Мой незнакомый брат

Улетевшая птица, ее возвращения я ждала несколько лет, мне все казалось, что это бред, дурное наваждение, и она не могла просто так улететь – это конец истории. А что же было в начале?

В то время, когда меня еще не было на свете, а Герман уже родился и жил, он был мальчиком с огромными, озерными, нездешними глазами. Часами он мог сидеть в своей кроватке, разглядывая одного солдатика, и видел в этом солдатике то, что не дано было увидеть другим.

Во дворе, во время детской драки, – растрепанные ветром уши буденовки, деревянная сабля в ножнах на боку, шорты на лямках, серые гольфы на содранных, в пятнах зеленки коленках, – он всегда хлопал зазевавшегося противника по плечу, предупреждая, что сейчас его стукнет.

«Я родился – доселе не верится,
В лабиринте фабричных дворов.
В той стране голубиной, что делится
Тыщу лет на ментов и воров».Борис Рыжий «Так гранит покрывается наледью…»

Мать, – своевольная красавица, не лишенная изрядных примесей ума и благородства в своем тэтчеровском характере, с годами все больше напоминавшая герцогиню викторианской эпохи, – любила Геру горячо, но несколько деспотично. Деспотизм он охотно прощал, любовь принимал, как должное. Сладкого ему не давали совсем. Из шоколадных конфет Гера строил кораблики, слабо представляя, что еще с конфетами можно сделать.

…Новый год. Вечер. Герману около двух. «Ты будешь спать, или нет?», – раздраженно шипит тетя, вытирая руки о фартук. В духовке пыхтит фаршированный гусь, в вазочках растут Кордильеры салатов, в мойке обвал немытой посуды, а сын все ворочается и то и дело вылезает из кроватки. Его манит елка в эполетах золотистых шаров, в аксельбантах сияющих гирлянд… «Если не заснешь, – взрывается, вынужденная то и дело бегать к нему из кухни тетя. – Я тебе сейчас такую страшную физиономию скорчу!». Это был один из ее трюков, сделать жуткое лицо, Герман тут же зажмуривался и закрывал глаза. Но сейчас и это не работает… Елка! Разве можно уснуть? Как она светится в темноте, и если тронуть один из ее шаров, он качнется, поплывет в воздухе, и будет похож на объятый пламенем дирижабль, рассыпающий по комнате огненные искры. Мальчик вновь перебрасывает ногу через бортик кроватки… Кровать с грохотом бьется о тумбочку, этот звук долетает до кухни.

Ворвавшись в комнату с полотенцем и на ходу затянув его узлом, герцогиня дает себе волю. Ближе к ночи, прямо с вокзала, появляется с компактным кожаным чемоданчиком бабушка. Наутро, после новогодней пирушки, она уж, конечно, спешит, шаркая по паркету туфлями, еще в ночной рубашке и толком не проснувшись, к кроватке с внуком. Герман лежит, подложив руки под голову, и сосредоточенно изучает трещину на потолке. Он не хочет никого видеть.

Бабуля, не успев даже удивиться его возмущенной отрешенности, вынимает внука из кроватки. И… на мгновение лишается дара речи. На пухлой младенческой попке, рожденной исключительно для поцелуев – сине-бордовые оттиски завернутого жгутом полотенца…

– Ирина! – задыхаясь от возмущения, восклицает рафинированная бабуля. – Да как ты могла?! Такого маленького!

«Не смей!», – тихий, но очень твердый голос заставляет бабушку мгновенно умолкнуть. – Не смей ругать маму. Если она и побила меня, то за дело».

Закрыв лицо руками, герцогиня быстро выходит из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь…

…Тогда, на излете шестидесятых, Москва была завалена празднично благоухающими апельсинами, зеленоватыми, больше напоминающими гороховые стручки, но все-таки – бананами. Москва обволакивала жадно поводящих ноздрями командировочных духом колбасно-ветчинных залежей на прилавках. Вся же остальная Россия томилась в душных очередях, стремясь заполучить к столу хоть что-нибудь в дополнение к авоське с грязной проросшей картошкой и морковью. Гастрономы Курска зияли лишь прошлогодними овощами и слипшимися деревянными ирисками на развес. Едва там появлялось что-нибудь стоящее, тут же начинала собираться толпа, могущая соперничать своим многолюдьем с первомайской демонстрацией. Водить на гастрономические манифестации трехлетнего Германа герцогиня не решалась, рева не оберешься, да и ноги могли запросто отдавить.

«Значит так, – сурово, чтобы исключить возможное дизертирство, говорила тетя, чертя на снегу носком сапога черту. – Ты играешь здесь, делай что хочешь, но на черту не наступать! Слово даешь?».

Мальчик серьезно кивал. Он умел держать слово.

И в самом деле топтался часами в углу дома, в отсеке примерно 2x2, катая по земле и серым панельным стенам пластмассовый сине-красный грузовичок, бессчетное количество раз загружая кузов снегом и высыпая этот снег, загружая и высыпая… Возвращаясь с добычей, тетя наблюдала всегда одну и ту же картину: снег был вытоптан до мокрых асфальтовых залысин, но черта, – черта, – оставалась в неприкосновенности.

«Однажды, – сказал Герман, вспоминая эту историю. – Однажды я понял, как преодолеть запрет, не нарушая данного мной слова. Я ведь обещал не наступать на черту, но я не обещал ее не перешагивать».

Этим он меня и поражал. Для меня черта перестала бы существовать в то же мгновение, когда мама исчезла за углом дома. В лучшем случая для верности я выждала бы еще минуты три… Но между нами, при желании, можно было отыскать куда больше, чем десять отличий. Нет, например, такой силы на свете, способной заставить брата прочесть чужое письмо, а я – прочту. Обязательно.

До семи лет Герман, болевший в детстве бесконечными ангинами, не был представлен и по форме отрекомендован не только конфетам, но и мороженому. «Что ты ешь?», – с равнодушным любопытством спрашивал он маму, шедшую по улице с каким-то вафельным стаканчиком, к которому она с непонятным для него удовольствием то и дело прикладывалась. «Ну… Это как сладкая сметана», – находчиво отвечала тетя. Герман со скукой отворачивался. Сметаны он не любил. Да еще сладкой…

В школе ему дали попробовать, что это за сметана. «Ты знаешь мам, ничего общего со сметаной это не имеет, – заметил он без особого, впрочем, негодования. – Это очень вкусно».

Подростком он неплохо играл в футбол. На позиции плеймейкера. Играл в духе одного из великих стариков растаявшей во времени грандиозной футбольной эпохи – Федотова; неприкаянно бродил по полю пешком, изображая полную безучастность, да чуть ли не скуку и вдруг взрывался, выцарапав у убаюканного его притворной непричастностью соперника мяч, на крейсерской скорости пролетал по флангу и выдавал математически четкую, зрячую передачу в направлении штрафной. Гол!

Но тренер до хрипоты орал на него матом, он никак не мог понять, почему этот чудак не желает ощетиниваться локтями в борьбе за верховой мяч. Почему не валяется, картинно скорчившись на газоне, выпрашивая у судьи пенальти. Тренеру было непонятно, что кому-то может прийти в голову считать унижающими человеческое достоинство псевдо-трагические кривляния на траве якобы от удара по ногам, которого не было. Что кому-то собственный локоть отнюдь не кажется мушкетерской шпагой. А мат в те годы Герман переносил скверно. Вернее сказать – не переносил совсем. Он ушел с поля в чем был, шел пешком через весь город под проливным дождем, стуча по асфальту шипами бутс. Прохожие недоуменно оглядывались ему вслед, но он не обращал внимания, шел и шел, в обвисшей, прилипшей к телу майке и травянисто-зеленых, слинявших до оттенка первой весенней петрушки шелковых трусах, не чувствуя, как по лицу, за шиворот льется вода…

Как-то раз они с приятелями, – уже старшеклассники,– пошли в ресторан, наелись там, напились и вдруг поняли, что не смогут расплатиться по счету. Оставив на спинке стула старую, заношенную куртку, – дескать, вы не подумайте, мы еще вернемся, – они потихоньку сбежали. Шли домой и хохотали, как ловко им удался их нехитрый фокус. Но был среди этой четверки один… единственный, кто на следующий день вернулся и заплатил по счету, прекрасно зная, что их никто не ищет, а даже если и начнет искать, то не найдет.

Деньги дала мама, сразу, без сложносочиненных и сложноподчиненных восклицаний уловившая, о чем он: «Да всплыло перед глазами лицо официантки… Немолодой, с растекшейся дешевой тушью под глазами, еще эти клочки пережженных водородной перекисью волос… И вчерашняя история сразу перестала казаться шуткой. Ведь в счет была вписана сумма, равная ее зарплате. Конечно, именно ее и заставили бы за все заплатить…».

Отца Герман потерял рано, одиннадцати лет от роду. После похорон он прыгал, как молодой козел по кроватям, бабуля изумлялась до глубины души: «Что же, неужели он ничего не понимает? Большой уже достаточно мальчик». Мальчик понимал.

Гериного отца я помню, как ни странно, очень хорошо: его коренастую, широкоплечую фигуру, очки в массивной оправе, заброшенные назад темные волосы со слегка обозначенными залысинами на висках, добродушные и немного растерянные, как у всех близоруких людей глаза за толстыми стеклами очков. Чуть только открылась дверь, впуская пришедшего с работы и впервые виденного мной дядю Виктора, я, капризничавшая после первого в жизни полета на самолете, и не желавшая ни на горшок, ни гулять со своей любимой бабулей, тут же заявила, что вот с дядей я как раз гулять пойду! И мы пошли.

В выходные мы ездили на озеро, где было очень много комаров, дядя заботливо качал меня в гамаке и отгонял мошкару газетой, дядя нес меня на плечах, когда мы бежали на автобус. Дядя собирался даже меня удочерить и вписать в паспорт, дав свою фамилию и отчество, когда выяснилось, что отец исчез из жизни моей мамы и, получается, из моей жизни, еще до моего рождения…

Интересно, что сказала бы Виктору Никифоровичу партийная организация, если бы выяснилось, что он раздал двум сестрам по серьгам – своей жене чудо-сыночка, а ее сестре – лапочку-дочку? Но, похоже, его это не испугало. Да и жили мы в разных городах. Как бы там ни было, дядя по-рыцарски намеревался спасти меня от позорного прочерка в метриках. Правда, в конечном счете, это не потребовалось. В свидетельстве о рождении возник мифический персонаж с фамилией моей матери, и именем-отчеством моего биологического отца, которого без каких-либо документов, не разобравшись в путаных словах мамы, шедшей в ЗАГС на подогнувшихся ногах, записала сотрудница учреждения.

Наконец, дядя готов был даже меня удочерить не просто строчкой в паспорте, и выразил эту готовность, когда моя мама часами по телефону говорила сестре о своем опасении, что не сможет вырастить ребенка одна и роль матери-одиночки ее пугает…

Дядя умер внезапно. Не дожив до сорока. От приступа удушья, начавшегося поздно ночью на нервной почве после конфликта с директором НИИ. Какое-то время, сипя, он метался по комнатам, затих, рухнул в коридоре, а тетя, вскрикнув, побежала к уличному телефону-автомату вызывать «Скорую». Герман вышел из комнаты, присел на корточках, разглядывая распростертое на полу безжизненное тело, которое только что было его отцом, и поднялся, пронзенный счастливой мыслью: «Свободен!». Он лег в постель, раскрыл книгу с карикатурами на библейские сюжеты и особенно приметно усмехнулся, прочитав подпись под рисунком, изображающим Адама: «Папа твой на небеси, чего хочешь попроси». В коридоре, захлебываясь, рыдала мать, охали и вздыхали врачи «Скорой», что-то говорили о том, будто отца можно было спасти, если бы у кого-то из домашних хватило мужества полоснуть ему ножом по горлу, и рана обеспечила бы доступ воздуха в легкие. Словом, они несли какой-то жутковатый вздор, но Герман мало обращал внимания на эти возгласы, с увлечением погрузившись в книгу.

… Окрики, подзатыльники, оплеухи и зуботычины. За то, что разбросал игрушки, за то, что пришел с улицы грязным, за то, поев, не убрал со стола посуды, потерял во дворе панамку (рот поменьше открывай, ворон считая, раз-зява!)… Все это Виктор, переняв у своего отца, эскадронного рубаки времен Гражданской, выплеснул на собственного сына. И до последних дней короткой своей, метнувшейся флагом на сильном ветру жизни, не понял, не сумел понять, что с Германом так было нельзя…