HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Николай Пантелеев

Сотворение духа (книга 2)

Обсудить

Роман

 

Неправильный роман

 

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 15.01.2010
Оглавление

13. День двадцать девятый. Исторический.
14. День тридцатый. Возвышенный.
15. День тридцать первый. Предгрозовой.

День тридцатый. Возвышенный.


 

 

 

Случилось нам с Люсей поехать недавно в одну соседнюю страну, чтобы с пользой для себя провести время: поработать и отдохнуть. Правда, скользкий глагол «отдохнуть» здесь предполагает ряд оговорок. Например, мы и так живём «на курорте» – почему же нас тянет, с позволения сказать, отдыхать, да ещё на стороне? И далее, спрашиваю я себя, неужели мы так много работаем, подразумевая каждый день как праздник, чтоб от этой сладкой мороки нужно было ещё как-то «особо отдыхать»?.. Во-первых: наш курорт такой, что прости и сохрани!.. Автомобильные пробки, сплошная стройка, отбойные молотки, позорный быт основной массы, лежащий поперёк чего-то, похожего на норму, вороватых единиц… Во-вторых: мы с Люсей отдыхаем, чаще всего, «в деятельности», и поэтому любая её смена воспринимается как благо. Но «наше наше» от нас не уйдёт, а вот на «чужое не наше» всегда интересно взглянуть. Заплакать или рассмеяться. Понюхать – чем дышат там, где нас нет. Усеять лицо мимическими морщинами, а дома уже рассортировать их по категориям: сюда – добрые, сюда – злые. Словом, сменить обстановку так, чтобы вопреки рассудку потянуло на свою милую сердцу родину, изуродованную жадностью хама.

Не знаю почему, но нам интереснее всего колбаситься в курортных местностях, разбросанных от Чёрного моря до Эльбруса, то есть там, где люди законно отдыхают, а не в каких-нибудь там «центрах» – культурных или промышленных. Для сравнения, что ли?.. В оправдание собственного непраздного безделья? Возможно. А совесть мы успокаиваем тем, что якобы «собираем материал» для своих бунтарских творений. Так или иначе, но местность, куда мы прибыли, некогда тоже была курортом, однако после вспышек на Солнце и случившихся за ними боевых действий правой руки с левой, территория этой «непризнанной республики» сильно напоминала брошенный на разграбление времени райский уголок. Естественная красота величавой природы, нависающие над прозрачным ласковым морем крутые лбы гор, пальмы и рядом человеческие какашки, сильно смахивающие на тараканьи… В составе нашей клоунской бригады было двое художников и мы с Люсей, а задача состояла в том, чтобы некогда конюшню, а позже склад, превратить в музей трагической истории этого дивного края. С нами должен был последовать ещё один творческий ремесленник, но у него внезапно открылся жуткий методический запой, и часть его обязанностей перешла к моей разносторонне – допустим! – одарённой музе.

Ремонт в просторном помещении, где нам предстояло работать, был «чуть-чуть» незакончен: стены брошены оштукатуренными, потолок ждал покраски. Рабочие из Средней Азии неожиданно испарились туда, где им платили щедрее… А поскольку, общая сумма за нашу работу несколько превышала стоимость самой работы, то мы договорились с заказчиком, что достигнем равновесия «строительными недоделками», если их доделаем… Понятно, что эта высокая честь легла на мои с Люсей, не шибко-то художественные по части изысков, плечи. Коллеги же наши, пока суд да дело, должны были в другом помещении, неподалёку от «музея», клепать начинку экспозиции: оформлять фотографии, создавать объёмные элементы, готовить этикетки, умеренно хлебать местное полусухое вино…

Нам с Люсей предстояло без импровизаций закатать белым акрилом потолок, прошпаклевать и окрасить изуродованные азиатами стены. Но вывести их «под ноль» мне не представлялось возможным: чудовищные перепады по плоскости, раковины, шишки, овраги, словом, полная профнепригодность… И тут я взялся уговаривать заказчика, образованного грека с интеллигентными корнями, чтобы прошпаклевать стены «по-крестьянски» или «под варежку», как вам будет угодно. Для этого грубую шпаклёвку, с помощью инструмента, либо резиновой перчаткой, наносят тонким слоем, хаотично, свободно, короткими ударами, но непременно осмысленно, со вкусом, и в итоге любые недостатки рабочей поверхности превращаются в стильную шероховатую стену, будто бы века назад сработанную «старыми мастерами». Греку затея сразу понравилась этой изюминкой, имитирующей наслоения времени, а нас она избавляла от необходимости горбатиться с зачисткой, грунтовкой и прочей малопочтенной пыльной работой. Люся в разговоре присутствовала – это важный момент! – чесала нос, поддакивала, вела себя естественно: всё смотрела на золотящееся сквозь пальмы море, вздыхая и деликатно урча животом, так как близилось время ужина… Вечером, рядом с прелыми сараями, где мы временно жили, продвинутым греком был устроен шумный пир, во время которого мои коллеги, изрядно поддав винца, привычно пели пространные оды творчеству, смелости искусства в его борьбе с обыденщиной. Хозяин наш по этому поводу всё отмалчивался, а завёлся уже на Диоскурии, подвигах Геракла, раскопках, историзме, недавней войне, на особенностях вина и шашлыка.

Утром наши смелые коллеги решили с устатку поспать чуть больше обычного, а мы с Люсей, через море, отправились бороться с совестью, потолком и стенами. Муза моя в этой борьбе себя особо не проявляла, за что получала от меня острые, как гроза, издёвки, но потом как-то втянулась в скучную строительную бодягу, привычно выполняя роль оруженосца. Я ей кричал со стремянки: да не ту, а ту!.. Кисть подай! Её прежде размешать надо! Ну что ты делаешь, это же не сырники!.. Скорее ищи – видишь, гипс стынет! С мылом надо валик мыть, а не с мыслями!.. И так далее… Люся стоически переносила мои рыки, и в ответ – лишь, молча, кивала, подмигивала себе, так призывая держаться. Я это видел и только пуще включался в игру под названием «жизнь». За три дня мы закончили потолок, приготовили стены к покраске… Люся, тем временем, научилась отличать шпатель от шпаклёвки, гипс от песка, флейц от валика, «акрил» от «масла», так что можно было поручить ей покраску стен, потому что мне предстояло «колотить планшеты» для будущей экспозиции. Работать я должен был рядом с коллегами и, следовательно, бросить Люсю одну на произвол безжалостной к сантиментам малярной судьбы.

Несколько спасало ситуацию от трагизма то, что покрасить стены можно дня за два, к тому же работать мы должны были практически рядом, не больше шести часов в день, проводя остальное время вместе за исследованием окрестностей, распитием вин, купанием в море, глумлением над кислотно – щелочным балансом, ловлей ставриды… Долго уговаривать Люсю в приватной беседе мне не пришлось, особенно при том, что я озвучил ей сумму нашего совместного гонорара… После обеда третьего дня у нас в бригаде случились четыре мелкие неприятности… Грек сдуру выдал аванс… Сам ненадолго уехал к родственникам. У одного из моих коллег состоялся неприятный телефонный разговор с бывшей женой. У другого – был день рождения любимого внука, оставшегося «на большой земле», то есть на родине, километрах в ста на северо-запад. Это решило дело: спонтанно возник замысел организовать сабантуй. Вечером, мы, набрав вин и снеди, отправились вдоль моря на безлюдные пляжи за городком, там расположились живописной группой у самой кромки воды, искупались, дождались, пока настырное солнце не спрячется в каком-нибудь облачке, и принялись заливать индивидуальные поводы общим горючим.

Сначала наш старший, человек очень склонный к дебатам, всё больше всматривался в себя, не гомонил, но через два стакана его отпустило: он заговорил об импровизации в искусстве. Причём, начал вяло, неазартно, но потом разошёлся и стал развешивать «почившим в бозе» таких идейных пенделей, что мне уже мерещились их метафорические фигуры, переворачивающиеся в гробах. Впрочем, с его языка срывались и многие живые. Например, наши местные художники, коллеги по учёбе в творческом вузе, которые в эти драматические моменты, думаю, начинали где-то, далёко ли близко, беспрестанно икать. Вы видели, как кошки или собаки ведут себя в многолюдном человеческом половодье?.. Кругом шум, рёв машин, сотни потенциальных опасностей, но они на них прицельного внимания не обращают – видят только собратьев по виду или противную сторону… За десятки метров, через ноги, колёса, стволы деревьев – вот он!.. Инстинкт. Подобным образом, и многие знакомые мне художники горазды поливать орфоэпикой коллег, а не обывателя или ту же власть как достойного противника для поднятия боевого духа, что было бы логично. А так, выходит лишь ремесленный зуд неких опростившихся ниспровергателей – ренегатов на конкурентной почве. Это видно и не вооружённым глазом.

Второй из нашей компании, обременённый брюшком романтик, вскоре под влиянием винных паров, тоже расползся по частностям, но теперь как бы в пику, критикуемым «первым», стал приводить примеры обратного, то есть истового служения импровизации. Интересно, что в списке первого и второго присутствовали одни и те же лица – как бы оправданные судом присяжных преступники – но моих коллег по цеху это не смущало. Они активно боролись острыми языками с только что начавшими заживать ранами во рту. Я и моя муза, по причине благодушия, активного участия в скетчах не принимали. Хотя Люсе, мне казалось, тоже хотелось ввернуть нечто глубокомысленное насчёт приятных творческих сюрпризов, но что-то её держало – возможно, невежество, либо закатная мигрень… Я же только провоцировал коллег на болтливость, имея всё-таки в виду цель: понять, почему они своих-то бьют?! Нас и так до обидного мало, нас недостаточно чтобы уничтожить бездарь, хамство, глупость на своей территории, а тут ещё идейные междоусобицы, снижающие эффективность общей борьбы, если таковая «ими» вообще подразумевалась как линия судьбы…

Я задаю вопросы себе, часть из них озвучиваю, внутренне улыбаюсь, в лицо коллегам смеюсь… Я думаю, что первый клянёт «своих», поскольку знает «как сделать лучше», но сам ничего не делает и лишь от боли этой – на всех лает. Второй, по той же причине «ничегонеделания», действующим художникам завидует, пытаясь зацепиться за чужое вдохновение, чтобы в далёкой, как мыс Горн, перспективе – попытаться вернуться к покрытым многолетней пылью кистям и увитому паутиной мольберту… И вдруг эти или похожие мысли начинает озвучивать моя муза, которую мигрень после очередного глотка вина отпускает. Она, почти не горячась, сначала утверждает, что не говорить об импровизации надо, а ломать каноны, раз уж вы настроены столь революционно. Далее она говорит, что «вам» это уже не под силу, что бунт – удел молодых, которые так, ломая, самоутверждаются, и что «молодые», когда утвердятся уже вконец и выйдут на приличные заработки, на второй подбородок, не бунтуют… Становятся «обывателями от искусства»… А потом Люся и вовсе стала говорить моим друзьям обидные вещи: мол, кой смысл поливать гневом других, если сам знаешь – как нужно! Мол, бери кисть и делай это самое всем прям-нужное. Хочешь – импровизируй, хочешь – нет… Романтик в ответ вздыхает о быте, нехватке времени, остеохондрозе, косности заказчика, то есть народа.

Люся на это призывает его спорить, бороться с этой самой косностью, упрямо гнуть своё, либо уж не поражать комнатной смелостью ближних. Романтик тушуется, с прищуром смотрит за моря, икает… Старший безмолвно начинает спорить с собой, с Люсей, двигает желваками, перебирает плечами, незаметно чистит ногтем между зубами кусочек ветчины… Муза моя, впрочем, уже на коне и продолжает: вот – Папа! Он меньше вас болтает об идеале, но он его лепит… Один роман сконструировал, второй на подходе! Он дело де-ла-ет, а не говорит о том, как нужно дело делать… Да что он там делает! – взрывается старший, думая видимо о своём – разве это литература?.. Умозрительные схемы, половодье слов… Нужно говорить так, чтобы одним словом, Единственным… гениальным, выразить сущность этого мира! Я вот давно картину такую хочу напи… – и далее он начинает длительно, возбуждённо стрелять, искрить прозрениями вместе со слюной относительно истинного дела, к которому готовится буквально с рождения, – то есть пятьдесят с хвостиком лет! – но на которое у него «пока робость» по причине вящей недостижимости совершенства… Тут муза моя окончательно запутывается, потому что не понимает, как можно создать нечто совершенное, не делая бескорыстно даже «просто хорошее»… Мне разговоры эти знакомы давно, выучены наизусть, я даже знаю, как будут меняться в лице спорщики после каждого следующего глотка вина, поэтому призываю всех помириться морем, хотя это «да что он там делает!» находит себе приют едва ощутимой занозой под моим сердцем…

Недоношенный цветом закат пеленает разорванными облаками тусклое солнце, наши холодные от горячности души… и мы, бросив недопитое, отложив недоспоренное, частями уваливаемся в море. Старший пытается смыть головную смуту энергическими слепыми рывками вдаль… Уж, не за горизонт ли! Романтик зигзагами плывёт на замыленное розовое солнце… Уж, не за мечтой ли!.. Мы с Люсей бултыхаемся среди крупных камней, покрытых зелёными водорослями и, как наша жизнь, поросших чем-то чуждым, застойным. После отрезвления морем, вот так, до крови, спорить уже не хочется. Старший пускается в исторические экскурсы: вспоминает фигуры, события, факты, кажущиеся мне лишь складом неизбывной глупости на фоне гениальных фресок природы… Этим, по-моему, он вновь пытается снять именно с себя ответственность за то, что происходит вокруг нас: о других врать легко, а вот ты сам попробуй совершить нечто героическое… Например, победить себя, свою лень, слабость, от которых мы страдаем гораздо больше, чем от мнимых злодеяний коллег. Мне кажется, это понимает и романтик, он лежит на язычке песка, подперев голову рукой, на лице его изображена лёгкая мука, морщинки бегают вокруг глаз. Что это: несогласие со всеми или сколотая эмаль на зубах напомнила о возрасте? Неясно. А пока старший говорит, говорит… и вдруг будто спотыкается, тянет свой пластиковый стакан к романтику: за внука, за будущее! Которое, оказывается, растёт из прошлого. А я-то думал – из сейчас…

Мы дружно чокаемся, закусывая вино только печальными ликами друг друга, но не грустим. В себе, по крайней мере… а то, что снаружи, – не более, чем крик о потерянном, призыв держаться в тумане обочины… Романтик «на внуке» внезапно оживляется, но тут же вновь скисает, поскольку тот «не хочет рисовать». Его ломает твои заблуждения наследовать, думаю я, а вслух возражаю: значит, не его это дело, да и дети, ты вспомни, ведь не пошли по твоим стопам. Это не передаётся по желанию. Нищету понюхали, пьяными бреднями угостились, прекрасными химерами чуть не захлебнулись, и после этого – хотеть идти тем же путём?!.. В его защиту вступается старший, начинает гоношиться, опять нести что-то об усилии… И неглупый ведь, думаю я, человек – пора бы поумнеть, но тут же вспоминаю, что и роман мой, в котором утверждается иной принцип наследственности – через смелость от страха, он так и не прочитал… За три-то года… Да что он там делает!.. Что могу, по крайней мере, и «через не могу», а ты – талантливый, популярный – что ты делаешь за пределами денег? Хотя, как их – кого наивное неведение привело в сферу искусства – можно осуждать?! И нарциссизм они носят, будто шляпу, забавный… С одной стороны – думают: «вот бы все были такими хорошими, как я», а с другой – бесконечно пилят себя за отсутствие творческого гения…

Вино в корне отличается от водки: оно не мобилизует, а расслабляет, и мы вдруг дружно смолкаем. Не знаю, как у них, но у меня на какой-то момент даже мысли исчезли, их заменила музыка: шелест прибоя, ариозо чаек, звук бьющегося в груди сердца, далёкие стоны винограда, умирающего в желудке… О чём мы поём, когда нам хорошо или плохо? Чего добиваемся, когда спускаем с языка псов злобы? Почему костерим таких же слабых, как сами, и хотя бы идейно не замахиваемся на тех, кто держит в руках вожжи материального?.. И вообще, вот понятие «зло», думал я уже чуть позже, глядя на море, – оно, интересно, сухое или мокрое, и могут ли быть физические свойства у души? Например, сила тяжести… И что есть наша короткая жизнь перед величием вот этой постоянно умирающей – беспрестанно возрождающейся вечности по имени «море»?.. Какой мы, в итоге, выстроим мир, если вдохновение подкинет нам, необходимое для его строительства, количество кирпичей?.. Самый удивительный момент творчества: желание стать творцом, положить первый кирпич на алтарь своего духа, поклясться дойти «через всё» до кирпича последнего. Сделать так, чтобы этот кирпич пригодился теперь и на строительстве нашего общего – Алтаря человеческого духа, чтобы он стал зримой частью Сияющего мира. Остальное – мура! История, работа, награды, деспоты, войны, размножение, ибо стыдно наследовать тем же внукам позорное враньё «того, что есть», вместо возвышенной правды «как должно быть».

 

ПРИВАЛ. СИЯЮЩИЙ МИР…

Этот мир может быть горящим, вишнёвым, иссиня-красным, покрытым, как раскалённый металл, по краям пятнами окалины оттого, что рождался не в стороне от всех. Он соседствует с ошибками и заблуждениями того ирреального, сумасшедшего мира, который общество предлагало мне принимать за настоящий… В этом «настоящем мире» жизнь складывалась до смешного случайно, нелепо, истины шли не в человека – из него, они шли мимо, почти не касаясь сознания самого человека. Это и заставило меня разыскивать истины другие, проникающие, словно многочисленные настырные муравьи, в свилеватые складки мозга, чтобы оставить там некий приплод... Получилось или нет – теперь судить не мне, но я старался. Законы творчества таковы, что твой ребёнок, увы, здесь тебе не принадлежит. Если он здоров, самостоятелен, то он – вообще ничей, как сирота, и поэтому всегда ждёт условного усыновления. Он ждёт, пусть временного, но тепла «кого-то постороннего», от которого ты, в свою очередь, тоже ожидаешь взаимности – то есть, потерявшегося ребёнка… Чтобы его, чужого, иногда чуждого, обогреть, приютить и пустить, когда он захочет, дальше скитаться от души к душе. От души – к душе… Не гоните моё дитя, моего сына, попытайтесь его понять, но не унижайте состраданием, вздохами по «недоделанности», укорами в непохожести на других, он в этом не нуждается. Он ведь сильный, он много сильнее своего достаточно сильного отца, ибо есть результат сложения силы создателя и силы тысячи наблюдений, мыслей, прозрений, облечённых в слова. К вам в дом он придёт не за жалостью, он в ней попросту не нуждается… Для него важнее попытка понимания – поговорите с ним за вечерним чаем, ложитесь спать, и если он к тому времени оттает, то расскажет вам на ночь сказку. Сказку о Сияющем Мире…

Этот мир может быть для вас хрустальным, фарфоровым, золотистым, туманным, играющим плечом, щекочущим ноздри, сработанным из слоновой кости, или блестящим – то тут, то там – медью надраенных пуговиц, прочно пришитых к тёмно-синему парадному мундиру неба…

В Сияющем Мире нет ничего тусклого, потрескавшегося, мутного, усохшего, потерявшего блеск остроумия и глянец, заглядывающего далеко вперёд, всепобеждающего природного оптимизма – воли быть, сверкающей многочисленными гранями, словно обработанный творческим гением драгоценный камень, сравнимый размерами с Солнцем…

В Сияющем Мире всегда светло, там горят предметы, живые существа, деревья, дома, горы, воды, а мраком управляют лишь глаза, поэтому те, кто не обладает глазами, постоянно испытывают сладкие муки просветления, для них – всегда день, пеленающий их, будто детей, назойливо заботящийся, иногда – по-доброму надоедающий, как мать…

В Сияющем Мире, выходит, тёмных или горьких мук нет, кроме одной, – постоянного озарения, неизбывного вдохновения, беспрерывного творчества, хронического счастья от смены времён года, погоды, кожи на теле, перьев на крыльях, желаний на подушечках пальцев, задумчивостей на кончике носа и душевных беспокойств…

В Сияющем Мире справедливо всё – насилие над собой, формы вложения себя во всех, законы принятия на себя непомерного для других и перехлёсты нежности по отношению к жизни, и даже красивая смерть, как констатация «уже высказанности» – «усталости быть»…

В Сияющем Мире помнят только своё будущее, отражающееся в прошлом вспышками разума, гениальности, прозрения, ведущими вверх, и предают забвению всякую единицу хранения, если в ней была хоть толика унижающего, возмущающего, неразумного в отношении всякого, кто считается слабым или недостаточно бдительным рядом с силой…

В Сияющем Мире океаны разума – безбрежны, деятельны, упрямы… они размывают последние островки некритически принятого «животного» и торчащие из под воды острые скалы тупой физиологии, упирающиеся в зыбкое дно неконтролируемого совестью произвола…

В Сияющем Мире дожди идут исключительно вверх – в небо, которое захватывает для нейтрализации могущественным Космосом остатки древних легенд о добре и зле, боге и дьяволе, искушении и искуплении, преступлении и наказании, как доказавшие свою несостоятельность, как не выдержавшие проверку временем…

В Сияющем Мире яды забыты, склянки с ними, опутанные паутиной, укрытые пылью, стоят на прогнивших полках в закоулках жутких слепых подземелий, которые даже для исследователя неинтересны, ибо все здесь преданы добрым делам, их никто не откладывает на завтра, и поэтому – оздоровляется в самый момент пре-тво-ре-ния…

В Сияющем Мире здоровье берут прямо из воздуха, из ароматной, пахнущей любовью общественной атмосферы, здоровье здесь передаётся по наследству от сына к отцу, от внучки – бабушке, от соседа – соседу, от первого встреченного ранним утром смешного прохожего, спешащего творить добро для тебя, кто бы ты не был…

В Сияющем Мире принято «быть смешным», но над смешными людьми здесь не смеются – им радуются, как радуются вообще всему, что не в состоянии огорчить, как радуются каждому доброму утру, дарящему надежду на новые дерзания, фанфары, третьи звонки, слёзы огорчения…

В Сияющем Мире перестают улыбаться только в моменты чьей-то беды, неудачи, смерти, причём все здесь лишь сглатывают улыбку, сближают уголки рта от горечи за то, что этой материи «сейчас» или «уже» не суждено ответить на улыбку – улыбкой, не дано воспринимать свет…

В Сияющем Мире, однако, смерти нет, а есть лишь торжественный момент передачи взятой напрокат витальности, жизненной силы, которая умножается с твоим уходом в других, отстоявших долгую, почти неразличимую внутри себя, тёмную, скованную неподвижностью, очередь на бесспорное право увидеть бегущий волнами свет…

В Сияющем Мире умножается и плюсуется всё, здесь нет правил деления или вычитания, и даже, если ты отдаёшь кому-то частицу себя, своей любви, то – по закону этого мира – ты увеличиваешься в объёме, приобретаешь большую значимость, капитальность грандиозной картины, выросшей из невнятного наброска…

В Сияющем Мире помнят всё малозначительное и масштабное, здесь помнят каждый эскиз, возникающий вне блажи, из практического осознания, что миру недостаёт именно твоей картины, твоего подвига, твоего примера осуществления великой мечты по имени Человек, мечты строго индивидуальной, но необходимой, тем не менее, всем…

В Сияющем Мире практика – царица, правда, ни на минуту не забывающая, что выросла она из зёрен сомнения в справедливости самой практики как метода, как цели, ведь здесь мысль предшествует всякому движению, сказка появляется на свет раньше желания взяться за перо, резец, кисть, веник, мастерок, половую тряпку или ножницы…

В Сияющем Мире все действия осмысленны, просчитаны на калькуляторе кучевых облаков, на логарифмической линейке границы между небом и морем, с учётом некого зазора импульсивности, как права на ошибки, на проверку собственным лбом старых испытанных истин в буйных зарослях не всегда дающей приплод импровизации…

В Сияющем Мире экспериментируют, тем не менее, все, но не всеми, а исключительно собой, и только после того как изучены результаты прошлых экспериментов, после того как они национализированы, обобщены, подшиты, ибо поиск ради поиска напоминает броуновское движение, совершенно непродуктивное рядом с движением осмысленным…

В Сияющем Мире мысль есть слово, освящённое бесконечностью времени, мысль есть звук, отражённый от мириад других звуков, мысль есть неустанное возрождение при условии понимания конечности времени, отпущенного нам для поиска нужного слова, мысли, звука…

В Сияющем Мире, поэтому, нет ни одного грубого слова, а те слова, что ведут творца к этому миру – подчас, острые, ранящие, неудобные, за что простите! – лишь каменистая дорога на границе культуры и цивилизации, доказывающая, что главное в дороге не сама дорога, хотя она бывает занятной, а пункт назначения, не процесс, а результат…

В Сияющем Мире лозунг «главное не победа, а участие» – отменён, поскольку тысячелетия «участия» не заставили человека задуматься о цене победы «только участвующих», тем более, что самой победы в старой системе координат не может быть по условию, ибо просто движение – бесцельно, тогда как Победа – всегда цель…

В Сияющем Мире победа ценой сдачи в утиль ранее добротных, но теперь завшивевших истин, декларируется в качестве осязаемой цели всех и каждого, как путь прозрения, и даже тех, кто уже умер, или умирает вот сейчас на другой стороне Земли, так и не узнав – во имя чего!.. жизнь, если её можно назвать жизнью, и смерть – во имя чего?!..

В Сияющем Мире за Победу бьётся всё, тем более что человеку, скажем, и не стоит долго искать – с кем биться, для этого ему достаточно взглянуть в зеркало, улыбнуться, взяться за себя, засучив рукава, и в этой битве не будет проигравших, кроме тьмы, которой, напомню, всякое живое существо управляет лишь глазами…

В Сияющем Мире не приветствуется выжидание как метод самоисследования, лечение как метод оздоровления, сосредоточение на следствиях без выяснения причин, здесь запрещено выживать, вместо жить, дышать по системе, вместо права каждого на вдох полной грудью…

В Сияющем Мире основополагающим правом каждого живого существа является право на всестороннюю праздничную, богатую событиями и приключениями жизнь, вместо нынешнего прозябания, ленивого переползания, праздного выживания и жалкого сосуществования в основном негативного: насилия, злости, жестокости, хамства, глупости, невежества…

В Сияющем мире гарантом равноправия служит свет, и каждый, кого он касается, может брать его – сколько захочет, дарить – сколько не жалко, расходовать по своему усмотрению, но не транжирить, не думать, что общественные запасы света неисчерпаемы, и поэтому – упрямо искать новые источники света, спрятанные в каждом…

В Сияющий Мир затем и приходят, чтобы – искать и быть найденным, дарить и быть подаренным, читать и быть прочитанным, смотреть и быть увиденным, думать и быть задумчивым, зеленеть весной и золотиться осенью, замирать зимой и плодоносить летом – по кругу… вверх…

В Сияющий Мир идут с желанием взлететь, если даже ты рождён ползать, краснеть от скромности, если твой талант бесподобен, рубить с плеча, если созрело, бежать и тащить всех за собой, если они устали или хотят отлежаться, презревать тепло и бросать себя в холод, остановиться и подумать, если за тобой кто-то, а впереди – мрак пустоты…

В Сияющий Мир проваливаются как в прекрасный, пахнущий мёдом сон, а поскольку в нём нет привычно понимаемой силы тяжести, то, падая, там не падают – лишь парят, едва касаясь верхушек деревьев, плывут, управляя телом при помощи дуновения чувств или внезапно возникшего на дне глазного яблока безумно гармоничного образа…

И пусть никого не пугает это особо выделенное слово, ибо от него в Сияющем Мире никто не вздрагивает, потому что здесь «безумны» все, и безумство это – любовь, безумство это – предназначенность мира счастью, безумство это – бесстрашие сотворения памятника своей безумно красивой жизни, памятника безумно лёгкого, как взлетающая в небо пушинка, очищенной от корысти, – и поэтому дважды безумной! – мысли… О чём эта мысль, и что ей мешает летать? Невольная, крохотная, как наша планета, слезинка оттого, что безумно красивый Сияющий Мир пока одинок, словно оставленный альпинистами флажок на заоблачной вершине всеобщего счастья… Сияющий Мир видят многие – по большей части творцы, чудаки, бытийные мечтатели, сказочники – они тянутся к нему ночными грёзами, эскизными проектами, дискуссиями, эхом, однако достать пока не в состоянии. Волшебно, полупрозрачно, реально или как-то… достать!.. Бросить вперёд руку, ухватиться, держать!.. Но – как?!

Как решиться на это одиночке без поддержки множества других одиночек, которым для того, чтобы перестать быть одинокими, нужно лишь открыть глаза, отразиться собственным светом в мириадах открытых рядом глаз и прогнать тьму хоть на миг… И этого мига хватит, уверяю, чтобы Сияющий Мир был тут же заселён, перенаселён, заполнен живыми вибрирующими сущностями, жаждущими счастья… Наверное, это и есть творческое безумие – безумно желать того, что «обычно» желают все, но чего желать нельзя, в силу ряда условностей. Увы, умное возвышающее безумие творца пока не узаконено… А вдруг завтра будет можно?! Готов ли ты, боец гармонии, готова ли наша Армия безумцев, которых заждалась победа?.. Ведь для чего-то твои реальные и внематериальные предки жили, были – уж, верно, не для того, чтобы ты лениво плясал похоронный марш на их хрупких костях, едва прикрытых землёй?..

Сияющий мир – это светлое завтра, к которому творческим разумом добавлено наше беспросветное сегодня, это правда, которой надо только приложить крохотное усилие, чтобы избавиться от прелой ветхозаветной лжи. Сияющий Мир – это идеал, сработанный из гранита неприятия нынешнего плачевного положения дел, это стальная сверхпрочная ниточка, которая поможет нам выбраться из болота буквальности. Сияющий Мир – это наше безусловное будущее, если мы, презрев тревоги, устремимся вслед за творцом, рыщущим широкие пути к Алтарю человеческого духа для всего, что в состоянии радоваться солнечному свету как единственной, действительно стоящей, цели нашего земного существования…

 

Утром следующего дня меня разбудило чувство долга, Люсю – чувство голода, хотя проснулись мы одновременно. Коченеющий рассвет словно напоминал о близости гор, студёных в любое время года. Длинные, как ножи, тени от кипарисов разрезали аллею, ведущую вниз к морю. Наши коллеги, которые после вечерних дебатов ещё вдобавок пошли «на танцы» в соседний пансионат, крепко спали рядом в сарае. Одни… Видимо не «вытанцевали» себе ничего равновеликого, либо просто спеклись от алкоголя. Уймитесь, сомнения, страсти… Дружная перекличка баритона старшего-хрр и тенора романтика-ахрр, за оконцем с дырявой шевелящейся занавеской, не оставляла сомнений в том, что спать им сегодня – до полудня. Люся неожиданно на меня «озлилась» – вспомнить бы ещё толком, за что! – и уже дважды до завтрака подавилась словом «спасибо»… Это, хотя и не внесло теплоты в наше дальнейшее общение, но серьёзно помогло настроиться на трудовой лад. Ничего, работа примирит, подумал я, уже клепая в уме свои планшеты, но тут выяснилось, что муза моя в это утро требует какого-то особого разгона – примера. Поэтому, пришлось с часик помогать ей: грунтовать белым, предназначенные под тонировку, стены.

Вначале Люся сопела с валиком у одной стены, я – у другой, потом прямой угол свёл нас вместе… Чувствуя лёгкое головокружение от вчерашнего, и в довесок к нему, я принялся вяло распотякивать о том, что закваска творчества – это эксперимент, выход на просторы, а ремесленника устраивает стойло, замкнутое мастерством, решётки традиции… Перлом этим я пытался продолжить вчерашнее «пустомельство», поднять себя и опустить коллег. Опять же!.. Краем глаза я подсматривал за музой – губы её вспыхнули усмешкой, но вдруг погасли. Она упорно молчала… Хорошо же, Люсенька!.. Ну, в общем, тебе всё ясно?.. Я, вымыв валик, пошёл «к своим баранам», а муза до обеда осталась один на один с собой, сонным бесчувствием, непонятными мне мыслями… Вскоре подтянулись коллеги, и здесь главным было, напротив, не запустить давешнее критическое общение, чтобы вечером наших «вечно правых» снова не потянуло через вино налево. Мысли – мыслями, но и работу надо побыстрее сделать, чтобы от худых обедов и чрезмерных ужинов, от местного озона и цикад вернуться к родным своим, «дымношумным» будням. Однако худари и сами молчали, перекидываясь, время от времени, какими-то не первой свежести отдыхающими Элями и Милами, которых им ещё предстояло в ближайший вечер осчастливить выспренними речами или угасающим либидо.

А вот вам и тема!.. И я, между делом, незаметно перевёл разговор из производственной плоскости в давно интересующую меня сферу повышенной сексуальной возбудимости «человека творческого». Собственно, особых мыслей по этому поводу у меня нет, но я давно заметил, что практически все худари «до старости» держат на прицеле противоположный пол и секс вообще, которые стоят у них в жизни выше, чем у того же обывателя, призванного размножаться делением, но теряющего интерес к «этому» на рубеже пятидесяти лет. Почему так выходит? Здесь можно упомянуть ряд факторов: стойкое подростковое мироощущение художника, консервирующее либидо… Слабое тянется к слабому, получая в итоге видимость могущества силы. Велеречивость творца и женщин, вернее, их возбуждающая болтливость. Если женщина – это открытая форма биологического эгоизма, как инстинкта репродукции, то эгоизм художника превращается в творческий гений, создающий новое. И потом, страх, сопутствующий неврозу, во время «близости» естественным образом нейтрализуется, не так ли? Значит, учитываем и психотерапевтический фактор. Далее: заметный нарциссизм в поведении женщины и художника, стремление к получению эстетического наслаждения от всестороннего общения с противоположным полом, или партнёром. Влечение тех и других к внешне красивому, получение от его пестования реальной прибыли, построение на нём судьбы… Вот, вкратце, некоторые причины их коварного взаимопритяжения. Допустим…

Вы как думаете?.. И мои коллеги, по опытности уже не обсуждающие «просто женщин», на многоликой теме постепенно завелись, выдвинули к моей «теории гиперсексуальности творца» ряд своих неоспоримых доказательств и контраргументов, обогатили её личным опытом, историческими примерами. Они стали поочерёдно кричать, что любовь – это лекарство от зла, себялюбия, корысти… что изощрённость от извращённости отличается лишь тремя буквами… что женщина и художник – виолончель и футляр… что любовь – это когда ты кому-то или чему-то нужен без оглядки, например, своей музе, произведению… что любовь, в чистом виде, – это и есть навязчивость, то есть невроз. Ну, и так далее… Словом, размазали мою идею своим вдохновением, но сделали это осторожно, мягко даже, чтобы вечером не потерять «непосредственно к делу» живой интерес. Мне было занятно их слушать, но время от времени приходилось бегать к музе для контроля. Люся, тем временем, за работой уже отошла от своей обиды – да так, что не смогла толком ответить: какая муха её укусила утром?.. Однако спортивная злость, как я уже отмечал, бывает, крепко помогает в деле, и после трёх она уже закончила покраску, пришла к нам на веранду, временно служащую мастерской, где под кофеек с сигаретой слушала наши лихие, безответственные бредни. Что ж, это вполне дело музы: вдохновлять, молча, и поэтому досужие споры «об идеале» не утихали.

Вечером наши творческие дуэты разбрелись по своим не терпящим отсрочки делам: мы – на море, чтобы солёным бальзамом смыть с себя недомолвки дня, а друзья – соединять давешнюю теорию с практикой… Вернулись они не очень поздно и долго смеялись над собой в ночных переливах опьянённых любовью цикад. Утро опять пришло нагое, холодное, день начался без сюрпризов… «После женщин» мои коллеги были гораздо работоспособнее, чем «после вина», и это радовало. Необходимый цвет – лёгкий такой салатный с примесью серого, по желанию заказчика, – мы подобрали довольно быстро, помогли Люсе начать, увидели, что она справится, и пошли навёрстывать упущенное. Перед обедом я решил посмотреть – как дела у моей весёлой музы? Она почти закончила первый слой: на стене виднелись разводы, прогалины, невнятности. Пришлось дать пяток дельных советов, «показать самому» и некрепко выругаться, так как окончательный тон, в отличие от грунта, следовало наносить на «твёрдую четвёрку». Вскоре мы перекусили у нас на веранде, после чего моя Люся вприпрыжку понеслась «творррить» – по её же словам… Я скоро приду, посмотрю, что ты там творишь… – язвительно крикнул я ей в спину, а потом мы долго посмеивались с искушёнными друзьями над наивной женщиной, так легко бросающейся тяжёлыми, как ртуть, словами.

На час с хвостиком я забыл о своей музе, но тут голову будто током ударило: Люся! Надо глянуть, что она там творит, сказал я пространству – и из его глубин ответили: ага… Первым впечатлением от увиденного был шок… Вдохновлённая наличием тубы с ядовито – зелёным акрилом, Люся разлила его в три корытца, замешала в них оттенки основного цвета и этим безобразием, с помощью валика, рассекла стены широкими волнистыми линиями, теряющими силу снизу – вверх… Русский язык во всей его нелитературной силе оказался довольно слаб, чтобы выразить мои смерчем излившиеся внутри чувства. Но на внешней поверхности, лишь бурачного цвета человечек, с выскакивающими глазами, мгновенно высохшим, кривым ртом, сначала тихо прошептал: Люссся, ты что, с ума сошла!.. Что же ты наделала, мы о чём договаривались!.. Ёп… ну блянах, ты чего-о-о! Причём обрывки последних слов, я безусловно уже проорал, поэтому дремавший на подоконнике кот, взвившись как гимнаст, с воплем испарился… Папа, зря ты кричишь, ведь это та самая импровизация, о которой вы так долго и упорно твердили!.. Да?! А заказчику мы что скажем, ведь он в нашем разговоре не участвовал, он может не понять… А вы боритесь, как говорили, с его косностью, переубеждайте, спорьте, идите на костёр…

В ответ на это Люся получила от меня ещё несколько рыков: ведь не понимает!.. На что она снова взялась бормотать нечто о смелости, сломе обыденщины, прочем художественном вздоре, и мне даже показалась, что в этот момент её довольно-таки симпатичное лицо обросло отвратительными чёрными морщинами, кончики ушей удлинились – стали острыми, рот растянулся в стороны, обнажая хищные жёлтые зубы. В Индонезии, кстати, есть грязевой вулкан «Люся», это не случайно!.. Я даже отпрянул от неё, как и она от меня, видимо, заглянув в ситуационно чёрное зеркало для отражения состояния души твоего собеседника… И тут на мои крики прибежали коллеги: старший, чуть качнувшись, слепо побрёл вдоль стены, держась за неё обеими руками, романтик замер у входа, с восхищённым ужасом осматривая поле творческой брани. Немая сцена, дубль «уж и сам не знаю какой» от самосотворения мира… Люся вновь залепетала что-то о клятвах юности, импровизации, порыве, но её в мягкой форме оборвал старший: Люсенька, ангел ты мой, мы выражались фи-гу-раль-но… Мы же не призывали – вот так сразу фантазировать, тем более, без согласования с заказчиком… Как это всё теперь перекрашивать, ведь эта «зелёнка» такая едкая, что её и за три раза не перекроешь… Люся потупилась: а я, доблестные мои рыцари, поняла вас бук-валь-но, и попыталась показать «как это может быть», вместо уже порядком поднадоевшего «как есть»…

Я же, в продолжение этих тихих предынфарктных воплей, начал, было, потихоньку свыкаться с Люсиным «авангардом» и даже нашёл решение – как это можно ловко исправить, что вполне укладывалось в схему голимой импровизации, но тут за дверью, в предбаннике будущего музея, что-то с грохотом упало. Грек!.. – отчего-то, почти без ужаса, подумал я… дверь распахнулась, и на пороге возник именно т о т человек, который меньше всего был тут нужен. Здоров, «леонарды»!.. Привет, Люся! За-драв-стввв… – хором, кажется, ответили мы, душами скатываясь по ногам в те самые вспотевшие пятки. Вниз – и молчок! Не до творческой смелости… Заказчик с недоумением осмотрел зал, по лицу его прокатились волны взаимоисключающих эмоций, и наконец он сладко пропел: классс!.. Но ведь это ещё не закончено?.. Здесь, что будет – намёк на наш субтропический рай!.. Мы об этом – грек повернулся виноватым лицом к старшему – не договаривались, но я деньги найду!.. Пусть у меня будет настоящая роспись!.. Фреска… И как фактурная шпаклёвка к вашей идее подошла… Слилась! Моё сердце на этот наивный вопль грека по-доброму засмеялось.

Ну… промычал старший, не совсем… И тут в дело вмешался я: мы-м помараковали, да и решили сделать лучше, чем требуется, – не в этом ли принцип искусства?.. Конечно, полноценной росписи здесь не получится, так как сроки поджимают, но намёк сделать успеем. Видите, тут как бы листья банановых пальм – эдакий банановый рай – чуть выше линия гор, небо, ниже – море… На этом фоне материалы с историей края – подвиги, войны, захваты, кровопролития, экспонаты, планшеты, фотографии, карты, плакаты, гравюры – будут выглядеть особенно эффектно. Причём, здесь нужна именно не протокольная живопись, а так, полупрозрачный намёк… Я понимаю, почти летая, выкрикнул грек, не в лоб – в намёк, о-о-о!.. А сколько времени на это потребуется! Завтра прикончим, босс!.. Да! Да!.. – отошёл от ступора романтик – обязательно, завтра… К чёрту эту Милу… Что? – не разобрал грек. Это я так, о своём… Понятно, что до завтра мы ждать не стали, и пока босс поскакал искать спонсора нашей творческой смелости – вернее, Люсиной… – мы, схватив по валику, придали банановым «листьям» натурализма, экспрессии, волнистости… На завтра остались горы, которые легко делаются тем же стремительным валиком, море, чуть обозначенное рядом смелых ударов широким флейцем о стену и так любимые нашим круглым романтиком облака, которые он любит, по собственному выражению, пушить… Словом, осталось начать и кончить.

Люся во время наших переделок услужливо подносила кофе, краски, поправляла защитную полиэтиленовую плёнку на полу. Одумалась, вроде… За полчаса до конца работы снова прибежал грек, обрадовав нас тем, что один его земляк из виноторговцев взялся выплатить нам премию вином, чуть ли не со слезой осмотрел стены, преображающие под напором творческого гения ад в рай, и утащил мою музу жарить на углях «шкару» – свежую ставридку… За праздничным, естественно, столом, в закатных красках на прежнем месте собралась вся наша бригада и грек со спиртным меценатом. Сначала, под белое вино мы дружно растерзали приличную горку дышащей жаром, с корочкой рыбки, а потом разговорились, перешли на «красное», вяленое мясо, сыр, лаваши, мамалыгу, аджику, зелень. Грек упивался южным хлебосольством, хвастал будущим музеем, грезил толпами паломников и туристов, атакующими как территорию «непризнанной республики», так и его музей, ободрял друга, который, по его словам, станет чрезвычайно богатым, построит свой винзаводик, вытеснив с «нашего» – какого такого «вашего»! – рынка, если не Францию с Испанией, то уж Молдову с Крымом точно. Мы в ответ дружно врали: так и будет!.. Хотя про себя, полагаю, думали: но не так скоро, не так…

Я же для себя в очередной раз отметил, что национальная интеллигенция, особенно с корнями, и здесь не прочь обуржуазиться, однако, добавлял: это судьба всякого умного человеческого материала на периферии настоящего дела, на краю порыва смелости в творческих ремёслах, пример которой нам звонкой пощёчиной преподала моя муза… Разговор же, тем временем, перешёл на художественное восприятие действительности, иначе говоря, на иносказательность. Здесь у нас «по теории» тоже «отлично», и старшего конечно понесло, но меня это уже совершенно не раздражало, ведь действовала лёгкая анестезия: пусть врёт!.. Лицо виноторговца в столь умной компании, казалось, трещало от благополучия, постепенно и он включился в разговор… Вот вы, видно, ребята деловые, говорит, а дэлал у меня в доме роспись один, прости господи, художник… Так ить работу не начиналь, пока не примет стакан чачи – виноградного самогона. Выпьет, помолится, да за работу. Вечером, обычно, ещё стакан трэбует, и так, пока дело не кончил… Я спросил у купца: а чью идею он воплощал – свою или твою? Обижаешшшь, дарагой! Канечна же, маю! Отец мой бил фотограф, дед, прадед… Я уже немного не такой, но идеи есть: сам вижю, а сделать руками нэ могу! «Он» мог, но пил… Вот глянь, что сделили – торговец протянул мне смартфон с фотографией «фрески» в винном погребке.

Неизвестный Пиросмани изобразил на ней в очень своеобразной наивной манере всех друзей и родственников хозяина за столом с летающим кувшином, волшебно подливающим вина всякому, у кого в бокале оно закончилось. Посредине стола высились пирамиды нестерпимо ярких фруктов и снеди – товарное изобилие. Ясно, подумал я, что рисовать подобного рода грёзу можно было только «со стакана чачи», как метко заметил наш спонсор. Мои уже чуть подрумяненные коллеги и Люся – это было видно по их блуждающим, хитрым улыбкам – думали о том же своём… Чтобы отвести разговор от столь скользких материй, как вопросы окружающие предмет искусства, я, пользуясь идеей волшебного кувшина, тонко перевёл разговор на виноделие, к которому у меня появился ряд вопросов… Купец тут же схватил тему на лету и не выпускал её, украшенную анекдотами, притчами и былями, до конца вечера. А для меня пир закончился модернистским, явно не кавказским тостом, так как это было последнее, что ваш автор, кроме Луны, больше похожей на мяч для регби, запомнил…

«Так выпьем, чтобы пить нам долго и счастливо, и умереть однажды от белой горячки – в очень хорошем настроении и очень не скоро!..» Как хотите, так и понимайте эту молитву, я же насчёт её смысла до сих пор в большом сомнении… Музей в итоге мы сделали «на загляденье», старший с гордостью даже сфотографировал его для архива, получили «что следует» и поехали, вооружившись канистрами с премией, на измордованную свою родину. Вот такая вышла Люся, такое вышло кино, основанное «на реальных событиях»… В прощальную же ночь «за границей» меня посетил сон, неожиданно разбросавший все, скрупулезно собранные мной в этой главе навязчивости, которыми я не без умысла преследовал вас.

 

СОН О СМЕРТИ

А приснилось мне, будто я утонул… Вернее, утонул не сразу, а после череды непоследовательных актов, которые трудно назвать волевыми. В принципе, умереть не страшно, потому что о смерти мы предупреждены заранее. Себя разве что жаль. Дело в том, что одним из характеризующих человека признаков, в отличие от других умных животных, является пожизненное знание неотвратимости смерти. Просто в первой половине жизни мы, даже на похоронах близких, не придаём этому философского значения, словно нас это не касается, а «после пятидесяти», скажем, буквально шкурой – неожиданно обнаруживаем, что жизнь коротка и конечна… Да и чёрт бы с ней! Кому есть, что оставить потомкам, умирать не обидно. Хуже тем, кто умирает, опухнув от негативных эмоций, мыслей, деяний, трупного яда неосуществлённых мечтаний, замыслов или скисшей энергии, нерастраченной на хорошее, не переданных по наследству произведений – домов, картин, музыки, книг, перспективного потомства. Хуже, короче, мухоморам, изъеденным губительной скупостью… Приведу здесь одну мысль Гегеля: «Творчество обеспечивает посмертную жизнь индивида, а история – страшный суд, который позволяет вечно жить героям и погребает в забвении тех, кто ничего не сделал в своей жизни». Вот почему «поглотителям» умирать страшно: они «как бы» не жили, ну да это их дело, их незаконное право, а я вернусь к своему рассказу…

Лето, мы сидим с друзьями на берегу каменистой горной речки и вдохновенно бухаем… Дело это в реальной жизни известное, ежегодное, вызывающее своими последствиями дёргающую оскомину, так как у меня двадцать пятого июля – день рождения, а живу я почти что «на Кавказе». Бухаем мы час, два, гомоним, купаемся в запрудах, время уходит, словно случайный прохожий, и вскоре от такого «веселия» в скорбных позах нас обступают сытая пустота, знойное безволие, пьяная усталость, забвение… Алкоголь же, тем временем, сковывает мозги, поэтому языки начинают работать вхолостую. Тоже ничего нового, а затянутое старое, как известно, – лучший провокатор разного рода экспериментов. На сей раз, почему-то, я решил понырять в одиночку и исчез настолько тихо, что пьяные друзья не сразу заметили моё отсутствие… Тут следует отметить вот какую вещь: после того, как мне исполнилось пятьдесят лет, я не раз мечтал о смерти. Вернее, не то чтобы мечтал завтра же склеить ласты – поводов не было, совсем наоборот – мечтал умереть не скоро, через десятилетия стези, исканий, побед, когда даже и дети мои состарятся… Мечта, собственно заключалась – здесь я не оригинален – в смерти быстрой, лёгкой, давно ожидаемой, как ливень в летнюю жару. Словом, мечта на руках имелась, но это не тот случай, когда вот уж «прям» торопишься сделать сказку былью. Тем более, не сейчас, не в сладком сне. Но это лишь установка, а практика отличалась от неё, как левая нога от правой руки…

Я в прострации ныряю в затон, неожиданно бьюсь головой о каменное дно, выключаюсь… Что было с «остальным миром» после этого, мне неизвестно, так как «мой» в этот момент съёжился, выражаясь фигурально, до размеров только сознания. В нём же не было ни огромных труб, ни белых коридоров, ни божественного сияния, ни инопланетян, – так однообразно описанных другими умершими, вернувшимися обратно. Там-м-м я оказался в другой своей прекрасной мечте, то есть – в своём Сияющем мире… В мире этом нет военного, национального, властного, буржуазного и государственного безумия, нет преступников, хамства, произвола низких инстинктов и других гнойных болезней. Мир этот управляем солидарным мнением всех с обязательным учётом мнения всякого несогласного. Дети здесь не отворачиваются от своих стариков, поскольку каждый из них – умён, подвижен, прекрасен как вершина собственной эволюции. Каждый из них до последнего нужен… Лодырей в моём мире нет, так как здесь «ничего не делать» – знаете такую сытую обывательскую мечту? – значит быть крайним эгоистом, а именно это люди моей мечты считают ужасным пороком. Однако, в календаре моего мира отсутствуют рабочие дни, поскольку все дни тут праздничные, но это не значит что все только веселятся. Наоборот!.. Все трудятся, смеются, пашут и летают над облаками, одновременно, и в любую минуту, и в любую погоду… Болезней в моей мечте практически нет, ибо все люди ослепительно любят жизнь, любят жить, и делают всё, чтобы заниматься этими любимыми делами как можно дольше. Любые «профессиональные» виды развлечений и зрелищ здесь давно диалектически вымерли, потому что население естеством соединяет в себе – художника и участника выставочной тусовки, артиста и тонкого зрителя, спортсмена и возбуждённого болельщика – то есть они сами себя развлекают и не умеют долго сидеть на трибунах с попкорном, или нарезать творческие круги вокруг мольберта. Жилые, общественные здания и сооружения в моих городах созданы талантливыми людьми, как и дороги, мосты, пляжи, катки, парки, стадионы, туристические маршруты к достопримечательностям. Природа с помощью человека снова набирает силу, матереет, зализывает старые раны, помогая ему, в свою очередь, решать насущные задачи… Одним словом, это тот самый, описанный выше в этой главе, ненасильственный мир, полный поразительных деталей…

Впрочем, я на эту тему достаточно распространялся и поэтому, остановлюсь… Тем же, кто меня не знает, даю лишь честное слово: мой мир прекрасен… Почему «лишь» честное слово! Настоящее честное слово – это немало, это больше, чем присяга на Библии, ибо состоит не из страха, а из бесстрашия. Ну а тем, кто знаком с мечтой поколений творцов о «городе мастеров» и моим пониманием того, кто его населяет, могу лишь!.. напомнить, что любая мечта растёт из осуществления прежней мечты. Если только ты не ребёнок, оставляющий за спиной на своём пути огромные розовые мешки «приятных мыслей». Я, например, уже вырос, уже взрослый, поскольку сумел превратить комок физиологии своего имени в человека, с которым мне удобно жить. То есть, одну большую мечту я осуществил, получив, таким образом, право на работу над следующей. Но пока я осматривался: бродил по чистым затейливым улочкам, сидел в летних кафе среди красивых здоровых людей, беседовал с ними по поводу и без, переводил детей и старушек через дорогу, кормил голубей, кошек, умиляясь этими и теми. Я, не мигая, почти со слезой прозрения, смотрел как женщины на рынках ощупывают крупные пупырчатые огурцы… Вдруг спохватывался и работал, как проклятый, над созданием безумно величественного Алтаря человеческого духа. Но так же «вдруг» остывал, хватал теннисную ракетку, лыжи, кисть, резец, непрочитанную великую книгу, давно и незаслуженно стоящую в очереди на моё личное время. Вы обращали внимание, какие ясные, замечательные глаза бывают у собак, когда они какают! Чудо. Я двоим, в этот ответственный момент пожал лапу… И понял, что слово «животное» – это не оскорбление, если ты, кем бы не родился, стремишься быть лучше, чище. Словом я чувствовал себя совершенно ненужным разведчиком на, освобождённой от оккупации низким, планете моей мечты, на вашей Земле, люди. Я был счастлив, я пил вино, чтобы говорить, и курил, чтобы молчать… И внезапно очнулся!

Из окна напротив словно дымился свет, он обволакивал, давил массой, а надо мной колдовали два типа в белых халатах. Они сосредоточенно вставляли мне в вену иголку для капельницы и вполголоса спорили – выживу я или нет?.. На что я им, уже окончательно придя в себя, возразил, что существенной разницы между жизнью и смертью нет, если смотреть на эти блоки понятий и воплощений со стороны. Смерть тем неприятна изнутри, что ты её потом не можешь объяснить, и в этом её недостаток. А жизнь – так как её понимает нынешний человек – даёт слишком мало поводов для оптимизма. Вот я, к примеру, был в состоянии клинической смерти абсолютно счастлив, ибо минуты «там» идут за годы, потраченные на создание собственного мира для всех. А вот пожить в нём органично смог только одно длительное мгновение, пока меня не вытащили из воды и не привезли сюда для восстановления пьяные добродетельные друзья. Вы теперь, смотрю, фиг знает, чем занимаетесь, спорите о пустяках! При этих словах мои архангелы почему-то здорово испугались и поскакали искать, видимо, некого высшего профессорского вразумления.

Я же, потянувшись, не ощущая внутри боли или неудобств, только с шишкой на темечке да перегаром, встал и подошёл к окну. Там на меня смотрел второй мир – приснившийся. Он был ни плох, ни хорош, но выглядел всё же немного лучше, чем третий – настоящий, в кавычках, в котором мы сейчас с вами находимся. Второй мир являлся промежуточным звеном между грязной скукой обыденщины третьего мира и сияющим совершенством первого. Мне кажется уместным сравнить эти три мира с отношением творца к «сегодня» и «завтра». Сегодня здесь – это то, «что есть», неприглядное и убыточное. Промежуточная стадия между сегодня и завтра для художника – произведение, цепляющее своим автором отражения многочисленных язв и крохотных здоровых островков «реальной» жизни сегодня, её минусов – плюсов, чтобы предположить, какой она станет «завтра». Иначе говоря: какой быть мечте? А после её принятия обществом – и самой жизни. Таким образом, сон, несущий во всех частях признаки произведения, – лишь шаг от неправоты к правде. А поскольку, правда – это истина, то мой Сияющий «первый» мир был более реален, чем его младшие братья, стоящие ниже на пьедестале почёта усилия. Но увидеть для меня этот первый мир – значило умереть, и я к своей досаде «умирал» недолго, а сейчас – только спал…

Меня во сне спасли, привезли в больницу. Здесь я, обречённый на жизнь, поиздевался над зелёными практикантами и, почёсывая твёрдую шишку, думал теперь, что предпринять дальше. Напротив, во втором мире шёл мелкий дождик, чуть приукрашенные фантазией люди бежали по своим, который год неотложным делам, было пасмурно, серо, сыро… И вдруг что-то внутри иллюзии, согласно мысли, изменилось – это в неё пробилось солнце. Возможно, так произошло потому, что сны мои почти всегда бывают в отношении своего вредного автора милосердными, даже если в воспитательных целях немного пугают, как и замечательная память, не оставляющая «себе» ничего плохого… Окрестности моего напряжённого взгляда постепенно радостно пожелтели, приобрели весомое благородство сусального золота, задымили ожившими лужами, тёмно-синим асфальтом, и внезапно эту именно земную красоту захотела увидеть слеза. Она отразила в своём зеркале совершенство творений природы: плавающие на ветру деревья, синий дым облаков, свечение сказочных холмов, перебегающие на тонких ножках ручьи, небо, обнявшееся с морем и горизонтом, а на фоне всего этого великолепия были разбросаны чёрные брутальные раны человеческих попыток организовать свою грустную некрасивую жизнь, вместо безоговорочного согласия жить в моей радостной мечте…

 

 

 


Оглавление

13. День двадцать девятый. Исторический.
14. День тридцатый. Возвышенный.
15. День тридцать первый. Предгрозовой.
507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!