Усков Андрей.
Очерк «Примечания к жизни».
...Порой автора вообще трудно заметить: где он пишет о себе, а где – о своих героях? И всё же он постоянно пишет о себе и о своих героях. О своём чувствительном проникновении в душу простых людей. Такое ощущение, что человека сначала худо-бедно слепили, родили, дали ему простейшее образование, здесь метафора сама подползает к пинку, так на чём мы тут остановились, а, ну так и вот, человек образовался из ниоткуда и… заговорил – это, на мой, наивный взгляд читателя, главный и узнаваемый лейтмотив платоновского чуда. Слово человека из ниоткуда – это слово вполне допустимо и считать чудом жизни. Задолго до всяких Кастанед и прочих Пелевинских шоуменов, старик Платонов окунул своего читателя в омут воображения и самообразования от народа. К чему вам, господа, индейцы Мексики, мы сами индейцы, говорит теперь нам его проза. А старики и дети, заметим примечаньем своим – это тема животрепещущая, ой какая ж и в о т р е п е щ у щ а я.
Старики и дети, старики и дети, старики и дети; не знаю, как в английском, а в русском языке уже худо-бедно маячит песня, во всяком случае, моё ухо слышит здесь шум прибоя, шипение пены, исход предтечи. Забавное примечание: в космическом плане, ну, то есть, там, наверху существуют убойные звёзды, их называют двойными, и в своей траектории они напоминают мать и дитя; будто отжившая, старая, рыхлая звезда кормит светом молодую, упругую, неопытную звезду. Потом, разумеется, происходит взрыв, всё летит к чёрту, по нашим сентиментальным понятиям, в космос, и может быть, даже в нас, летит грандиозная бомба, она оставляет свой след, так появляется космический, бесчеловечный опыт. Язык здесь и письменность, как и сам человек, само собой, теряет своё существование. Теперь он может раскрыться лишь в самоцветах да в звёздах. Вообще, размышляя об эволюции, астрономы, биологи, литераторы, все эти спецы, все имеют в виду довольно разные процессы. Деревья, например, не умирают зимой, считают наши биологи, а лишь впадают в анабиоз, и это правда. Человек, например, не умирает совсем, надеются наши писатели, а душой попадает в свой книжный рай или ад, и это правда, только сомнительная и доказанная наполовину, по крайней мере, я себе это ещё никак не доказал. А звёзды, так те тупо сгорают и умирают, ведают нам наши неунывающие телескопы, больше того, всем им маячит чёрно-дырявый, гравитационный горизонт центра галактики, другими словами: чёрная дыра. То есть, не то что тление или тихое радиосвечение, а полный кабздец – супергранитная темнота, это звёздам-то, с их величественной и напрасной теплопотерей… В примитивной живописи это можно было бы выразить так: ночь, лето, веранда, фонарь, люди, мошкара, знойные зуммеры сумерек.
Но всё это, слава богу, в динамике: одни умирают – другие рождаются, «маленькие плачут – старенькие лежат»; не могу удержаться, чтобы не заметить здесь ввысь воспаряющим примечанием цитату из автора, о коем тут ещё немножко чихается. Именно так: «маленькие плачут – старенькие лежат». Если какой-нибудь астрофизик не увидит здесь юмор – я не виноват. В сущности у этой народной фразы, у этого, метко-едкого примечания, у самой метафоры здесь двоякий вид, и один из них вечный, другой нарицательно-осуждающий, но деловой, то есть детский, незначительный, лёгкий, не очень-то здешний, свой – одним словом. А у всей композиции, в целом, явно светится научная формула: тире здесь выступает как временное равновесие жизни при переменной светимости окружающих. Не об этом ли равновесии вся проза Платонова? А ведь это, скорее всего, – авторский, трагикомический юмор – некая часть солнечности космополита, его звездообразующей ясности. Как тут не вспомнить минерал чароит? Откуда он? Вполне допустимо представить, что писатель под воздействием природных сил мог минерализоваться здесь на земле, или ещё чего хуже для нас – вспыхнуть новой звездой, там, где-нибудь в космосе, вспыхнуть, разорваться и улететь туда, где нас никогда, возможно, не будет. Хорошо, что остались летописи и есть старики и дети. Я вот к чему это всё…
