Вольдевей. Рассказ «Как бросить писать».

…– О чем ты, Веня? Только то и получается, что через сердце и мозг прошло. Через свое сердце, на котором остались зазубринки… А повстречал женщину. Красивая душой. Все между нами так, словно мы и не на земле живем, а в Божьих Чертогах. И не скажешь об этом другим. Вроде бы бережешь это ощущение в душе. Ведь стоит рот открыть или написать, как отделяется от тебя самая лучшая твоя частица и исчезает. А вместе с ней и радость бытия. Не захотел я этого…

– Вон ты как, – задумчиво покачал головой Зотов. И снова пришла к нему забытая зависть к другу. Все они казались графоманами. Это уж после, когда рука набита, количество переходит в качество. Но кто назовет сам себя писателем без сомнений в душе? Хотя в этом может признаться только истинный писатель. Женька писал легко, словно вычерпывал ковшом вкусное вино из большой бочки. И уже тогда сколько раз Зотов собирался бросить учиться писательскому ремеслу. Но дождался того, что пригласили преподавать в том самом Литературном институте. Так и понял, что назад пути нет. На студентах стал отыгрываться. Первые лекции начинал с того, как должен писатель одеваться. Говорил что-то про кожаную куртку, про берет, усы, трость и, черт знает, еще про что! Смех, да и только. Но ведь со смехом в душе и говорил. А ведь юнцы, да и более серьезные студенты стали менять одежду, и усы у ребят появились горьковские…

Вольдевей. Рассказ «Рецидивы реинкарнации».

…– Это вода. Над нами самое глубокое место реки, – сказал юноша-проводник. – Я тоже в первый раз испугался. Это было два года назад, когда мы с отцом бежали из Чарджуя. Все-таки вода слегка просачивается.

Дальше мы пошли, издавая слякотные звуки – по копыта лошади были в воде. И когда последний всадник оказался в метрах ста от самой глубокой отметки, за их спинами раздался шум. Мы, с первыми бойцами уже выходили на поверхность со стороны Керки, как поняли, что обратного хода в тоннель нет и не будет. Вслед за последними, спешно погоняющими лошадей красногвардейцами, хлынула вода. И нам пришлось взорвать каменный выход пакетами пороха. Так Александр оказался отрезанным от дома и прошлой жизни.

Это была последняя, связанная в какой-то сюжет, картина из моего беспамятства. Затем замелькали сцены из погонь, стрельбы, связи с какой-то красивой женщиной, крика первого ребенка, появления людей в военной форме и повязкой на глазах. Последнее, что я почувствовал, это прикосновение дула нагана к моему затылку. Грохот в голове и темнота…

Вольдевей. Рассказ «Мираж вне графика».

Его нашли на насыпи новой железнодорожной ветки, проходящей через Каракумы в столицу страны. Он лежал лицом к щебню. Охранники лагеря исправления развернули беглеца. На них смотрело гордое лицо человека, на котором остались два грязных потека слез. Начальник караула, отвечавший за поселенцев Школы перевоспитания, с размаху ударил прикладом автомата в голову. Пленный схватился за нее, повернувшись на бок, и тотчас же получил сапогом в живот.

– Эй, Ахмед! Хватит! В тебя что, шайтан вселился!

Это крикнул один из подчиненных начальника караула. Он был не молод и служил в полиции по контракту.

– Если ты такой жалостливый, Байрам, то веди его все семь километров в село сам, – ответил Ахмед, сплюнул на землю и выругался по-русски, грязно, вероятно, даже не понимая смысла слов. Так же по-туркменски иногда ругались русские, которые жили когда-то в Туркмении. Но они понимали смысл, и это было настоящим национальным унижением.

– Хорошо, – сказал Байрам, – поведу, а не то ты забьешь его до смерти.

Ахмед и двое охранников сели в старенький Уазик, и машина, петляя по бездорожью, развернулась в сторону аула...

Вольдевей. Рассказ «Хоспис для мертвецов».

...Наутро, словно по расписанию, он снова отправился на поиски работы. Динара в своей службе занятости предлагала какие-то вакансии, но они были унизительными для человека, прекрасно разбирающегося в тонкостях журналистики. Он работал в республиканском телеграфном агентстве, здоровался в свое время за руку с министрами Узбекистана, было, несколько раз, – с самим Рашидовым и нынешним руководителем страны Каримовым. А здесь предлагают работать в многотиражках…

Аркадий купил городскую газету и стал смотреть в колонке объявлений о работе. Но для него ничего не было. Он хотел выбросить газету, но взгляд зацепился за слова «…возвращаю радость жизни…». Это было объявление некоего доктора Дроздова:

«Для тех, кто угнетен жизнью, потерял к ней интерес и находится в постоянной депрессии, предлагаю лечение. Достаточно одного сеанса, и вы обретете вкус к жизни, станете полноправным членом своей семьи, трудового коллектива, общества. Я жду вас!»

И далее шел адрес. Оказалось, не так уж и далеко от места, где находился Мамонтов.

Но не эта близость к доктору зацепила Аркадия, а то, что он был поражен явной, неприкрытой ложью, беззастенчивым надувательством. Ясно, что работу этот доктор не даст, но в нем на миг проснулось ощущение той жизни, в которой людям вешают на уши лапшу! И Мамонтов, не спеша, рассчитывая подойти к часам десяти, направился по адресу...

Вольдевей. Повесть «Антигламур».

...Еще в прихожей я обратила внимание на тусклый взгляд его больших глаз и подумала, что у человека с таким тоскливым взглядом можно было попросить и все четыре сотни.

– Лариса? – повторил Борис. – Я помню тебя с диктофоном, когда ты пришла ко мне с этим рыжим оператором… Веней, кажется. А тебя звали Олесей.

Это было десять лет назад. Я узнала молодого бизнесмена Кудряшова. Это было, действительно так, но – в прошлой жизни!

– Олеся умерла, – сказала я. И закурила.

– Хорошо. О покойных или только хорошее, или ничего.

Банальность кстати. Начитанный мне попался клиент.

Борис встал. И в этот момент в гостиную влетела девушка, в топике, приоткрывшем ее загорелый животик. Она была стройненькой, веселой и с очень невинным взглядом больших зеленоватых глаз. Я вспомнила свои шестнадцать.

– Это моя Диана, – представил Борис, и меня ей, – Лариса – профессиональная проститутка!

– Ой, как здорово! – захлопала в ладошки дочь Бориса.

– Я не состою в профсоюзе проституток, – ответила я. Меня не покоробили ни тон, ни слова клиента. И почувствовала, что работать придется больше головой.

– Расскажи, Лариса, о том, как ты вышла на панель?

– Охренеть можно, – не выдержала я и спросила, – это твоя затея – привести меня сюда?

– Нет, моя, – тотчас же отозвался ее папа.

– Сочинение в школе писать? – не унималась я.

– Нет, – опять ответил за дочь Борис. – У нее в голове засела мысль стать проституткой.

– Серьезно?..

Вольдевей. Рассказ «Белый на белом камне сидел...».

Белый на белом камне сидел. Солнце зависло за Ним и, казалось, только три луча идущие сквозь Него, осветили весь мир…

Иисус смотрел мимо вершины Белой горы, вокруг которой сброшенными полами огромного зеленого плаща являла собой Иерихонская равнина. Если пройти вперед, к краю плиты вершины, избранной для самой памятной встречи с Духом тьмы, то взгляд случайным тяжелым камнем бросится вниз в Критское ущелье, полное внизу истонченного аромата бальзамных вересков. Но взгляд равви был прикован к черному камню. Будь, кто сейчас здесь из Его окружения, нашел бы этот камень пустым, и удивился тому, что блеск слюды, искрящейся под лучами утреннего солнца, являл собой рисунок, можно сказать, антисозвездие, когда абсолютно черное ограничивало блеск маленьких звезд, вкрапленных в камень. Это было черное очертание Сатаны, сидящего напротив Сына Божьего. И только Иисус видел Своего Искусителя.

И был странный долгий разговор, перемешивающийся картинами по существу спора от сотворения мира до его неоднократных разрушений.

Сидели друг против друга Абсолютно белый и Абсолютно черный...

Вольдевей. Рассказ «Его величество Случай».

...Сколько прошло времени с момента обнаружения? Двенадцать часов. В протоколе милиции предполагается, что человек убит 30 часов назад. Если предположить, что это Тенечкин, то понятно, почему о нем не было ничего известно три дня. Хм, еще неделя неизвестности, глубокомысленно подумал молодой человек, то преступление останется во вчерашнем дне. А это новая галочка в числе нераскрытых дел. Первый закон следствия, который вывел профессор кафедры уголовного права Егор Порфирьевич Патрин, гласил: «Чем больше во времени отдаляется преступление, тем более общим оно становится». Патрин еще применял определение диффузии. Приводил примеры такой диффузии – убийство Листьева, Старовойтовой, Рохлина, которые уже как бы растворились в массе толковища человеческого сообщества. Будут суды. Но через три-четыре года после преступления они потеряют в глазах масс статус справедливости. Вот если бы сразу (приводилась фамилия Вышинского), на следующий день, вытащить на свет Божий убийц, да передать их в суд, да и, особенно не задумываясь, расстрелять! Тогда в душах обывателей утвердится уверенность в могуществе державы. Даже пусть казнили невиновного (пример из дела о Чикатило). Кто о нем вспомнит? А что дальше, будущие юристы? – вопрошал профессор, и вдруг все студенты ощущали себя с выпученными от напряжения глазами-лупами, которыми они рассматривали нечто неприятное, движущееся, почти подскакивающее. И профессор поднимал указательный палец. Есть достойный, разумеется, канцелярского механизма, выход: для окончательного растворения диффузных дел. Это ссылочное послабление в УК – «за давностью». Ее внесли, утверждал профессор кафедры уголовного права, как раз… потенциальные преступники...

Вольдевей. Рассказ «Услуги компании «Росимиджэффект» ».

– Женя, чем вы там занимаетесь? – это голос матери. Она еще молода, красива и ждет второго ребенка. Я знаю, что у меня скоро появится сестренка Анжела. Она умрет раньше меня, в 1998 году.

– Уроками!

Мы переглянулись с Алиной и прыснули. А чем мы занимались? Я все рассказывал и рассказывал, каким вижу мир будущего.

– Ты бы девушку чаем угостил! Хорошо, я соберу здесь и позову вас.

Я знаю, что к приходу отца она накроет стол.

На кухне начнется воркотня, смех, даже повизгивание, когда отец попытается измерить талию матери. Она при Алине будет стесняться внимания к ней отца и, наверное, уже сейчас чувствует себя неловко. Мама у меня такая, особенная, очень совестливая. Иногда до неприличия совестливая! Как начнет перед кем-нибудь долго извиняться, я сразу вспоминаю чеховский рассказ «Смерть чиновника» и боюсь за маму.

– Мы сейчас!

Теперь я рассказываю Алине о принципе работы компьютера. Слово «компьютер» для нее новое. «Ну, ты и выдумщик», – говорит она.

Но вернемся к началу этого дня. Я снова сижу с ней за одной партой. И сегодня целый день в школе я употребил все свои знания и опыт человека, прожившего достаточно большую жизнь, чтобы вызвать интерес к себе, а не к Малинину.

22 сентября учительница русского языка начнет читать лучшие сочинения о том, как мы провели лето. Так вот, Малинин напишет, что он познакомился с космонавтом Титовым на рыбалке в Подмосковье. И тогда Алина посмотрит на Малинина с обожанием. Это будет четвертый урок.

А после школы мы всем классом пойдем на новый кинофильм «Иван Васильевич меняет профессию». Ну, не всем классом, а человек пятнадцать наберется. И места их окажутся рядом…

После сеанса мы выйдем всей гурьбой на улицу, и я увижу, что Алина для меня потеряна...

Вольдевей. Рассказ «Бегемот в сетке».

...Он быстрым движением расставил невесть откуда взявшиеся пластмассовые стаканчики и сделал аптекарский разлив водки.

– За наше с вами дорожное знакомство!

– Да я не пью, – заартачился было Садиков, вспомнив про свою язву двенадцатиперстной, но сглотнул слюну при виде столика, заваленного закуской.

– А вы выпейте, ну ее к черту, вашу язву, а с ней и ваш журнал, в котором досадным образом не появляется ваша поэма. Да и кому она нужна сейчас? Это вам не "хрущевская оттепель"! Сейчас главное – мани-мани! – рассуждал Коровьев. – Да, собственно, на что похожи ваши стихи? Пишите ведь так себе, ерунду-с. И не утверждайте, что это крик израненной души. Вполне возможно, крик, но только вашего кармана. Да пейте, залейте свое горе!

– Знает он наши уговоры, – язвительно заметил Бегемот. – Видит, что рожи подозрительные, выпьет и не заметит, как вмиг последнее, что при нем, исчезнет. Вот этот дипломатик, в котором папка со стихами, отвергнутыми в редакциях глянцевых журналов. Не так ли?

Садикову надо было обидеться, но он вдруг улыбнулся и, скопировав Коровьева, залихватски опрокинул в рот стопку. Будь что будет!..

Вольдевей. Рассказ «Квам и Гундос».

...Я быстро поднял Гундоса, шепнув на ухо: «Гости». Это наш тревожный пароль. Дружка я пропустил вперед в щель между комнатами. И толкнул его голову, когда она застряла в простенке. Гундос, было, взвыл. «Ухо порвал, сволочь», – зашептал он. Но замолк, потому что дверь сильно чем-то ударили. Я быстро оказался за перегородкой. И застыл. Лишь вздрогнул от прикосновения чего-то холодного к руке. Это Гундос прижал ко мне пистолет. Вот еще разведчик! Так в фильмах шпионы соскакивают с постели, не забывая об оружии, спрятанном под подушкой.

Еще удар и запор наш не выдержал. Я выглянул: в «пещеру», подсвечивая путь зажигалкой, вошли двое. Они ничего не говорили, только сопели так, как это делают люди, обремененные грузом. Но груз у них, похоже, был живой. Кто-то мычал из– под кляпа.

– Всё, пришли. Здесь мы ее и оставим! Тут пацанва квартирует.

– Это Конопля, – шепнул мне Гундос.

Коноплю знали все, кто мотался по Москве беспризорной. Он появился после «первой» Чечни. С одной рукой. Любил травку. Так и прозвали его Коноплей. Взгляд исподлобья, тяжелый. Пощады этот однорукий никому не дает, если на пути стоишь. Зверь, одним словом.

– Это их двуспалка, – пояснил Конопля. Голос у него был с хрипотцой, но в нем примесь постоянного нетерпения. Это застывшая жажда торчка перед дозой. Похож на гундосовский. – Бросай девчонку на «постель».

Послышался глухой стук и треск ящиков.

– Вытащить ей кляп? – спросил второй ясным голосом признанного школьного декламатора.

– Ладно, пусть поорет, а то скучно стало, – согласился его напарник.

– Отпустите меня, отморозки! – тут же раздался крик.

– Заткнись, сука, тебе слово не давали!

Это сказал декламатор. От его тембра можно офигеть.

Вспыхнул свет. Декламатор убирал руку от двухсотваттовой лампочки. Она немного нас согревала.

– Пацанвы нет …

Мой друг шепнул:

– Стинол…

Можно было Гундосу и не говорить: та еще неразлучная парочка.

– Они здесь, – сказал Конопля. – Проволоку-то изнутри накрутили. Гундос, ты здесь?

Мы молчали...

Вольдевей. Рассказ «Болельщики».

Я подошел к окну. За его стеклами был обычный мир – город, оживленное главное шоссе, пересекающее этот город, дома микрорайона, отстоящие от онкологического центра в некотором осторожном удалении. Это из его окон я смотрю и думаю о том, сколько мне еще дней предстоит видеть, ощущать эту жизнь. Боль в паху утихает лишь тогда, когда приходит медсестра и делает укол. При этом у нее лицо бухгалтера, делающего совершенно зряшные начисления в ведомости на зарплату.

Ко мне подходит Садовничий. Мы познакомились в столовой. В левом легком Леонида рак. Он так и сказал об этом, а я удивился. Если рак одного легкого, то не сдобровать и второму.

– Ну, как ваши куриные?

Я понимаю, это так, шутливо, по-мужски.

– Сегодня там болело меньше.

– Ну-ну, – бодро до легкомыслия, – забудьте о них!

– И что, если забуду?

– Болеть не будут. И вообще, рак – это болезнь сознания, охваченного страхом.

Я аж повернулся к нему, а он уточнил свою мысль:

– Да, да! Что-то в наших мозгах прибегает к раку, чтобы… проверить силу духа.

– А вы с этим сенсационным открытием, – предложил я, – выступите перед нашим многочисленным собранием больных! Здесь их наберется человек семьсот, а то и вся тысяча!

Я разозлился. Я очень разозлился. А Садовничий смотрел на меня кротко, как овечка на волка.

– Всем сразу? Не поможет, я же не Кашпировский! – Садовничий похлопал себя по карману. – А пойдемте-ка покурим!