Азбука Сотворения. Глава 1.

БОГ…

Они идут этой дорогой сотни лет, но никуда не приходят, они идут в храм искать веры у бога, но истинно веруют только в самих себя, они страждут очищения от скверны, но собственно грехов не совершают. Кроме, быть может, одного – невольного греха мышления, поднявшего животный разум до уровня «осознания» всего, и сотворившего, в свою очередь, душу – универсальное мерило очеловечивания, и её жилище – собственный иллюзорный мир, где можно было спрятаться от насущного. Однако, ныряя в глубины самоосмысления, человек обнаружил там не только слепок вещественного, непомерно раздутого «я», но и отсутствие у этого «я» хотя бы тощего морального авторитета, противостоящего испепеляющему животному эгоизму. Иначе говоря, отсутствие совести. Одновременно он понял, что она ему кровь – необходима, так как естественные пустоты провоцировали обрушение скелета психики и обуславливали повсеместный бытовой, или даже – бытийный, травматизм.

Идеей, счастливо соединяющей в себе надёжные тормоза и общедоступный толкователь картины мира, для общества стала идея бога. Так человек назвал в себе крохотное, сознательное стремление к добру, по-рядку, умиротворённости, состраданию, всёпониманию. А чтобы, однако, не слишком крепко спалось от нестыковки многих вопросов, чтобы жар внутри заставлял вспыхивать и действием улучшать жизнь, вооружать волю желанием и толкаться локтями, свой инстинктивный эгоцентризм, человек лукаво, но, не краснея от стыда, назвал дьявольским злом. Любопытная деталь: бог во всех уголках мира «как бы един», а вот чертей, вампиров, злых духов, бесов, ведьмаков, леших, нечисти, и прочих гнилостных сущностей, совращающих к греху, в мифологемах любого социума – «под завязку» – хоть экспортируй. Это отражает реальное соотношение сознательного к животному в человеке на сегодняшний ветреный день…

Создав из набора диких противоречий легенду о добре и зле, а фактически, расписавшись в своей слабости, человек исторически немного успокоился, «как бы» оправдал потливую суетность своего нестерпимо краткого существования, плюнул на невозможность объять собой всё и, балансируя лёгкой головой, стал перебегать взад – вперёд по гальке между штормящим морем внутренних страстей и высоким, недоступным пониманию берегом вечно юной природы. Страх перед ней – пугающей, фееричной, безумной, сверхъестественно красивой, причудливая игра воображения и парадоксы сновидений – поначалу приняли её за бога. Но языческие верования были слишком инфантильны, анархичны, примитивны, по-домашнему сердобольны, чтобы претендовать на роль «кнуто-пряника» во всё более быстром, извилистом движении цивилизации по времени. Образование растущих территорий властного насилия, настойчиво требовало идейного обоснования законности стихийно возникавших иерархий, неравноправия людей перед лицом высшего авторитета – невидимки и его вполне реальных, нахрапистых земных наместников.

Одновременно, повсеместно стали появляться вдохновляющие примеры эксплуатации смышлёными хитрецами феномена боязни необъяснимого доверчиво – глупой толпой. В этой ситуации, появление проработанной в деталях программы подавления крайностей человеческого сознания и его страстей извне, было лишь делом техники. В исторически короткий период возникло несколько мощных религиозных конфессий, обслуживающих определённые климатические темпераменты сходных рас, народов, или желание однородного социума законсервировать в себе определённую степень реликтового, устоявшегося наива. Довеском к новому, дотоле невиданному производству положительных эмоций из воздуха, стали цеха «иллюзий»: храмы, культовые сооружения, алтари – символы мощи, и грамотный менеджмент: жрецы, мессии, пророки, святые, юродивые, монахи, папы, попы и прочие, работающие на постоянной основе, «профессиональные» носители нравственности.

Поначалу, религия, как феномен власти, в качестве «пиар» компании пыталась теснить проявления тирании реальной силы, быть народозаступницей, но, окрепнув и пообтёршись, заключила с ней бессрочный мирный договор о разделении прав на человека. Себе она, особо не собираясь голодать, отспорила умы, ну а тело – пожалуйста, кушайте на здоровье! – отшвырнула всем, кто докажет грубой силой право сидеть на сомнительном троне сущего. Далее, порабощение человека, его дрессировка, приведение к единому стандарту безмыслия и послушания, уже приняло необратимый, конвейерный характер укрепления «общественных ценностей». Поэтому, неслучаен лёгкий спад развития культуры в средние века, после дерзкого взлёта древнего мира – это было следствием эпидемии унификации морально – этических идеалов человека на огромных территориях. Насаждение того или иного бога требовало времени, последовательной преемственности, наступательности пастухов и дидактической толерантности стада, то есть подавления яркого – серым.

И всё бы ничего, если бы не скандальный характер пассионарных творческих невротиков, терпящих колпак тотальной идеи до тех пор, пока в нём можно грызть вентиляционные дыры. Соответственно, вначале догадались, что бога нет, либо что он – только продукт «детского» сознания – мыслители и поэты. Их, несомненно, жгла проблема «первотолчка» или некой «дрожжевой закваски», но гораздо сильнее был страх перед звёздной бездной, куда если упадёшь с вопросом «откуда всё?», то и не выберешься до конца своих кратких дней. Поэтому они, потоптавшись для порядка с вывернутой вверх головой, интуитивно отправились вперёд – к свободе духа, прагматизму морали, самосозиданию, поиску личного идеального, завещая потомкам «загадку нуля». Попутно, вольнодумцы расширяли список противоречий между собой и идеей бога до полного и окончательного разрыва. Здесь нет смысла детально расшифровывать все «про и контра» – достаточно лишь упомянуть новаторский характер мировосприятия творца и устойчивый консерватизм религиозных идей, самопринуждение к личной ответственности «за всё» и животное, по сути, воспеваемое толпой с подачи «служек бога», понимание зла, как искушения «извне». Вместе с тем, многие этические новации творческого толка стимулировали религию на поиск компромисса с искусством, но поскольку её цели были «сзади», то проигрывала от этого союза естественная эволюция общества. Заметьте, что все религии мира зовут к архаичным ценностям, – и это не случайно, так как они сформулировали себя в «слаботочную», доиндустриальную эпоху. А наивные попытки модернизировать догматизм – лишь признак агонии представлений о том, что времени тьма… Религии, кстати, и соревнуются между собой только на уровне аранжировки хронофагии, что уже малоактуально в компьютерных обстоятельствах. Относительное же перемешивание культур и культов современного мира, их невольная «профсшибка», напоминающая соперничество инкубаторских цыплят, – это не борьба идей или принципов, а шулерское стремление менеджмента удержать паству в умеренной животности с целью наживы. Неспособность богоискательства догнать развивающееся общественное сознание, приспособиться к современному наукознанию неизбежно привели даже массового человека к ранее элитарному атеизму и сиротской наготе материалистического нигилизма.

Сила и слабость материализма – в его относительной молодости. Он наступателен, чуток, прямолинеен, энергичен, заносчив, беспамятен, как и все в этом возрасте. Он, безусловно, отвечает на тактические запросы времени, хотя в целом не знает ни конечных целей материи, ни внятных перспектив развития духа. Но его задача, как и атеизма, не в том, чтобы ни во что не верить, а в том, чтобы верить в возможность изменения себя и приобретении решимости эту перспективу прояснить. Приходится не кривя душой признать: целостного, материалистического мировоззрения не существует… Есть робкая, пока не доказанная гипотеза, почти сказка, о том, что наша планета – лишь жалкий приплод космических катаклизмов, который миллиард лет остывающий после мучительных родов в огне цепных реакций. На ней, из-за суточно – годовых колебаний температуры, образовались конфликтные зоны холода и тепла, ускорившие распад и соединение элементарных частиц. В результате возникли молекулы воды – они, с помощью вулканов, напряжений, взаимообмена, превращались в пар и лёд, формируя атмосферу, а неизбежный парниковый эффект закрепил тенденции обособления от космоса. Вскоре произошло заражение водоёмов частицами космической органики или бактериями, а возможно они закономерно «саморепродуцировались», и вскоре линзовый фотосинтез предопределил укрупнение клетки, её соединение с другими в простейшие микроорганизмы. Затем началась борьба слабых и сильных новообразований, произошёл выход излишков живого на остывающую сушу, разделение органики на животную и растительную. Позже начались, спровоцированные сильной радиацией, мутации – они предопределили рекордный рост «кожного» покрова планеты – ещё немного и… начался скучный естественный отбор, происхождение видов, эволюция, пробы, ошибки, скачки, тупики, откаты… Непокой, словом. А далее было несколько десятков миллионов лет подобной бодяги, чтобы некто, почёсывая нос, мог начертать вот эти туманные письмена. Больше поддержать себя, практически, нечем…

Вроде бы это всё звучит достаточно логично, но в обрисованной схеме больше вопросов, чем ответов. Достаточно задуматься о «частицах» космической органики – возможно, это семя целенаправленно нам «кем-то» подброшено. Но тогда возникают вопросы: «кем? зачем? почему?» и так далее до очередных тупиков озарений. Значит, безоговорочная победа материализма – дело перспективное, а сегодня с него довольно и того, что он отрезвляет человека «незаконнорожденностью», вооружает необходимостью верить только в себя, неустанно биться за гармонию материи с подвижностью духа, и… искать, искать, искать, чтобы не разложиться от преждевременных ответов, провоцирующих коллапс.

Объяснение религией происхождения человека, животных, растений, жизни, смерти – то есть вообще всего-о! – афористично, уклончиво, до смешного примитивно. По сути, никак не отвечая на мучающий человека вопрос о родителях, она просто осаживает не в меру любопытных: сиди ото тихо, не высовывайся… И ныне, и присно, и во веки веков – аминь! Бог был всегда, он есть всё, и создал из праха мир. А за недоумение: «Но кто же создал самого бога, конечно ли пространство и время?!» – раньше можно было анафему схлопотать или на костёр угодить. После того, как, нервно сопя, витиеватым росчерком в несколько предложений, религия снимает неудобную для анализа проблему основ мироздания: кто мы, откуда, во имя чего родились? – она сразу же, без пауз переходит к «хлебным» для себя вопросам – как жить? кого любить? что жрать, простите, и зачем?! что можно – что нельзя? И главное: что делать, когда нельзя, но очень хочется?! Одним словом, менеджмент вырабатывает свод правил поведения – некую «птичью» мораль, и жиреет на контроле или слежке за её исполнением. А человек, между тем, грешит – грешит вдохновенно, с утра и до вечера, и даже, виновато озираясь, ночью… Куда же ему, скажите, со своей «природой зверя» деться! Ведь религия занесла в список грехов все поступки человека, как неотъемлемой части живого, характеризующие его, страждущую подвижности, особь.

Наличие обусловленного набора жизнеобразующих, «волетворных» инстинктов не может быть преступлением! Это кровь человека, без которой он мумия. Иное дело, что ему свойственно «заходиться», овладевать тем, что ему по праву не принадлежит и даже излишне, что он чрезмерен, необуздан, дик, что страсти желательно усмирять и головой владеть, но это и без бога ясно, особенно поутру с похмелья… Тогда о каком сакральном идёт речь?! Даже бесспорный, вроде, называемый в издёвку «смертным», грех – убийство – не более чем эгоистичный взгляд человека на декорации спектакля, где он главный герой. Значит, убивать человека – грех, а убивать «что угодно живое», для наполнения прямой кишки, бог разрешает – где справедливость! Очевидно, что человек вообще ни у кого и ни на что не испрашивает права – он берёт то, что ему нужно и делает так, как захочет. Это нормальное право более изворотливого, смышлёного, организованного – пусть общественного, но животного, имеющего свой пороговый уровень морали, глупости и жестокости. Попутно вопросы к травоядным вегетарианцам: вы тараканов на кухне травите или беседуете с ними, чтобы убирались? Вы видели, как плачет сломанное перо лука? Как рыжик кровоточит, умирая в корзине? Как брызжет собой и орёт благим матом солёный огурчик, отдельными частями тела несясь в бездонный, чёрный пищевод? Если окружить себя забором лживых условностей, то не стоит и жить, и на женщину не стоит бросать хищный взгляд после очередной рюмашки, а за этим последует вырождение…

Так вот, религия – такая же условность, как и вегетарианство, первенство фикции «кнута и пряника», власть набора безличных идей, которыми заполняется пустота бездуховного сознания толпы. Бог – это совесть слабых, а человек повсеместно слаб – головой, прежде всего, и это несмотря на то, что всем нагло распоряжается. Если у него сейчас отнять любимую игрушку – боженьку, то он расквасится, похнычет и… воссоздаст его вновь и будет жить с ним присно или пресно – как угодно, пока не станет сильным. Приверженность религиозным идеям – это признак душевной несамостоятельности, и бог будет владеть умами, пока туда не проникнет свободный, моральный интеллект. И пока миром правит корыстная рефлексия, вассалы которой засели повсюду: в парламентах, правительствах, бизнесе, образовании, науке, искусстве, в армиях мира, и даже… – точно знаю! – в соседней квартире.

Утилитарно, прагматически, религии сегодня «как бы» не существует вовсе – то есть польза её деятельности нейтрализуется вредом присутствия. Заметьте, что большинство войн и вооружённых конфликтов носит религиозную окраску – статистика это доказывает. Нет, не церковь их затевает – она без запинки декларирует терпимость и мораль, но тирания тщеславия или барыш умело пользуется богом, размахивая дубиной его авторитета для расправы с конкурентным мироощущением. Поэтому крови «за веру» пролито не меньше, если не больше, чем за планетарный бред деспотов или младенческие идеи несвоевременного социального равенства. Спору нет, «задумка бога» была неплоха и создатели нравоучительных легенд – безусловно! – талантливые люди, но в своих рассуждениях об идеале, они поднялись до сияющих вершин самих себя, как потенции, но никак – до неоспоримого высшего авторитета. Справедливости ради, надо сказать: институт религии многие столетия невидимой нитью соединял культуры, нации, континенты, он вносил определённую преемственность, загружая слабые головы готовыми предписаниями и правилами, вне пугающей правды материализма. Он, можно сказать, удерживал от падения саму культуру – эту стоящую на вершине пирамиду целостности человека, подпорками единства традиций, заветов, верой в предназначенность жизни одухотворённостью свыше. За то и спасибо…

Но согласитесь, иллюзии хороши свежие – не сушёные, вяленные, солёные, маринованные… Сколько можно не замечать, что рыба давно протухла?! Жизнь – это не нить без начала и конца, сплетённая провидением, за которую человек цепляется, родившись, и которую он, естественно ослабляя хватку в старости, бросает со смертью – нет! Жизнь конечна и свет звёзд конечен, и преотлично в кубе! Потому что даже гипотетическое бессмертие унижает и деморализует субъект определённостью. Роль личности в нас не сведена к животному хватательному рефлексу! Мы все – неистовые участники эстафеты – вот! Мы свободны в выборе команды, цели, темпа, расклада сил, творческого составления маршрута и вообще вольны жить без неких наблюдателей. Поэтому, целостный человек, пока жив, инстинктивно обречён на максимально продуктивное преодоление собственной дистанции, чтобы потом не сгорать в гробу со стыда за ничтожность результата и нераскрытый – как «они» говорят «загубленный» – потенциал.

Материализм – жизнь без бога, из себя – поднимает нас над состоянием корыстной твари до проявления личности, жаждущей силой духа исчерпать себя до дна, попутно выяснить об этом мире всё доступное, запретное, новое и неэгоистически подарить потомкам уточнённую карту рельефа жизни. Идеализм утверждает совершенство модели мира, созданного богом и греховное несовершенство человека, то есть фактически эксплуатирует унижение. Материализм же внушает тебе: ты, как часть природы, совершенен, а несовершенство модели «этого мира» – лишь младенческая неразвитость твоего сознания. Но, совершенствуя то и другое, ты обязательно выберешься из волглых пелёнок «начала» – таков его, одаряющий радостью движения, возбуждающий на развитие, мотив. Чего никак не скажешь о «шпионской» методологии идеализма, где каждый свой шаг надо сверять с некой головищей «на небеси», где за тобой нехорошо подглядывают, а фактически – не уважают.

Художник и бог – единоутробные братья – антагонисты, у них общие родители: страх и ужаленное им воображение. Но подлинному творцу тесны завшивевшие, ветхозаветные рубища бога, потому что он находится в состоянии постоянного поиска новой одежды для мира, его невыразимой, раз и навсегда, сущности. Ему противно идейное пестование церковью, хотя и благообразных, но стандартизированных болванов. Его идеал человека: свободный художник с моральным, растущим интеллектом, предохраняющим от саморазрушения и деградации, где «блаженность» обусловлена невозможностью быть общепринято нормальным животным. Да, у некоторых художников бог торчит осколком из головы, но это от нескромного соблазна поставить на первое место в ценностной иерархии «себя – как они говорят – любимого», или узаконить свои претензии на исключительность небесным авторитетом. Так или иначе – попахивает дьявольской гордыней. Не потому ли, именно художник, не единожды борясь с искусами нарциссизма, материализовал, смутно ощущаемую «комком в груди» каждым, нечистую силу как помеху лучезарной богоизбранности? Например: ты вечером от «бессилия бесстрашия» перебрал с похожими на тебя гениальными отморозками, а утром ни голова, ни руки «не стоят» на что-либо стоящее. Почему?! Козни бесов, или перенесение лично – выстраданного дерьма «во вне» – угощайтесь! Но художник не был бы художником, если бы не только материализовал в массовом сознании бесов, но ещё и ударно не поэксплуатировал бы эту пикантную тему, получая из «ничего» страха, «нечто» подслащённых растлением коврижек. Извиняет творца в этом случае то, что делает это он детерминировано, проще говоря, вынужденно. Когда страх донимает творца, то он видит в лунном зеркале бессонниц бесов, но когда страх отпустил и даже помог «родить» образ – бесстрашие – героизм – полёт – вдохновение, то зеркало являет ему ослепительного, всемогущего, в радостном припадке стоящего перед семью днями творения, почти бога… Таков, между нами, любой, даже не столь масштабный, как его замыслы, провинциальный художник. И поэтому заклинания иных творцов: бог? бог?! бог!.. – надо понимать с вложенным в них подтекстом: я? я?! я!.. Что значит – весь мир, мой грандиозный мир, на мгновение утонувший «с головкой» от полюса до полюса в ароматных лепестках чайных роз… Хорошо, согласитесь.

Оттого так страшен «понарошку» бывает этот властелин «терра фантазия», что сочетает в себе уродливую психику «злодея» со снайперской законченностью развитого инструмента «героя». Этим парадоксом всегда и сполна пользовалась церковь: утверждая собственное величие, она тысячелетиями! прикармливала творца, одаряя его ремесло заказным вдохновением. А поскольку, творец по прямодушия таланта презирает любого заказчика, кроме себя, и ценит только покупателя его свободного труда, то он отстранённо – мстительно заполнил все закоулки мировой схоластической культуры – собой! Разве это вызывает сомнение?! Вот вам и собственно – бог «по образу и подобию»… Добрый вечер, садитесь! Будем чай пить – вам под него каких иллюзий: с сиропом, зефиром, клубникой, шоколадным кремом или лапшой на ушах? Не стесняйтесь…

«Бог», конечно, умница, он уйдёт сам – уйдёт тихо, незаметно, не хлопая дверью, уйдёт, когда наступит время перенесения сильнейших творческих импульсов в область непосредственного создания «возможного», когда общество поверит в себя и сможет жить свободно, без наркотической зависимости от допинга и самообмана, в царстве разума, а не божьем или псевдодемократическом. Это совсем иные фикции, потому что раб понимает под свободой вседозволенность, хаос, разрушение, вассал – икорную сытость, безнаказанность, потребительство. А свобода интеллектуала, свобода творца, то есть сильного духом, заключается в счастье движения, созидании цели крупнее себя, или точнее сказать «наследия», которое эстафетной палочкой передаётся дальше. Победит ли разум глупость, животность, крайности, варварство, самодурство – умоляю, ну хотя бы в отдалённом будущем?! Б е з у с л о в н о! Надо ждать, верить именно в это! и делать – целенаправленно ваять «завтра».

Никто не поможет человеку, кроме него самого, но как с этим холодным воплем жить?! Как жить без надежды на халяву! – захлёбывается смертельно раненый, отеческий идеализм «напудренных свыше» оптимистов. Как, как?.. Молча, через не могу! Впрочем, зная, что ты – цель, а не средство, что ты можешь быть человеком, а не «тварью божьей», что миллиметры качества ценнее метров количества, что для баланса важно уметь отдавать, а не только брать – вот ответ на эти вопли зелёного, перспективного материализма своим наивно – добродетельным предкам. И следом вызов себе: у тебя есть душа – оплодотворённое творчеством сознание? У тебя есть ум – возбуждённый, непоследовательный командир ленивого тела? У тебя есть лицо, характер, стиль – бесценный, переработанный тобою, дар родителей? У тебя есть ты – иначе, твоё наследие, твоя эстафетная палочка? Есть?! Так что же ты стоишь! Давай, жми в неизвестность, в будущее, в вечность – вперёд!

Если «человек» чувствует, что бог «есть», то это значит, что «его» ещё нет, а если понимает, что – «нет», то это значит, что «он» уже родился и скоро, несомненно, повзрослеет.

Тормозной толчок заставил Н открыть глаза. За окном, далеко у реки, проглянула церквушка – ещё один памятник человеческому страху перед собой, природой, жизнью… Умирающий день пропитал глубокой лазурью окрестности, верхушки деревьев, коньки крыш тонули в нестерпимом тропическом оранже падающего светила. Душа казалась раскрытой… Поезд, упрямясь, встал на крупной станции: обветшавший ленивый городок, рядом с заворотом путей небольшая рощица. Н присмотрелся и обомлел: в неспелом предчувствии сумерек стояли засахаренные деревья. Именно так: не покрытые снежком, а засахаренные целиком – сверху, снизу, сзади, сбоку – от жилистых корней до самых последних, тонких, словно леска, веточек.

«Что же здесь происходило, если вышло подобное чудо? Видимо, валил снег, потом шёл дождь, вдруг разъяснилось… мороз и опять снег, дождь, ветер бесконечно сменяли друг друга во вселенском экстазе… Природа не сразу смогла добиться желаемого результата и, как одержимый художник, многократно перемарывала холст, добиваясь одного ей ведомого совершенства. Странно, почему я прежде не понимал, что природа – это прахудожник, переживущий своих дальних потомков, предок вчерашних, сегодняшних, завтрашних поколений творцов? Это праучитель, прасоздатель, пранаследник – вечно метущийся, испуганный, дерзкий, весёлый, безжалостный. И одновременно – благородный, понимающий, наивный ученичеством кумир – наставник. Этот художник создаёт свои шедевры не для себя, не для меня, и вообще ни для «кого-то», «чего-то» конкретно. Он действует широко, наотмашь, впрочем, будучи уверен в наличии зрителя, потому что без него творец ничтожен венозной самодостаточностью. Истый творец не оставляет себе ничего, кроме собственного мира – надо только решить, где находятся его границы. Поразительно!..»

Н осторожно тронул соседа за плечо:

– Проснитесь!

Доктор бодро подлетел на локоть, недоумённо тряся головой:

– Что такое, в чём дело?! Где мы, почему стоим?

Н выразительно указал бровями за окно:

– Взгляните на чудо…

П обернулся, активно потирая глаза кулаком, вник в хроническую неотвратимость прекрасного и мягким сладострастным кисельком почти пропел, почти вытянул:

– Великолепно! – и спустя несколько растяжимых мгновений добавил, – давно любуетесь?

– Недавно. Поезд только стал.

– Вы ложились?

– Нет… впрочем, да. Я думал, бредил, наверное, дремал…

– Ва-а-а, а сколько я спал?

– Километров сто – двести, возможно – больше, плюс несколько взмахов крыльями сознания.

– Простите, не понял.

– Мне кажется, что время в пути измеряется километрами, а расстояние – часами и мыслями…

– Красиво сказано, но где-то было.

– Неважно, было всё и вся, но впервые для меня и этот лесок, и предчувствие триумфа.

– Боюсь, коллега, что вы снова начинаете диспут, а я ещё не проснулся – зеваю вот.

– Допускаю, что я и сейчас ещё сплю.

П ухмыляясь запросто почесал отёкший бок:

– Расслабьтесь… Что вы, в самом деле! Отдыхать едем всё-таки: умиротворяться надо, а не щипать душу озарениями.

– Я достаточно «наумиротворялся», штампуя бумажных монстров, и теперь хочется действия, активного очищения совести, катарсиса.

– Ладно, а я с вашего позволения чуть спокойнее буду – можно?

– Разумеется, доктор, но в начале вашего сна я у вас на лице следов нирваны не заме-е-етил. Вы там, внутри себя, вообще-то буйствовали и, похоже, были далеки от чистого благоразумия.

– Правда? Ничего «такого» не помню, хотя… – П виновато сморгнул. – Нет, ничего не помню.

Незлобивое соседское препирательство оборвала троица пьяных мужичков, нестройно бредущая по обрезу коралловых леденцов рощи.

Н, хлопнув себя ладонью по лбу, рассмеялся:

– Ну, вот тебе и катарсис: мудрость праучителя и его нерадивые ученики – второгодки!

– Какого праучителя, вы о чём?

– Я, перед тем как разбудить вас, воображал себе природу пратворцом, прахудожником, пранаставником, воспитывающим в нас умение и желание творить прекрасное, гармонию.

– А это вам чем не гармония?! Сакральная троица, неизбывная часть пейзажа: двое ведут под руки третьего, когда им самим впору помогать. Согласитесь, настоящие гвардейцы! Выходят под огнём из плотного кольца окружения безысходности. Где-то гремит канонада, светопреставление, земля искрит, а двое легкораненых выносят «тяжёлого» с поля боя – ага! – отстреливаясь последними, можно сказать, кровавыми плевками… Очень даже гармонично и логично: мысли, надежды, высокое, вечное – само по себе, а действия, условия, реалии и сиюминутное – отдельно. Молодчаги: не бросили товарища в беде. И мне кажется, что они жизнью вполне довольны. Сейчас добредут до «лазарета» и чуть позже вполне упокоятся, полирнув наждачку пивком.

– Я согласен, в понедельник, после работы, «с устатку», – Н щёлкнул ногтем по бутылке, – и мы почти такие – нас только царапнуло слегка…

Коридор вагона ожил: послышался прибой свежего человеческого материала. Тут же дверь купе осторожно сползла, и в ней возникло виноватое лицо «строгой» проводницы:

– Извините, придётся вам немного потесниться – собственно, ненадолго – до утра. Вы уж не обессудьте – некуда их пристроить, везде пасьянс какой-то непонятный… Муж и жена – вы не против?

П по-детски сморщил нос:

– Если пасьянс, то какие вопросы? – Он проворно свернул остатки банкета. – Прошу! А я к вам вечерком всё-таки загляну…

– Заглядывайте... – проводница едва сдерживалась, чтобы не прыснуть. – Сюда, сюда проходите, пожалуйста! Всего вам доброго…

В двери уже стояла приторно красивая, на вкус Н, женщина средних спелых лет и скуластый мужик с баулом:

– Здравствуйте!

П чуть приподнялся, обозначая вежливость:

– Милости просим, здравствуйте! Как там за «бортом», холодно?

– Терпимо, около нуля, а вот ночью изрядно барагосило… – Мужчина пропустил вперёд жену, вошёл сам и, прицениваясь, перекрестил купе цепким взглядом. – А у вас тут уютно. Вы, часом, не из столицы?

Поезд тронулся, выводя Н из задумчивости:

– Да, из неё хлебосольной – на юг едем отдыхать.

– А мы здешние – решили бабусю, то есть тёщу, навестить. Два с лишним года не виделись.

Женщина, между тем, сняла пальто и оказалась в кофточке на выспренном, недорогом платье.

Н засуетился:

– Присаживайтесь, пожалуйста! Может быть, надо вашу сумку под полку пристроить?

– Ничего, я её вон туда наверх прилажу! – Мужчина молниеносно забросил баул, снял скрипучую куртку, шапку и подсел к П:

– Ну и как там мать наших городов?

П оторвал тёплый, светлый взор от разводов на кофточке напротив:

– А что с нею сделается? Шумно, людно, суетно и… ужасно дорого.

– Вот за это, я её и не люблю.

– Как же можно мать не любить? Она, такая как есть, – пусть нервная, неустойчивая, и всё-таки её деловой активностью оч-чень многие кормятся. Она коптящий, но мотор.

Тут П проворно взял на себя роль разводящего:

– Давайте знакомиться! – Он, роняя золото благожелательности, протянул руку даме. – Меня зовут П, а моего молодого друга – Н.

Женщина вспыхнула белками глаз:

– Очень приятно! О…

– Какое округлое, благозвучное имя!

– Ну что вы… Мой муж – Р.

Мужчина поочерёдно пожал руки соседям:

– Оч-ч приятно! Оч-ч…

– Вот здорово! Обратите внимание, как мы ловко сошлись – буквально по алфавиту… Можно запрыгать от удовольствия! – П довольно заёрзал, тем самым окончательно снимая настороженность первых секунд.

Купе разулыбалось, купе освоилось, перестало мандражировать и… внезапно замолчало. Между тем, О, не привыкшая к роли статистки, закинула через колено ногу в переливчатых колготках и, как бы без дела, завертела крашенной, в лаке, головкой, так сказать, приглашая лицезреть себя во всём великолепии… «Ну что, мужички, я лакомый кусочек?»

Н и П переглянулись – цаца, что есть, то есть…

Р строго поджал губы, телеграфируя: «Послушай, дорогая, перестань самцов голодом дразнить! Тебе же сказано – на отдых едут, и значит, не заводи ты их без ну’жды! Кусочек, цаца – ладно, но будь скромнее во всех смыслах, иначе – поцапаемся».

И тут тонкое обоняние Н тронул, побивающийся даже сквозь назойливые цветочные духи, лёгкий запах потка – того самого, который так любят прямолинейные ловеласы и военные, того потка, который смешиваясь с мужской взрывной неудовлетворённостью, даёт гремучую взвесь испепеляющей до копчика страсти…