HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Александр Левковский

Голос Америки

Обсудить

Рассказ

На чтение потребуется 23 минуты | Скачать: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за март 2015 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за март 2015 года

 

Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 11.03.2015
Иллюстрация. Название: «По Маяковскому....». Автор: Мажилла. Источник: http://www.photosight.ru/photos/3084589/

 

 

 

«Экклезиаст сказал: – Всё суета сует!
Так долго человек под солнцем бьётся,
А что ему под старость остаётся?
Что он имеет на закате лет?
Что нового? Всё суета сует...»

            Адольф Шведчиков, «Экклезиаст»

 

 

Мне вчера исполнилось восемьдесят. По этому поводу мы с Тадеком отправились к нашему озеру, где есть уютная беседка, увитая плющом. Отправились мы таким способом: я сидел в своей инвалидной коляске, держа на коленях корзину с выпивкой и закусками, а «молодой» весёлый Тадек (он на девять месяцев моложе меня и вообще здоровее) катил меня по дорожкам нашего парка, усыпанного осенними листьями, и распевал польскую песню «Тиха вода», о девушке, которая встретилась ему однажды в зелёном лесу, и красота которой напоминает ему тихую заводь:

 

Шла дзевчи́на пшэз зэлёны ляс,
Попатжи́ла на мне ты́лько е́дэн раз.

Попатжи́ла, й ми́нал я́кийсь час, –

Лэч видо́чне ей уро́да

Бы́ла як та ти́ха во́да...

 

Красивая песня! Но как только Тадек начинает: «Шла дзевчина пшэз зэлёны ляс...», я сразу вспоминаю Настеньку в лесу под Малаховкой за два дня до моего отъезда, и слёзы наворачиваются мне на глаза.

Хоть я и не владею польским языком, но эту песню (её поют на мотив «Ай-да парень-паренёк») знаю наизусть. (Меня только всегда смешило, что по-польски и, кстати, по-украински слово «урода» означает «красота»). Тадек, у которого и голос и слух были безукоризненными, прекрасно пел и эту, и другие песни в годы нашей далёкой молодости на вечерах в общежитии института кинематографии. Конферансье, помню, объявлял:

– А сейчас студент операторского факультета, наш польский друг Тадеуш Огинский, исполнит замечательную песню «Журавли»!

И молодой красивый Тадек выходил на нашу самодельную эстраду под гром приветственных аплодисментов. И начинал петь молодым бархатным баритоном:

 

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей...

 

И девочки с актёрского факультета все как одна буквально балдели от густой копны его вьющихся волос и его белозубой улыбки...

Смешно, когда такие дряхлые развалины, как я и лысый тощий Тадек, развлекаются песнями о молодых девушках, которых мы якобы встретили в зелёном лесу. А что делать, если мы любим музыку, а песен о стариках и старухах, вроде нас, нет? Их нет в России, моей бывшей родине, и в Польше, бывшей родине Тадека, и на нашей нынешней родине, в Америке.

Мы живём в богатом доме для престарелых, на окраине тихого живописного городка Дэйтон, в штате Нью-Джерси. Тадек после эмиграции в Америку стал очень обеспеченным человеком. Он много лет подряд возглавлял компанию по производству видеокассет и нажил приличное состояние. И поэтому нисколько не удивительно, что он живёт в таком богатом заведении для пожилых людей. Я же могу позволить себе доживать свои последние годы в роскоши по той простой причине, что моя покойная мачеха оставила мне в наследство два миллиона долларов...

 

 

*   *   *

 

Мачеху звали Юлия Александровна. Моя родная нежная мама умерла от страшного диабета, когда мне было семь, и все последующие попытки мачехи заставить меня называть её мамой были тщетными – я всегда называл её только Юлией Александровной. Впрочем, не всегда. Сначала, когда мне было девять лет, и вплоть до седьмого класса она была для меня просто тётей Юлей.

Сейчас я очень сожалею, что не поддался на её тихие просьбы и не признал в ней мою новую маму. Ну, спрашивается, что бы мне это стоило? Ничего! Дурацкое упрямство подростка! А ей моё признание принесло бы огромную радость...

И лишь когда скончался отец, и мы остались с ней одни, она стала для меня дорогой второй мамой. Впрочем, называя её мамой, я продолжал говорить ей «вы».

И во сне, и наяву она чаще всего видится мне сидящей за кухонным столом, с радиоприёмником «Спидола» перед собой. Мы с Надей имели неосторожность подарить ей эту игрушку на день её рождения – и вскоре и я, и моя супруга сообразили, что сделали большую глупость: мама всё своё свободное время проводила в тесном контакте с неразлучной «Спидолой». И ничего другого ей не требовалось.

Едва придя с работы и наскоро пообедав, она садилась за кухонный стол и начинала крутить рычажки настройки. Её не интересовали никакие известия, которые начинались словами «Говорит Москва». Она не останавливалась, если голоса дикторов провозглашали: «Вы слушаете «Би-би-си» из Лондона» или «Вас приветствует станция «Немецкая волна» из Бонна».

Мама признавала только радиостанцию «Голос Америки» из Вашингтона. Она слушала часами: и последние известия об американской политической борьбе, и события культурной жизни, и сообщения о спортивных соревнованиях, и даже концерты поп-музыки.

Она была больна Америкой!

Когда-то, во времена её давней молодости, она провела три года в Нью-Йорке со своим первым мужем, корреспондентом газеты «Труд», – и воспоминания об этих годах не оставляли её.

– Сашенька, – говорила она мне, – ты не можешь представить себе это богатство, эти магазины, переполненные всем, что пожелает твоя душа, эти гигантские концертные залы, где выступают звёзды мирового искусства, эти огромные стадионы, эти неимоверные хитросплетения великолепных шоссе!

– Но, Юлия Александровна, – раздражённо возражала Надя, не давая мне раскрыть рот, – вы ведь не будете отрицать, что в вашей хвалёной Америке есть и безработица, и трущобы, и коррупция, и ужасная преступность, и расовая дискриминация – верно?

– Есть, конечно, есть, – вздыхала мачеха. – А где этого нет? Всё это правда...

Она задумывалась на мгновение, а затем говорила с мечтательной улыбкой на лице:

– Ты бы видела, Надя, какое там «индейское лето»! Море – нет, не море! – а океан буйных разноцветий, в которые одеты деревья, жёлтые, оранжевые, бордовые, ярко-красные и абсолютно чёрные листья которых покрывают мили и мили вокруг тебя, насколько хватает глаз!

Мама всегда выражалась очень литературно. Она окончила филологический факультет и работала редактором в журнале «Искусство кино».

Надя, которая плохо переносила высокий литературный стиль своей свекрови, безнадёжно пожимала плечами и уходила в детскую комнату, где наша четырёхлетняя Настенька лежала на полу на животе, старательно размалёвывая альбом абстрактными рисунками, которым позавидовали бы Пабло Пикассо и Василий Кандинский.

 

 

*   *   *

 

Наше семейство делилось на две неравные и, я бы сказал, противоположные части: одна, кино-литературная, была представлена мною, режиссёром на «Мосфильме», и мамой-редактором, – а другая, партийно-экономическая, Надей.

Мама однажды осторожно спросила меня:

– Сашенька, я знаю, что ты встретился с ней в поезде. Но неужели в том поезде нельзя было найти кого-нибудь поинтеллигентнее?

– Мама, – парировал я, – пусть Надя не слишком интеллигентная, пусть она не очень начитанная, пусть она не знает, кто такой Кафка и что написал Дос Пассос, но зато она прекрасная мать и отличный экономист!

– Экономист! – насмешливо отозвалась мама. – Тоже мне интеллигентное занятие!..

 

Помимо явного отсутствия интеллигентности, Надя вызывала раздражение у мамы (и, кстати, у меня) своим членством в партии. Она была даже секретарём партийной организации на громадном заводе металлоконструкций. Острая на язычок мама не упускала случая подчёркнуто вежливо осведомиться у неё, к примеру, как идёт у неё сбор членских взносов и как прошло на заводе партсобрание, посвящённое обсуждению успехов весеннего сева в Московской области.

Вот типичная картина нашего вечернего чаепития. Мы с мамой пьём чай и оживлённо обсуждаем последний сценарий Александра Володина, который мама с увлечением редактировала в своём журнале. Надя же в это время кормит Настеньку и хранит подчёркнутое, почти враждебное молчание. А что может она добавить к нашему «киношному» разговору, где речь идёт о построении сюжета, замечательном подтексте, модерных эскизах художника фильма и прочих кинопремудростях?

Дело осложнялось ещё и тем, что Надю повысили в должности – теперь она стала главным экономистом завода и начала зарабатывать почти столько же, сколько зарабатывал я.

В семейных столкновениях я всё чаще оказывался на маминой стороне. Нам всем всё более и более становилось ясно, что мы с Надей, по сути, чужие люди. Любовный пыл первых лет совместной жизни прошёл без следа. У нас не было никаких общих интересов; мне с ней просто не о чём было говорить. Мою жизнь заполняло кино, а у неё была её, непонятная мне, работа на заводе. Нас связывала только дочь.

Нам надо было расстаться.

 

Спустя много лет я встретил у Сергея Довлатова такое меткое замечание:

«Семья – не ячейка государства. Семья – это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Всё это и есть семья».

 

 

*   *   *

 

– Сашенька, – сказала однажды мама, когда мы с ней и Настенькой гуляли в парке, – ты ведь знаешь, у меня в Нью-Йорке есть сестра Ирина.

Я кивнул. Таинственная американская тётя Ира была легендой в нашей семье ещё с тех пор, когда я был школьником.

– Вот я и думаю, – продолжала мама, осторожно подбирая слова, – всё равно вам с Надей надо разъехаться, да и мне жить с ней становится невозможным...

Она остановилась и перевела дух. Было видно, что говорить ей нелегко.

– Мама, – сказал я, – при чём тут ваша сестра?

Мама повернулась ко мне и тихо промолвила:

– При том, что я хочу попросить её прислать нам вызов в Америку. – Она сделала ударение на слове «нам». – У американцев есть закон об объединении семей, по которому нам могут дать визу.

Я растерянно молчал, не зная, что сказать.

– Мама, – промолвил я наконец, – ну как я могу уехать?! Что я там буду делать, в вашей Америке? У меня на руках сценарий картины «Бруклинской мост» о Маяковском. Мы уже подобрали половину актёрского состава.

Мама невесело улыбнулась.

– Вот ты и увидишь настоящий Бруклинский мост, – сказала она. – Саша, нам с тобой надо решиться! Так, как мы живём, жить дальше невозможно! Если дело дойдёт до развода, у нас с тобой просто не будет крыши над головой. А в Америке, поверь мне, мы будем счастливы... Это страна необыкновенных возможностей!

Я взглянул на Настеньку, копавшую лопаткой яму в песке.

– Мама, – пробормотал я, – ну посудите сами – как я могу её бросить?

Мама взяла меня за плечи. Глядя мне прямо в глаза, она произнесла непривычным для неё твёрдым тоном:

– Саша, ты меня знаешь – я не жестокий человек. И я люблю Настеньку. Но поверь мне: нельзя мужчине в тридцать шесть лет калечить всю свою жизнь на много лет вперёд из-за маленького ребёнка.

Настенька, будто почувствовав, что речь идёт о ней, повернулась ко мне и улыбнулась. И вот такой я и запомнил её на долгие годы – большие серые глаза и круглое румяное лицо, обрамлённое цветастой косынкой...

 

 

*   *   *

 

Вокзал в Бресте был разделён на две половины – отечественную и международную. Отечественная часть была шумна, неопрятна и чудовищно переполнена, а в международной было непривычно комфортабельно, тихо и почти пустынно. Нам с мамой до посадки на поезд Брест – Вена оставалось ещё два часа, и мы отправились в бар выпить по чашке кофе.

Но не пришлось нам насладиться кофе с песочным белорусским печеньем, потому что как раз в это время бартендер включил радио, и диктор произнёс хорошо поставленным голосом:

– А сейчас, дорогие радиослушатели, мы начинаем концерт советской песни! В программе – известные мелодии наших композиторов!

И в течение последующего получаса мы молча, не притрагиваясь к остывающему кофе и не глядя друг на друга, слушали песни, знакомые мне с детства:

 

«...а у нас во дворе нам пластинка поёт и проститься с тобой всё никак не даёт...»,

«...мы вдоль спящих домов проходили, до утра не сомкнули мы глаз, вот мы в армию вас проводили – стало грустно, ребята, без вас...»,

«...мне хорошо, колосья раздвигая, сюда ходить вечернею порой; стеной стоит пшеница золотая по сторонам дорожки полевой...»,

«...издалека долго течёт река Волга, течёт река Волга – конца и края нет...».

 

Я бросил осторожный взгляд на маму. Она опустила голову, полузакрыла глаза и мерно покачивалась в такт мелодиям.

Мы, с нашими нервами, притуплёнными изматывающей эмиграционной эпопеей, пережили бы, конечно, этот прощальный песенный водопад и не были бы потрясены, если б по радио не прозвучала последняя песня:

 

Летят перелётные птицы ушедшее лето искать,
Летят они в жаркие страны, а я не хочу улетать.

А я остаюся с тобою, родная моя сторона.

Не нужно мне солнце чужое, чужая земля не нужна...

 

Трясущимися пальцами мама пыталась достать платок из своей сумочки. Пожилая официантка убрала наши холодные кофейные чашки и, глядя на маму, вытирающую слёзы, тихо спросила:

– Вам на венский поезд?

– Да, – прошептала мама.

– А потом куда?

– А потом, – сказал я, – в Америку.

– Счастливые люди! – вздохнула официантка. – Так чего же вы плачете?..

 

 

*   *   *

 

По совету легендарной тёти Иры мы сняли дешёвую двухкомнатную меблированную квартирку в десятиэтажной башне под названием «Роберт Тауэрс», в городке Ист-Орэндж. Городок этот был расположен в штате Нью-Джерси и был удобен тем, что имел прямую железнодорожную связь с Нью-Йорком.

А неудобен он был тем, что на девяносто процентов был он чёрным, то есть сплошь негритянским, и значит, улицы его были засыпаны мусором, окна заброшенных домов были заколочены фанерными щитами, и около его единственного неопрятного супермаркета слонялись полупьяные оборванцы.

Сама тётя Ира, мамина младшая сестра, красивая ухоженная дама, жила с мужем, каким-то финансовым воротилой с Уолл-стрит, в прекрасном двухэтажном доме в живописном городке Вестфилд (сплошь, кстати, белом), в тридцати милях от нас. Она дала маме пять тысяч долларов («Отдашь, когда разбогатеешь!») и связалась по телефону с благотворительным «Обществом помощи новым американцам». После двухмесячной бюрократической волокиты это общество прислало нам чек на две тысячи и назначило нам ежемесячную стипендию в размере одной тысячи. «Но только на полгода, – предупредила нас секретарша этого общества, приветливо улыбаясь, как это принято во всех американских организациях. – Так что постарайтесь найти работу как можно скорее...».

 

Мама нашла работу раньше меня. Правда, что это была за работа! В Москве, в редакции престижного журнала с многотысячным тиражом, у неё был небольшой, но комфортабельный кабинет, заставленный книгами, а здесь, в бруклинской редакции крохотной газетёнки с громким названием «Русский американец», она сидела за угловым шатким столиком в шумной общей комнате и корректировала безграмотные рекламы. И получала за это жалкие гроши.

Мои же перспективы найти работу были настолько туманными, что я решил прибегнуть к помощи Фрэнка, суперинтендента (то есть, управдома) тех апартаментов, где мы жили, – весёлого приветливого негра, дружески хлопавшего меня по плечу и всегда при встрече произносившего стандартную американскую фразу: «How can I help you.

Захватив бутылку «Столичной», я зашел в его квартирку на первом этаже.

– Саша, – сказал Фрэнк, наливая нам обоим, – готовься стать белым рабом. – Он захохотал. – Как мои чёрные предки на плантациях Алабамы.

Фрэнк пьёт так, будто его предки родом не из солнечной Алабамы, а из морозной сибирской глубинки.

– Саша, – сказал Фрэнк, наливая по второй, – я когда-то сам был безработным, и твёрдо знаю, что у тебя такой выбор: заполнять баки на бензоколонке, мыть посуду в ресторане, стричь газоны, обтирать машины после мойки или собирать мусор...

 

После трёх месяцев беспрерывных поисков мне стало ясно, что легче было изучить режиссуру кинокартин на «Мосфильме», чем найти работу для белого раба в «прекрасной стране Америке». Бензоколонки тут намертво оккупированы пакистанцами, стрижка газонов отдана на откуп мексиканцам, машины моют гватемальцы, а мусор собирают члены влиятельного итальянского профсоюза, связанного, по слухам, с мафией.

Оставалась только перспектива мойщика посуды.

И эта заманчивая перспектива – эта мечта! – в конце концов, сбылась! Итальянский ресторан с кинематографическим названием «Ночи Кабирии» предложил мне скудный, но твёрдый доход в размере двух долларов и тридцати пяти центов в час в обмен на десятичасовое соскребание с тарелок жирных остатков пиццы, макарон и лазании, а также загрузку тарелок в гигантскую посудомойку.

Три месяца я добросовестно вкалывал, попутно развив у себя стойкую ненависть к итальянской пище – к фетуччини, капеллини, тортеллини, лингвини и моцарелла.

В общем, спас меня от этой итальянской тягомотины мой друг Фрэнк. Звонит он мне однажды и говорит:

– Саша, послушай, ты знаешь, сколько у нас в стране престарелых одуванчиков, дети которых готовы платить пятнадцать баксов в час, если ты будешь нянчить их прикованную к постели маму или выжившего из ума папу? Ты можешь себе представить – пятнадцать долларов! Я тут нашёл для тебя одного немца, ему девяносто два, он музыкальный критик, у него в голове не всё в порядке, и ему надо менять пелёнки семь раз в день. Согласен?

 

Музыкальный немец оказался личностью с явно раздвоенным сознанием. До полудня он был вполне интеллигентным человеком. В перерывах между частыми и дурно пахнущими пелёночными процедурами он сообщал мне массу сведений о концертах Рахманинова, фугах Баха, смысле композиций Шёнберга и тайнах бельканто.

Но выспавшись после обеда, он становился неузнаваемым. Каждое второе слово у него было матерным; он прилагал известное словечко fuck ко всему, что привлекало его внимание: к докторам, к пролетающим за окном птицам, к медсёстрам, к родственникам и, чаще всего, ко мне.

Однако пятнадцать долларов в час на американской улице не валяются – и я покорно терпел эту музыкально-матерщинную рапсодию...

 

А мама, которой уже исполнилось шестьдесят два, продолжала вкалывать на поприще русско-американской рекламы в бруклинских газетах. Но тут приключилось одно событие, которому мы вначале не придали особого значения. Однажды, вернувшись с работы в своём обычном подавленном настроении, я был встречен на пороге непривычно сияющей мамой.

– Сашенька! – воскликнула она, протягивая мне свежий номер «Нью-Йорк таймс». – Ты только посмотри! «Голос Америки»!!!

– Мама, я что-то вас не понимаю, – пробормотал я, беря в руки газету.

– Нет, ты прочитай! Вот здесь, где объявления о работе! Видишь?

Я начал читать вслух:

 

Радиостанция «Голос Америки» объявляет приём на работу редакторов-дикторов со знанием следующих языков: арабского, китайского, урду, корейского, русского...

 

Я остановился и посмотрел на маму. Я давно не видел её такой счастливой.

– Саша! – воскликнула она. – Им нужен специалист по русскому языку! Я завтра же еду на интервью!

– Мама, – попытался я остудить её пыл, – вам шестьдесят два, и вы никогда не работали диктором. Вас никто не возьмёт на работу.

– Возьмут! – уверенно заявила она. – Никуда они не денутся!

Мы спорили весь вечер, но переубедить её я не сумел. Эти два слова – Голос Америки! – имели над ней, как и в прежние московские годы, магическую власть!

 

Полная надежд мама съездила в Нью-Йорк на интервью и, как я и предсказал, провалилась. Через две недели по почте пришёл из её любимого «Голоса Америки» официальный отказ, в котором выражалось сожаление, что, несмотря на её отличную профессиональную подготовку и образование, радиостанция не может предложить ей работу. Одновременно в письме предсказывался её неминуемый будущий успех в поисках работы, соответствующей её прекрасным качествам.

А ещё через три месяца мама получила письмо от вашингтонской адвокатской фирмы, где ей предлагали присоединиться к групповому судебному иску, по которому семьсот женщин требовали финансовую компенсацию от «Голоса Америки» за так называемую «анти-феминистскую дискриминацию». То есть, объясняли адвокаты, «радиостанция с 1951-го года злостно отказывала в приёме на работу женским кандидатам на должности дикторов и редакторов, нанимая вместо них мужчин...»

Мама, – сказал я устало, – выбросьте эту писульку в помойное ведро. Этот иск будет тянуться в судах лет десять, вас заставят заполнять десятки анкет, представлять им копии ваших документов, ездить на собеседования и судебные заседания – и в конце вы получите двести долларов...

– Нет, – твёрдо заявила мама, – я присоединяюсь к иску! Никто не может предсказать, что из этого получится. Ты, Саша, должен знать, что в Америке чудеса случаются на каждом шагу!

 

Пока мама надеялась на «американские чудеса», я, при содействии «Общества помощи новым американцам», закончил вечерние курсы инспекторов мостов и туннелей.

И – представьте себе! – получил назначение на инспекцию Бруклинского моста!

Это был тот самый, воспетый Маяковским, мост, который я когда-то, в мои далеко ушедшие кинематографические годы, надеялся показать на экране советским зрителям, и уже видел мысленно, как Владимир Маяковский шагает по нему от Манхэттена до Бруклина. А теперь я должен был, стоя в кабинке, катящейся по рельсам под мостом, освещать фонарём покрытые грязью балки и отыскивать трещины и разъедающую сталь ржавчину. И записывать эти дефекты. И фотографировать их. И продвигаться в кабинке дальше...

В обеденный перерыв я останавливал кабинку, сбрасывал каску и доставал термос с чаем и бутерброды, приготовленные мамой. Садился и не спеша обедал, разглядывая с высоты серые волны Ист-Ривер, лес манхэттенских небоскрёбов слева и кирпичные громады жилых домов Бруклина с правой стороны. И размышлял о том, что не давало мне покоя все эти годы. О том, что я хочу быть не здесь, под этим мостом. Что я отдал бы всё на свете, чтобы войти сейчас в павильон «Мосфильма», увидеть мою съёмочную группу, справиться у оператора, как он намеревается снимать эпизод, перекинуться шуткой с дядей Мишей, нашим старым осветителем, и начать режиссёрскую беседу с ведущей актрисой...

 

Вот так однажды, заканчивая эти размышления, я налил себе стакан чаю из термоса и полез в рюкзак за плиткой шоколада, которую мама купила в русском супермаркете накануне. Я глянул на обёртку шоколада под названием «Алёнка» – и едва не выронил из рук стакан...

С шоколадной обёртки на меня смотрела – Настенька!

Никакого сомнения! – это не была шоколадная Алёнка – это была моя четырёхлетняя Настенька!

Я поспешно вынул из бумажника её фотографию: вот такой я и помнил её – большие серые глаза и круглое румяное лицо, обрамлённое цветастой косынкой...

Сколько же ей лет сейчас? Прошло три года с тех пор, как мы с мамой покинули Советский Союз, – значит, ей уже семь лет. Она уже школьница. Ходит в школу в коричневой форме с белым кружевным воротничком. Уже пишет русские буквы и читает по слогам. И передние зубы у неё, наверное, выпали.

Пацаны на переменке дёргают её за косички, а пожаловаться ей некому, потому что её папа сидит в дурацкой кабине над чужой рекой, в чужом городе Нью-Йорк, за тысячи миль от неё...

У меня над головой бесконечным потоком проносились машины, и оглушительно грохотал мостовой настил. И мне вдруг припомнилась пародия на стихи Маяковского, которую мы намеревались включить в наш фильм. И я неожиданно для самого себя стал громко, под грохот моста и шум волн внизу, декламировать – нет, не декламировать, а кричать что есть сил:

 

Пропёр океаном. Приехал. Стоп!
Открыл Америку в Нью-Йорке на крыше.

Сверху гляжу – это ж наш Конотоп!

Только в тысячу раз шире и выше. 


Городишко, конечно, Москвы хужей:

Нет Госиздата – всё банки да баночки.

Дома, доложу вам, по сто этажей.

Фокстротируют американочки.

 

Я перевёл дух и хлебнул чаю из термоса. Оглядел небо с низко висящими тучами, стальные воды реки и громадины небоскрёбов слева. Набрал воздуху в грудь и опять заорал:

 

А мне на них свысока наплевать.
Известное дело – буржуйская лавочка.

Налево плюнул – мамочка-мать!

Направо – мать моя, мамочка! 


Танцуют буржуи, и им хоть бы хны.

Видать, не привыкли к гостю московскому.

У меня уже не хватает слюны.

Шлите в адрес: Нью-Йорк – Маяковскому
...

 

 

*   *   *

 

...Мама оказалась права. Американское чудо на самом деле свершилось! Эта тягомотина с иском против «Голоса Америки» продолжалась не десять лет, как я предсказывал, а все четырнадцать; стареющая мама за это время заполнила всевозможными бумагами три толстенные папки; я уже был не простым инспектором, а превратился в опытного бригадира инспекторов; неудачно женился и удачно развёлся; мы с мамой купили в рассрочку пятикомнатную квартиру в Бруклине – и тут от адвокатов пришло сообщение, что судебный процесс завершён! После четырнадцати лет, осенью 1990-го года, суд вынес решение!

И это решение было ошеломляющим! Маме присудили компенсацию из расчёта якобы потерянной ею зарплаты (тридцать пять тысяч долларов в год), помноженной на четырнадцать лет.

То есть, мама получила чек на четыреста девяносто тысяч долларов!

Семидесятишестилетняя мама стала обладательницей полумиллионного состояния!

 

 

*   *   *

 

...С озера подул ветерок. После праздничного обеда с выпивкой Тадек дремал на скамейке рядом со мной. А я вспоминал, как помолодевшая от счастья мама кричала мне:

– Ну, что я тебе говорила?! В Америке всё возможно – любые чудеса!

По совету мужа тёти Иры мама купила акции калифорнийских компьютерных компаний – и за десять лет её капитал вырос в четыре раза.

А потом она умерла, моя дорогая мама, оставив меня обладателем двухмиллионного состояния...

 

...И вот мне уже восемьдесят.

Жизнь прожита, и мне нелегко разобраться, что я сделал в ней правильно, а где сплоховал. Я не жалел, что приехал в Америку. Я увидел иную жизнь – и сам стал частью этой жизни. Я объездил весь мир и посетил двадцать стран на четырёх континентах. И это, конечно, делает человека богаче.

Но в чём-то – и даже во многом! – я стал и беднее.

Ведь оставшись в России, я бы, наверное, поставил на «Мосфильме» два десятка картин. Я вспоминаю то упоение, которое я испытывал, творя увлекательное экранное зрелище. Нет на свете большего наслаждения, чем наслаждение творчества!

А с другой стороны, – ну и что? Что дал бы мне этот эфемерный целлулоидный успех? Фильмы выходят, крутятся на экране месяц-два и исчезают без следа...

 

Мне вдруг припомнилась популярная песенка моей юности:

 

Нет, не по мне краса в чужом окошечке,
В чужих краях бродил я много дней,

Но не оставил там души не крошечки, ей-ей:

Она для нас...

Она для Насти, Настеньки моей,

Она для милой Настеньки моей.

 

Вот что я потерял – я потерял мою Настеньку!

Я вспомнил, как я искал её в течение многих лет, как я десятки раз звонил в Москву (мне всегда отвечали: «Абонент выбыл»), как я трижды приезжал в Россию, пытаясь безуспешно найти её, как я бросил все надежды и смирился с тем, что не увижу её никогда...

И вот что странно: в моём старческом воображении и в моих снах ушедшая в небытие Россия, которую я знал много лет тому назад, обрела облик моей ушедшей в небытие Настеньки – большие серые глаза и круглое румяное лицо, обрамлённое цветастой косынкой...

Ей сейчас сорок восемь лет. И конечно, у неё есть дети – мои внуки. И их я тоже никогда не увижу. Никогда...

 

...– Тадек, – позвал я, – пора возвращаться.

Чем Тадек хорош, – его не надо долго просить. Он быстро собрал в корзину посуду, рюмки и бутылки, взялся за ручки моего инвалидного кресла – и мы покатили.

Смеркалось, и в темнеющем небе над нами проплывали, курлыкая, журавлиные стаи.

– Тадек, – попросил я, – спой, пожалуйста, «Журавли».

Мой старый друг откашлялся, помолчал и затем начал надтреснутым старческим баритоном:

 

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня.

А в том строю есть промежуток малый –

Быть может, это место для меня.

Настанет день, и с журавлиной стаей

Я полечу в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле...

 

 

 

(в начало)

 

 

 


Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за март 2015 года в полном объёме за 197 руб.:
Банковская карта: Яндекс.деньги: Другие способы:
Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке:
«Вернуться на сайт продавца»
После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru
Вы получите каждое произведение марта 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.

 

267 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 19.03.2024, 09:27 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов

06.03.2024
Журнал Ваш вызывает искреннее уважение. Оригинальный, стильный, со вкусом оформленный, имеюший своё лицо. От души желаю Вам удачи, процветания, новых успехов!
Владимир Спектор

22.02.2024
С удовольствием просмотрел январский журнал. Очень понравились графические работы.
Александр Краснопольский



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!