Время оконных зайчиков

первая любовь

в часах поломано чуть-чуть
и оттого сбивает с толку
и лень витает – выходной
в жилье где пахнут пирожки
и утро тянется полдня
и чашки достаются с полки
часам позволено спешить
затем что некуда спешить....

а за окном тщета тепла
остались листья без деревьев
и стало холодно вдыхать
и стало чаще моросить
забыты будто навсегда
кочевья, дачи и варенья
уходит время налегке
приходит время мокасин

а кто стоит совсем один
на желтой высохшей аллее
большой секрет не говори
как жаль что именно теперь
когда суббота и дождит
из дома выйти не велели
а в дни когда никто не ждал
всегда была открыта дверь...

3-й класс

Ждали мая. Мыли окна. Испекли кулич на пасху.
За окном тоскливо мокли – на площадке карусель
и мужик в рубашке мятой, вечно ставящий запаску.
У соседки из десятой через несколько недель

тоже кто-нибудь родится, как у нашей кошки мурки
в том году. (Пирог с корицей с кухни дразнит ароматом –
как обычно по субботам). В классе мальчики – придурки
или даже идиоты. Петя – сын того, с домкратом –

так особенно. А впрочем, это всё давно не ново...
Третий класс, красивый почерк, насморк, острые коленки.
Ждали лето, ждали осень – всё так просто, был бы повод.
Утром – "быстренько умойся!". Вечер – "как твои оценки?"

Ничего. Бывают лучше. Папа, санки на балконе.
Первый – мелкий и колючий – снег. Ложится и не тает!
Кто с коляской, кто с запаской за окном на белом фоне.
Март. Ангина. Жизнь прекрасна.
Окна мыли.
Ждали мая.

время оконных зайчиков

сто сказок, мой цветик аленький,
и каждая – позади.
так славно живётся маленьким –
ты вечен и невредим.

и солнце играет листьями,
и жарко жужжит пчела.
но завтра ты будешь выселен
из мира, где жил вчера.

веранды пустеют медленно,
качели скрипят в саду.
мой циник, ребенок въедливый,
они от тебя уйдут –

огромные вещи вечности:
ступени, стволы, столы.
ты вырастешь незамеченным,
как взятка из-под полы.

и время оконных зайчиков
тебя не возьмёт с собой.
умрут на земле воланчики
сокрыты большой травой.

сто истин, мой цветик миленький,
и в каждой гнездится ложь.
и всё, что мечтал ты – лирика.
а всё, что хотел – не трожь.

ты мелочь в копилке данного.
ты смертный среди смертей.
так трудно живётся заново –
сто крыльев – да все не те...

нет

уходя уходя уходи уходи
кто там знает что светит в дыму впереди
где кончается тьма где кончается свет
этот стык называется именем НЕТ
в этом имени нет никакого числа
ни «которого часа» в котором стрела
замирает на робком пределе луча
уходя уходи и свое получай

*
слово нет на сотни километров
это очень глупое начало
проводница комкает билеты
и за деньги чаем угощает
и еще не писано законов
по которым было бы возможно…
лето остается на перроне.
все железно. даже внедорожно

*
кто не уже а просто не
тому усилий надо меньше
искать вину в своей вине
и быть несчастнейшей из женщин
затем что все нехорошо
но вместе с тем почти в порядке…
а тем кто этого лишен
неведомо как это сладко

наука закрытых дверей

1.

Снега. Неустрой заповедный. Порука судьбы круговой. Сначала ты юноша бледный со взором... А вскоре – седой. И тоже со взором. А между – витки, перевалы, пути, где взлёты, всё горше и реже, но так же саднит и мутит.

Дешёвая вольница. Пустошь. Подсчёт перегонов метро. Тебе обещалось, что пустят, но дело наверное в том, что это ловушка, обманка для слуха и зрения. Вот ты возишь проклятые санки, тебя же никто не везёт. И ты не ездок, а лошадка. И всё, что не пряник, то – кнут. Ты учишь чужие повадки затем, что твои не поймут. Ты мнёшься и гнёшься, но веришь, что гордо и прямо живёшь. И долбишься в разные двери. Которые заперты сплошь.

Тебя эта воля неволит, как равно неволит тюрьма. Такая бесцветная доля, порода, погода, зима. Пусть дождь застилает обзоры, и снег затевает занос, не бойся ни глада, ни мора. Не ставь ничего под вопрос – живи. Волочи свою ношу, покуда есть силы волочь. Ты помнишь, как сделалось прошлым, всё то, что казалось невмочь осилить? Простая наука коварно закрытых дверей – расцвет, прозябанье, разруха. И без толку ссориться с ней.

И без толку тщиться прорваться, привыкнув к движеньям вотще. Меняется слой декораций,

но только не сущность вещей. Лошадкой навьюченной, рыжей годами хромаешь в снегу.

А из лесу так и не вышел.

И дни, словно крысы бегут...

2.

Бывает сурово и жестко –
никто никому ни к чему.
Но вдруг представляешь подмостки
болоту взамен твоему –
мерещится дивная драма,
где замысел вышний во всем.
В кюветах, канавах и ямах.
В пути, что к чертям занесен
снегами почти непролазно
и в людях на этом пути...
В ранениях сердца заразных,
которым нельзя зарасти...

Но радуйся – это красиво –
вот так, ни за что отгребать.
(Здесь цедит последние силы
плебейская тощая рать
твоих черепных тараканов).
Но радуйся – тайное дно
не манит к себе бесталанных.
Лишь тех, кому явно дано
умение чувствовать руку,
что дергает нити и бьет,
и в степень возводит разлуку,
и боль обращает в полет.

И ходишь помеченный знаньем,
что пьесу живешь неспроста.
(Носить это знанье, как знамя –
не книжку тебе пролистать)
Особая мудрость терпенья
похожа на самообман.
Но правда выходит из тени,
актеры идут по домам...
И в режущей яркости света
глубиннее виден провал
отсутствия замысла в этом
сюжете, где ты проживал.

гербарий

Когда из окон – пошире степи –
Стоят химеры, летят амуры,
Сложи гербарий великолепий
Венцов вокзальной архитектуры:
Мелькнут колонны, мелькнут ступени,
И надпись эта, а там – иная.
И лучшим поводом для решений
Всегда пребудет аккорд финальный.
Затем, что больше ничто не держит.
Утихнут звуки прощальным стуком.
И тот остался навеки прежним,
Кто съеден временем и разлукой.
А все, что кроме – корежат сроки:
Стареет лето и морщит листья.
И свет, что чистым был и высоким,
Сегодня – сполох дурацких мистик.
И едешь, мучась комками чтива,
Поганым чаем, вчерашним светом.
И понимаешь – кобыла сива
(бормочет сказки, жует билеты,
Чинит бесчинсва. Но все подале...)
И круги рая все ближе к телу.
На каждом маленьком, но вокзале
Любовь немного, но погорела...
И в сирой пыли его эклектик
Она летала, что голубь серый...

Гербарий, хроник мой, эпилептик
Забился в памяти оголтело...

* * *

Окликнешь полночь ненароком,
Глядишь, она теперь везде.
Туда тебе, мой друг, дорога –
По суше аки по воде.
Теперь ли маяться в печали,
Когда грядет девятый вал.
Ты сам собою измочален,
Ты сам себя заколдовал.
И тени падают на тени,
И в дымке теплится луна.
Окликнешь – мир себя изменит.
На то и бездна, что без дна –
Твое асфальтовое море
Вздымает щебень до небес.
Окликнешь горе – будет горе.
Но и оно тебя не съест.

Сказки Изумрудного моря

Шорох, сполох, запах гари.
Чёрный жертвенник мангала.
Вот и ночь наколдовали,
и она почти настала.
Гуще темень в дебрях парка.
Вдоль покинутых базаров
то ли гнилью пахнет жалко,
то ли сладостью нектара.
Утром здесь звучит и хлещет
жизнь, простая и чужая.
С темнотою грязь и вещи
остаются. Обнажают.

Посмотри: она – такая.
Будет осень. все уедут.
Муравейник, погибая,
не сдаётся муравьеду.
Остаются стены. остов.
перепонки, переходы.
лужи. мусора короста.
У природы нет погоды
проще времени исхода –
чемоданы, чебуреки.
...зябкий вечер пахнет йодом...
Вот и вышли человеки...

*

Есть острый воздух перемен,
когда не всё на нюх знакомо...
На тёмной палубе парома,
почти ещё не давшей крен,
ноздрями тянет время зверь.
Не там, не здесь – посередине –
в пути, как будто в паутине.
Семь раз проверь, один поверь.

А лучше... нет, не верь совсем.
Никак. ни разу. ни на йоту.
Нельзя довериться животным
инстинктам. Биться в колесе...
Благословен сизифов труд,
блажен, кто бьётся до могилы.
С отвагой льва, умом страшилы,
с горбом иных своих причуд.

Ты с ними или против них?
Есть затхлый воздух комнат тесных.
Где жить опять неинтересно,
где ветер скрючился и стих,
как зверь, что насмерть не убит.
С глазами загнанной кобылы.
И где же тот, кто пристрелил бы...
bang-bang и баста – isn't it?

*

не ешь меня – сломаешь зуб,
что на меня давно имела.
я парень-промах, я акела,
железный стойкий лесоруб.

не ешь меня, моя лямур.
бери что хошь и ехай с миром.
ни царь в башке, ни честь мундира,
ни благосклонность разных дур

меня теперь не сберегут.
скорлупка суши в океане
сегодня-завтра – хрусь – и канет.
несправедлив, как всякий суд,

и мой финал. я заржавел.
топор, маслёнка, лязг металла.
ты от меня навек устала,
и сам я вышел за предел.

я говорил себе – рубай,
покуда рубится в охотку.
не жарь меня на сковородке.
мне без того везде не рай –

никто из нас ни на коне,
ни в райских кущах обнаружен.
с тех пор, как я тебе не нужен,
а ты мне тоже и вдвойне.

* * *

Он идеолог января,
Певец обыденных событий.
Служитель чая, словаря,
Вещей придуманных правитель.
С ним в узкой комнате живут
Зима и драные обои,
И старый красный абажур
И мышь – особенно зимою
Она особенно слышна.
И тьмой проглоченные годы
Стоят какого-то рожна,
Как снежный ком у небосвода.
И всё вихрятся за строкой
Рассветы пыльных захолустий,
Где кто-то говорил – постой!
Осознавая, что отпустит…
Где уползали поезда,
Как змеи, с места поединка.
И слово за слово вязать
Он принимался по старинке,
Когда виднелись вдалеке
Последней зоркости пределы –
Перрон, туман и манекен
Любви, расплывчатый и белый.
И зажигалась не звезда,
А только скромная лампада.
И в неоткрытые места
Он ехал, ехал, будто падал
В хрустящий снег, в слепящий день,
В круговорот себя в природе.
И шла коса не на кремень,
А так легко, по маслу вроде.
И он, предатель, предавал
Бумаге сны, касанья, блики,
Туман, бессмертие, вокзал,
Мандраж, багаж свой невеликий...
Пока на кухне не запел
Блестящий чайник на конфорке.
И кукушонок в скорлупе
Не шевельнулся дальнозоркий.

sale

мягким желтым низким небом
лето давит на макушку
дайте ломтик ширпотреба
с распродажи за полушку
пару-тройку глупых шмоток
серебристые балетки
дайте сил остаться кроткой
и терпенья не быть едкой

черным черствым грустным взглядом
лето зрит в больные корни –
bud_so_mnoy (собака).ryadom
звук важней, но свет проворней –
и пока тебя услышат,
ты угаснешь с этой каше...
поздним солнцем греет крыши
с каждым годом злей и старше.

Муза

Она приходит поздно.
Рассказывает мало.
И взгляд ее морозный
Сияет, будто жало.
Но говорит – как режет.
Молчит – того страшнее.
И мутноват и бежев
Опал на тонкой шее.
За этот горький профиль –
Пропасть и не вернуться.
Она глотает кофе
И гущу льет на блюдце.
Она и есть та виза
Во все пределы, разом.
Любимцы популизма
И жертвы новояза
Ее желают нежно,
Смешно и воровато.
Затем, что жжет и режет,
Во всем не виновата.
И в тайных министерствах
Висит в портретном виде.
Она ничуть не стерва,
Она негласный лидер
Среди сестёр распутных,
Продажных и весёлых.
С минуты на минуту
Она исчезнет, олух,
Пока ты топчешь клаву,
Пока рифмуешь слоги.
Она крыло расправит,
Затем, чтоб сделать ноги.
А ты её побега
В припадке не приметив,
Срифмуешь век со снегом.
И сё оставишь детям.

зингер

часы стоят, а жизнь идет.
в часах исчерпаны песчинки.
стрекочет черный птица зингер.
всему грядет переворот.
бултых – и время потекло
из дырки в небе на барханы.
на платье – рюши и воланы,
на сердце – страшно и светло.

и вот опять песок шуршит,
поет машинка о хорошем.
и мнится, что любую ношу...
и что рукою до вершин...
а ты, соловушка, не пой –
у нас своя сложилась песня.
мы дружим нежно и телесно,
наш мир песочно-островной –

за дверью – мрака полынья.
а в доме зингер кушать просит.
часы сказали – будет осень,
а скоро ли – не говорят.
еще один переворот...
назавтра бал. готово платье.
все хорошо, когда не знать бы,
что жизнь идет и вся пройдет...