Навсегда

 

Купить в журнале за март 2020 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 40 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

А может быть, мы только чьё-то воспоминание?

 

Станислав Ежи Лец

 

 

 

 

Много лет прошло с тех пор, как умер Бен.

Много, конечно, много… Наверное, глупо оглядываться на минувшие годы, ведь чувство, что тебя бросили, как и рождённая от него душевная пустота – всё это никуда не девается. Но жизнь-то идёт своим чередом. И вот ты занимаешься повседневными делами и приглядываешь за домом, изредка выбираешься в город, где вынуждена улыбаться людям, с грустью наблюдая, как в их глазах постепенно умирает память о некогда знакомом, но не особо значимом для них человеке. Что даёт смерть усопшему? Покой? Возможно. А что получает оставшийся в этом мире?

Одиночество.

В окружении выцветших фотографий и затёртых до дыр, словно страницы полюбившейся книги, воспоминаний, привычек… одиночество всегда с тобой, всегда рядом. И долгими бессонными ночами, ворочаясь с бока на бок и беззвучно всхлипывая, ты ощущаешь его ледяное дыхание. Горе и отчаяние, нестерпимо грызущие душу, а ещё ужас и связанные с ним сумбурные мысли – всё притупляется со временем. Ведь не зря говорят, что эта непостижимая и неподвластная человеческому глазу субстанция излечивает многие раны.

Но вот одиночества время не лечит.

И ты обречена доживать оставшиеся годы, улыбаться прохожим и случайным гостям, всё реже посещающим твой дом, а попутно ждать, ждать и ждать… Но чего? Воссоединения? Наверное. А может, и избавления от тоски, пусть оно – это избавление – и означает неминуемое расставание с жизнью. Смерть близкого человека не проходит бесследно. Да и кощунством было бы, если б проходила. А уж права ты в своём ожидании или нет – кто знает? Как ни крути, на том свете разберутся. Господь всемогущ, он решит, что с тобой делать. И если не лгут слова Писания – а лгать они никак не могут! – и не кривит душой преподобный Уильямс – тот, который читает такие, не побоясь этого слова, восхитительные проповеди, – то в лучшем из миров вы обязательно встретитесь. С условием, конечно, что прожитые годы не несут на себе печати греха, а помыслы и поступки твои всегда были чисты. Жизнь, строго согласованная с канонами святой католической церкви. Жизнь, праведная настолько, насколько это возможно.

Но возможно ли?

 

О чём-то подобном размышляла старушка Маккерни, потягивая горячий душистый чай в своём доме на окраине Фэрфилда, штат Огайо. Этим днём она ждала гостей, и гости то были отнюдь не простые.

Что сказать, когда тебе перевалило за восьмой десяток и ты совершенно одна, приезд пусть и не самых близких родственников – тех, кто не навещал ещё со времён вступления на пост президента Клинтона (а с того срок немалый), – это большая радость. И ведь столько всего нужно узнать, о стольком расспросить, что нередко начинаешь задумываться, а хватит ли сил поведать о собственных невзгодах – обо всём, что случилось, – при этом не захлебнувшись в слезах, не показав, как же тебе одиноко…

Да и стоит ли это делать?

Элизабет Уотсон Маккерни. Просто Лиз, а для друзей и близких – Лиззи.

Она нетерпеливо выглянула в окно – глупо, ведь приехать они должны не раньше полудня, а на часах лишь четверть девятого – и впервые удивилась тому, как чуждо стало ей собственное имя. Друзья? Близкие? Нет, к ней давненько уже никто так не обращался. Лиззи – имя девушки, не сказать что красивой, но симпатичной, задорной и своенравной, искренне верившей во всевозможную мистическую чепуху, как в и радужность уготованной ей судьбы.

Где сейчас эта дурёха? Что могла бы сообщить ей нынешняя Лиз, тоскующая в пустынном доме, в окружении запылившихся вещей, журналов и воспоминаний? Поведала бы о своей печали? О том, насколько это тяжко – хоронить мужа и встречать старость одной-одинёшенькой, постепенно становясь, как порой кричали ей вслед мальчишки (на которых, надо заметить, она нисколечко не сердилась), «выжившей из ума ведьмой»?

Навряд ли.

Вспоминая собственную молодость, восьмидесятидвухлетняя Лиз была уверена, что ничего бы она не сказала той девчушке. Незачем ей знать всего этого. Боль утраты легче не станет, а одиночеству плевать, известно ли о его приходе заранее.

Раковой опухоли, что долго и мучительно убивала Бена, тоже было плевать. И, может, вообще всем плевать? Но…

 

Вот уже много лет по ночам к Лиз наведывалась память. В той части города, где старушку знали, упорно гулял слух, будто у вдовы Маккерни шарики за ролики заехали, или же, как говаривали некоторые грубияны, «нелады с чердаком». Причиной тому были именно эти особенности памяти – навещать её после заката. А ещё – не в меру болтливые языки сезонных рабочих, нанятых как-то для ремонта крыши. И это угнетало. Не сама память, но то, как отнесутся к подобному родственники, решившие навестить Лиз в канун Хэллоуина – любимого праздника Бена – и ради такого отправившиеся к ней аж из самого Иллинойса. Вдруг и они посчитают её ненормальной. Что тогда?

Вздохнув, она почесала за ухом пристроившуюся у неё на коленях Эсми – та свернулась калачиком, слегка приоткрыла один жёлтый глаз и лениво урчала. Лиз же скосилась на раскиданные по столу журналы, пробежалась усталым взглядом по обложкам – белозубые улыбки, сияющие радостью лица, воплощённая американская мечта. Недостижимый идеал, суть которого сводится к тому, чтобы не быть одной. Всего лишь фантазии… А за неплотно зашторенным окном кружились и опадали листья. Осень – отнюдь не юная королева – упивалась властью. Но Лиз мало заботили амбиции осени. Как-никак, уже в который раз она наблюдала царствование этой сияющей золотом монархини, зная наперёд, что за коронацией неизбежно последует свержение, и на троне утвердится тиранка-зима. И все это произойдёт где-то там – по другую сторону оконного стекла, в иной жизни.

В комнатах же, где обитала Лиз, было тихо и сонно – всё, как ей хотелось. Подчас даже складывалось впечатление, что сами помещения пропитались её духом – этакий личностный мирок, а то и кокон, где каждая вещь, будь то книга или фотография в деревянной рамке, являлась отголоском минувших лет, свято хранимых Лиз в своём сердце. Да, то были её комнаты, ставшие частью Лиз точно так же, как сама Лиз сделалась частью комнат.

А в других помещениях дома густилась тишина – она затопила собой всё-всё, наведалась в подвал и даже прошмыгнула на чердак, где, расчихавшись от пыли, намертво увязла в разросшейся паутине… Едва уловимые скрипы половиц, таинственные стоны в коридорах да шорохи в каминной трубе. В остальном – сплошное безмолвие. Настолько сплошное, что, казалось, его можно потрогать, а то и, если достаточно сил, стиснуть в кулаке… Но никакого тебе смеха, никаких разговоров. Определённо, такой дом слишком велик для одного человека, оттого и пустуют многие комнаты. А ведь там могли бы разместиться дети и внуки, и, вполне естественно, они бы всё обжили под себя. И даже если б ей что-то не понравилось, Лиз никогда бы не высказала этого вслух. Меньше всего ей хотелось превращаться в приставучую сварливую бабку, шаркающую туда-сюда, сыплющую нравоучениями, неустанно понукающую всех и каждого. Ну уж дудки! Скатываться до мелочной придирчивости – хуже не придумаешь. С другой стороны, какой смысл в чём-то себя убеждать, если никаких детей с внуками нет и в помине? Господь не дал, вот и остаётся, что тихо-мирно доживать свой век – в безмолвии, наедине со старостью, изредка позволяя своему затухающему день ото дня сознанию являть мгновения, казалось бы, промелькнувшей молодости. Молодости, образы которой переливались в калейдоскопе воспоминаний, давно уже превратившихся в недостижимую грёзу.

Лиз отодвинула пустую чашку, прошла в гостиную и уселась в любимое, ставшее уже практически родным, кресло-качалку. И если порыться в памяти, то можно припомнить, каким оно было когда-то давно – новехонькое, блестящее от лака, пахнущее мастерской, где его купили, и деревом, из которого его сделали. Если порыться в памяти… А так все эти детали попросту смазывались, даже, правильнее сказать, растворялись в прошлом, и старое кресло-качалка не представлялось уже ни чем иным, кроме как старым креслом-качалкой. Таким же старым, как сама Лиз.

Быть может, именно поэтому она предпочла его остальной мебели в доме? Кто ж знает…

 

Так она просидела до тех пор, пока старинные часы с кукушкой, привезённые Беном с ярмарки (кажется, то было в июне пятьдесят шестого, сразу после того, как Фэрфилд получил статус города) не пробили девять. Да уж, неугомонное время быстро летит, покуда барахтаешься в трясине собственных мыслей. Того и гляди, вся жизнь промелькнёт, а ты и опомниться не успеешь.

Впрочем, уже промелькнула…

Но беспокоило Лиз другое – что она скажет своей родне? А что – они ей? Ведь ни для кого не секрет, что вся эта поездка – не больше, чем жест доброй воли, если не назвать сие проявлением милосердия. В этом Лиз была абсолютно уверена, ведь ещё помнила, с каким настроением в юности сама навещала пожилых тётушек, живших в Цинциннати. Её несказанно злила обязанность каждое лето тащиться бог весть куда (в те времена расстояние в тридцать миль и правда казалось недурственным) лишь для того, чтобы порадовать двух старых дев. Внимание, низведённое до формальности, – разве нет? И Лиз нисколечко не жалела об их смерти, случившейся в один и тот же год…

Вновь подумала о предстоящей встрече.

Каким стал Френсис? Наверняка возмужал, и, быть может, у него даже есть девушка. А на следующий год он уже должен окончить колледж! Совсем взрослый. А малышка Кэти – какая она? Ведь Лиз ни разу не видела своей внучатой племянницы. Джордж, скорее всего, такой же напыщенный, мнит себя важной шишкой, в чьих руках – а это не более чем величайшее заблуждение, порождённое амбициями и гордыней (Лиз никогда не говорила об этом вслух) – сосредоточена судьба если не целого мира, то, по крайней мере, всего Среднего Запада. Таковы уж эти адвокаты – зазнайки, воображалы – и ничегошеньки ты с ними не поделаешь. А Нэнси? Как сильно изменилась она за прошедшие годы?

Горько усмехнувшись, Лиз позвала Эсми – кис-кис-киса! – но чертовка куда-то запропастилась. Солнце же неспешно поднималось из-за горизонта, обещая вполне себе сносный денёк, а у Лиз не было иного занятия, кроме как пить чай и ждать.

Одинокий клён, посаженный ещё дедом, редкими ярко-красными листьями перешёптывался с ветром. В безоблачной синеве небес кружили надоеды-вороны, зорким глазом наблюдая за пугалами на заброшенном кукурузном поле – пугалами, сшитыми в своё время Беном из различного тряпья и набитыми сеном; теми самыми пугалами, что неизменно занимали первые места на ярмарках в честь Хэллоуина; теми самыми, что и приходили к Лиз по ночам… Помимо этого имелись тыквенные грядки и покосившийся, заваленный всевозможным хламом амбар; имелся проржавевший «Форд Ф-1», упорно отказывающийся заводиться, и ворох неоплаченных счетов. Плюс бесчисленные предложения от застройщиков, всячески норовивших выкупить землю, саму же Лиз спихнуть в богадельню. Да, такова участь всего, что себя изжило – будь то поле, некогда почитавшееся индейцами как обиталище духов, либо старуха, что давно уже перестала иметь какое-либо значение для мира. А на крыльце пустовали миски – увы, это всё, что осталось от своенравной Эсми. Теперь-то Лиз вспомнила, что плутовка ушла однажды в лес и не вернулась. Много лет тому назад ушла… В конуре же мирным сном праведника дремал старина Грэг, и шум пробуждающегося вдали города нисколечко его не тревожил.

При мысли об этой преданной дворняге, подобранной ещё щенком, Лиз улыбнулась. Затем подумала об Эсми – как та гоняла шерстяной клубок, как, взобравшись на колени и постукивая хвостом, громко урчала. Почему она ушла? Может, решила, что уже слишком стара для клубков и урчаний? Или же всё из-за того, что игравшая с ней некогда Лиззи выросла – вовсе не девочка, и никаких тебе больше игр… А после в памяти всплыло и знакомство с Беном осенью пятьдесят второго – то, каким застенчивым юношей он был и каких жутких пугал мастерил к Хэллоуину. «Мои приятели», – в шутку говаривал он о своих поделках. Как ни крути, а здесь у него имелся особый талант. Праздник на тридцать первое октября нравился Бену, – эта мистическая пора, когда ряженые дети стучатся в дверь, весело щебеча: «Сладость или гадость!».

Эх, как давно в её дом не стучался ни один ребёнок! Хотя бы из любопытства – пошалить и подразнить чокнутую старуху. Лиз бы не обиделась – только не на детей.

Тут в прихожей скрипнула половица, в углу же промелькнула мышь.

– Ты по-прежнему здесь? – спросила Лиз. – Может, хочешь ещё пирога?

Мышь не ответила, зато из прихожей донёсся голос:

– Нет, не хочу. – И, помолчав, добавил: – Пироги для родственников. Но потом они всё равно уедут.

Лиз захлестнуло сильное чувство дежавю: кажется, однажды схожие слова уже звучали в этом доме. Мать, обращающаяся к подвыпившему отцу, его едкий ответ. Люди, сумевшие пережить Великую депрессию, сплотившиеся и сохранившие ферму; люди, называвшие себя семьёй, – они перестали слышать друг друга, когда всё наладилось. Превратились едва ли не в затворников, даже будто бы охладели к жизни. Тогда-то в их доме и поселилось безмолвие. И именно такого будущего Лиззи боялась для себя.

Неужели это и правда когда-то было?

– Знаю, – наконец вздохнула Лиз. – Так уж заведено, что старость – штука ненужная, её удел – одиночество. И лишь порой выпадают редкие секунды счастья.

– Иного нам не дано, – отозвался гость. – Только секунды.

– Почему всё именно так?

Мгновение-другое утонуло в тишине, и Лиз уж было решила, что гость ушёл, как вдруг услышала:

– Может, потому, что это очень важно: научиться ценить секунды, наполняющие тебя счастьем?

Лиз молча посмотрела в окно, затем перевела взгляд на свои морщинистые руки – те самые, которыми она, выражаясь фигурально, задушила собственную молодость. Пусть и не осознанно задушила. Так же, как это делало большинство людей до нее, и так же, как сделают многие после.

И разве жизнь не есть лишь отсрочка перед смертью? В юности она не шибко задумывалась об этом, попросту наслаждаясь отведённым ей временем. Позже, когда возраст взял своё, а вера в Бога вытеснила из головы наивную жажду чудес, всё поменялось. И хотя преподобный Уильямс старательно избегал таких тем в своих проповедях, Лиз-то было известно, что срок, отпущенный человеку в этом мире, – лишь испытание. О чём тут ещё говорить?

Лиз обернулась, но в прихожей уже никого не было. Задержавшийся до рассвета гость покинул дом.

Секунды… И почему счастье должно измеряться одними только секундами, в то время как одиночество длится годами? Быть может, одиночество и есть испытание?

Ответа она не знала, но, опираясь на жизненный опыт, понимала, что не стоит гадать над вопросами, на которые изначально не существует ответов. И всё остальное есть не более чем глупость. Суета сует – как сказано в книге Экклезиаста.

– Так оно было, таковым и останется, – пробормотала Лиз, решив, что, пожалуй, выпьет ещё одну чашечку чая.

А у её ног, громко урча, уже вилась попрошайка Эсми.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за март 2020 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению марта 2020 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.