сорок человек вместе. Хороший был воин!

 

– …и я лишился всего.

Но, если верить предсказанию, месть моя найдет предателя.

А рана от Черной стрелы запеклась на сердце кровоточащим шрамом. Все было против. Языки, обычаи. Люди. Моя судьба.

Страшно вот что: глаза ее стоят в памяти – и ненависти в них не вижу. Я, растоптавший ее жизнь!.. Неужто – сложись все иначе, другим бы вышел конец?

Эта мысль злее и горше прочих. Она грызет, когда остаюсь один. Является во сне. Ее стараюсь заглушить звоном мечей.

А норнам – им безразлично, какого ты мнения об их пряже…

Так ничего и не узнал о ее судьбе. Скорее всего, погибла в рабстве. О том, что пришлось ей там пережить, боюсь даже думать: лишусь рассудка.

Много спрашивал о корабле. Все говорили разное. Сошлись в одном: хозяин – заезжий работорговец. Прослышал о нападении русинов на Миклагард и прибыл в Киев. Некоторые говорили, пойдет к греческому конунгу. Дорого продаст своих невольников – назад, на родину.

Может быть. Не знаю.

С тех пор жил только местью. Она должна была принести мне долгожданную смерть.

Месть, смерть и бессмертие – так говорила вёльва. А теперь знал: сбудется каждое слово того, что через нее судили мне норны.

Того, что я потребовал у них. Сам.

 

…