Под Стеклом

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за октябрь 2024:

 

На чтение потребуется 5 часов 30 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

Глава 1. Водитель

 

Армейская эпопея началась у меня, как и у всех, с получения повестки. Меня уведомили, что такого-то числа я должен явиться в городской военкомат, чтобы встать на учёт медкомиссии, а также пройти психологическое тестирование. Следующее письмо из военкомата пришло через неделю, и оно состояло уже из нескольких бланков, которые я должен был тщательно заполнить и отослать назад.

Это было осенью 96-го года, и интернет-сообщение не было повсеместным. В одном из бланков, наиболее важном, как это выяснилось потом, я должен был в порядке убывания важности обозначить свои приоритеты, то есть уточнить, в каких войсках и в какой должности я хотел бы служить. Общее направление даже не было задано.

Что усложняло поставленную передо мной задачу.

Я помню, как мы с мамой колдовали, склонившись над этими анкетами. Мама настаивала, чтобы я последовательно подчёркивал своё расширенное знание английского, и чтобы моим первым приоритетом была служба в разведке. Но из всего этого я вышел с неприятным чувством, которого не испытывал раньше, я почувствовал, что меня рекламируют и продают как товар. Вторым предпочтением была функция армейского связиста, и лишь на третьем месте – водителя. Но, как раз таки водителем я и хотел быть больше всего. Израильская армия исключительна и замечательна тем, что в большинстве случаев, так или иначе, учитывает пожелания своих новобранцев, добиваясь этим того, что мобилизованные солдаты служат на своих местах с большей отдачей и удовлетворением.

Я пришёл в здание военкомата – несколько этажей, заполненных кабинетами, большинство из которых были заняты врачами и тем или иным медицинским оборудованием. На первом этаже, на входе возле турникетов, документы вновь прибывающих проверяла девушка исключительной красоты, уже в военной форме. Было понятно, что Цахаль использует внешние данные этой девушки как свою визитную карточку. Я всегда был очень чуток к женской красоте иудейского типа, и, хотя мне могли нравиться девушки славянских кровей, в еврейских девочках я всегда чувствовал что-то бесконечно родное. Таких девочек хотелось защищать и воевать за них тоже хотелось.

 

Итак, я хотел стать водителем. И чтобы достичь своей цели и как-то повлиять на развитие событий, предпринял неразумный шаг. Я скрыл от врачей, что страдаю от постоянных тягучих болей в спине. В моём организме начинался разлад, о последствиях которого я ещё ничего не мог знать. На одной из проверок, после дачи искусственных физических нагрузок на моё сердце, врачами был обнаружен разреженный пульс, природу и происхождение которого они не знали. Это мог быть «пульс спортсмена», чьё сердце привыкло к многолетним физическим нагрузкам, или симптом брадикардии.

Обнаружение отклонения привело к тому, что я получил заниженный физический профиль, который в дальнейшем должен был характеризовать мою службу как тыловую и ограждал меня от физической подготовки повышенной продолжительности и сложности, после которой солдат направляли на службу в передовые части. Наконец мне позвонили из военкомата и сообщили о возможности моего труда в армии в качестве водителя и объяснили, куда и когда явиться для начала прохождения водительских курсов.

 

Расклад событий был самый благоприятный и самый желаемый для меня. До первых занятий оставалось две недели, и я провёл их в естественной для начинающего самостоятельную жизнь парня эйфории, а также в занятиях водительской теорией. Теоретические курсы я сдал играючи. А на первый практический урок вождения шёл с воодушевлением, с каким юноша идёт на первое свидание с любимой девушкой.

С первых уроков я почувствовал, что имею естественную предрасположенность к этому роду занятий. У меня и в самом деле могла быть природная к нему склонность. Так, мой дедушка, отец мамы, в период своей службы несколько лет был командиром армейского автопарка, а также бригадиром десятка стоящих в его подчинении шофёров. Вождение доставляло мне настоящее наслаждение и радость. Мне нравилось, что огромная пятнадцатитонная шестиколёсная махина, за рулём которой я находился, подчинялась моему малейшему движению, аккуратно вписывалась в сложнейшие повороты и сливалась со мной в какой-то единый слаженный организм.

Вместе со мной на уроки приходил напарник. Каждому из нас инструктор отводил 45 минут чистого времени занятий. Пока один находился за рулём, второй ждал своей очереди в специальной кабине. Парень, о котором я говорю, был чудовищно, убийственно рассеян. Выражалось это в том, что даже на третьей неделе водительского тренинга он продолжал выкатываться на перекрёстки при красном свете светофора. Это был человек, которому противопоказано садиться за руль.

Я думал, что это очевидно не только для меня, и про себя посмеивался над этим парнем, ожидая, что его со дня на день отчислят с курсов. Удивлению моему не было предела, когда я узнал, что этого парня первым из всей группы провели через экзамены. Когда я стал задавать недоуменные вопросы, то получил приблизительно такой ответ: армия, финансирующая эти курсы, заинтересована в максимально «эффективном» использовании своих средств, а точнее – в максимальном количестве курсантов, которых этот курс аттестует. Абсурдность ситуации заключалась в том, что слово «количество», можно было заменить словом «всех». За спиной каждого курсанта стоял своеобразный армейский блат, гарантирующий ему получение прав независимо от наличествующих талантов. Таким образом, то, что поначалу было для меня необъяснимым казусом, на самом деле являлось перекладыванием ответственности из одних рук в другие. А именно – с плеч автошколы на более абстрактные, армейские. В результате, на моих глазах, права получил человек, являющийся потенциальным «убийцей на дорогах».

Это было началом бесчисленных случаев армейской халатности, с которыми я сталкивался впоследствии. У инструкторов своих я был в фаворе, так как легко и быстро постигал дорожную науку. Как говорится, схватывал на лету. Когда я садился за руль, мне разрешали вставлять в магнитофон и проигрывать кассеты с музыкой, которой я тогда увлекался. Это были виртуозные концерты Пако де Люсии. Наконец, после пятого экзаменационного теста я сдал на права. Последним контролёром оказался испанец. Когда он услышал знакомую музыку, сердце его, кажется, растаяло. Да и вёл я хорошо. А домой возвращался на подъёме духа, как успешно прошедший героическую схватку солдат.

 

Тем временем спина моя давала себя знать. У меня начала развиваться зацикленность на боли, которую я испытывал каждодневно. Даже поднятие нескольких килограммов веса превращалось для меня в проблему. До даты окончательного призыва оставалось два с половиной месяца. Состояние моего здоровья требовало каких-то действий с моей стороны, принятия каких-то решений.

Как раз в эти дни Лёня договорился со своим боссом о возможности моего труда в фирме, где Лёня работал постоянно. Это никак не совпадало с моими планами. Пускаться в долгие разъяснения я не хотел: молодого парня, уклоняющегося от физического труда, вряд ли поняли бы даже в такой понимающей семье, как моя. После некоторых раздумий я решил снова переметнуться в Арад, к отцу, и оставшееся до призыва время посвятить укреплению здоровья.

 

Я прибегнул к помощи талантливого и даже гениального врача Саши Райса, проживавшего в Араде. Слава о нём не как о враче, а как о целителе разнеслась далеко за пределы Арада и достигла Хайфы. Молва говорила, что Саша ставит на ноги людей, кажущихся безнадёжными. А я был не первым из нашей семьи, кто обратился за помощью к Саше. Первым был наш дед, старший Альтерман, который слёг из-за болей в спине и больше месяца не мог встать с кровати. Саша взялся за его лечение, после чего мой дед ещё 15 лет до своей кончины без особых затруднений проходил на своих двоих. Саша имел подтверждённый в Израиле медицинский диплом, работал семейным врачом в городской больничной кассе. Но, кроме того, занимался нигде официально не зарегистрированной, полулегальной частной практикой. Саша был специалистом по мануальной терапии, а в советскую бытность – врачом-массажистом при одной из футбольных команд республиканского значения. Он умел быстро снимать тяжёлые судороги, мог вернуть на игровое поле человека, получившего травму. Массаж, который делал Саша, называется глубоким или проникающим. Массаж, к которому не прибегают в обычных медицинских учреждениях.

Как было сказано, я собрал свои вещи и, никого не предупреждая, переехал в Арад. Оттуда я сделал звонок матери и сообщил, что буду призываться и проходить распределение в Южном округе. Мне снова казалось, что я владею ситуацией и что мои отношения с разворачивающимися событиями и людьми подчиняются чуть ли не математическому раскладу. Я не понимал, что на самом деле, с момента переезда, позволил провидению играть мной, как ему заблагорассудится. Что мои заигрывания с судьбой приведут меня к постепенному краху.

Первое, что сделал Саша, это отправил меня на рентген. Помню, как он рассматривал полученные снимки, поворачивая их на свету. Потом сказал: «У тебя страшная спина…».

А на мои расспросы ответил, что у меня слишком узкие межпозвоночные расстояния – свойство, приобретаемое наследственно. «Я займусь тобой. Армия – это заведение, которое действительно может подорвать человеческое здоровье».

В моём распоряжении находилось несколько тысяч шекелей – деньги в то время немалые, которые я заработал в Хайфе и которые был готов полностью спустить на задуманное мной предприятие. Саша давал мне два сеанса массажа каждую неделю и принимал меня у себя на квартире, которая была приспособлена под медицинский кабинет.

Сорок минут на меня сыпались массивные удары, под которыми моё тело подскакивало на кушетке. Саша хватал меня за хребет и поясницу и резким рывком поднимал и тряс меня над кроватью, как котёнка, доводя меня до того порога боли, который едва можно было терпеть. После каждого сеанса моя спина превращалась в сплошной кровоподтёк, но зато на несколько дней совершенно переставала болеть. Раз в неделю Саша делал мне укол. Как объяснил он сам, это был гормональный препарат, способствующий наращиванию новой хрящевой ткани в межпозвоночных промежутках и вдоль позвоночника.

 

 

Глава 2. База Ницаним

 

База, на которой я проходил курс молодого бойца, имела огромную площадь и была обнесена по всему периметру металлическим забором, изредка перемежающимся наблюдательными вышками. Вышки эти были самыми высокими выступами на поверхности базы. Вся остальная площадь была голой и пустой как ладонь, за исключением возведённых тут и там на одинаковом расстоянии военных палаток, вокруг которых и происходила вся основная военно-тренировочная деятельность. Масштабы базы были таковы, что, находясь у одной части общего забора-заграждения, невозможно было разглядеть его противоположной стороны.

Физические нагрузки, которым подвергали здесь новобранцев, считались нагрузками облегчёнными и обозначались грифом «02». Я не знал, из чего они будут состоять, пока сам не прибыл на базу. Тем временем даже эти нагрузки, при всей своей умеренности, представляли собой препятствие для людей, чьё здоровье не было блестящим. Но, прежде чем говорить о деталях этой двухнедельной военной муштры и строевой подготовки, хочется упомянуть о том, что сразу захватило меня и заговорило к моей душе. Рассказать о впечатлении, которое произвёл на меня впервые встреченный мной в пустыне рассвет. База находилась посреди песчаной пустыни. Побудка звучала в пятом часу. Мы выходили сонные из палаток, и я мог наблюдать восход солнца ежедневно. При этом каждый следующий восход не был менее потрясающим, чем первый. Рассвет в пустыне отличается от рассветов в горах и городах. Ему предшествует кратковременный полупрозрачный сумрак, после которого неожиданно вспыхивает весь небосвод. Рассвет наступает быстро и мгновенно охватывает собой линию горизонта, которая становится широка и непрерывна.

Рассвет в пустыне – это действительно красиво. Он создаёт тот фон, на котором проявляются и проходят трогательные мысли о каком-то трогательном прошлом, позволяющем отвлекаться от физической тяготы, которую мне предстояло преодолеть. Да, головой и памятью я находился где-то далеко, и это давало возможность ощущать себя отстранённо и смотреть на себя с отрешённостью, с безразличием к собственной боли и усталости. Я стал человеком Х, обладающим двумя личностями, лишь одна из которых принадлежала месту. Такой была моя несознательная реакция на необходимость быть в чуждом месте и с чуждыми мне людьми. Вид пустыни пробуждал во мне мечтательность, переходящую в какой-то странный неудержимый полёт сквозь бесконечные вереницы воспоминаний.

Каждому взводу отводилась своя тренировочная площадь, которая имела стандартные схему и размеры и на которой размещались два вида плаца: маленький – для ежедневных построений и большой – для более редких – общих, когда в одном месте объединяли сразу несколько взводов. Например, для принятия присяги или для смотра перед высоким начальством. Палаточный лагерь тоже состоял из двух частей: палаток для командного состава, которых было две, и трёх палаток для солдат, проходящих тренировки и обучение.

Палатки были стационарного вида и возводились на одинаковых бетонных основаниях. Между палаточной частью и внешним забором базы находились душевые. Аккуратно выкрашенные караваны-вагончики, идеально чистые изнутри, используемые два раза в сутки, утром и вечером. Была ещё одна палатка, стоящая немного особняком – для приёмов врача. А также склад с амуницией. Последним дополнением к площадке было одноэтажное здание-постройка, в которой командир взвода проводил устные теоретические лекции. Таким было несложное устройство каждой тренировочной единицы.

Единицы эти были смежные и образовывали один продолжительный ряд из одинаковых квадратов, прилегающих одной стороной к оградительной решётке. Так что, находясь на территории одного квадрата, можно было видеть в отдалении, как происходит муштра на соседних тренировочных площадках и слышать доносящиеся оттуда звуки.

База находилась на сопредельных с Газой территориях. Поэтому бдительность была здесь особенно необходима. За те две недели, что я провёл в качестве курсанта на базе, два раза давали общую тревогу. Тревога была подозрением на вторжение извне или теракт. Сирена, оповещающая о высшей степени боеготовности, оба раза заставала меня на полевой кухне, за драянием котлов. За сиреной следовало короткое построение и быстрые инструкции командиров. После чего нас всей шеренгой вели к хозяйственным и пустующим палаткам кухонного городка. Внутри одной из таких палаток в беспорядке были свалены столы. Нам было приказано разобрать эту груду и забраться под столы вместе с автоматами. Несколько командиров остались с нами, остальные вскочили на подъехавший джип, который тронулся с места резким рывком, доводящим шины, выбрасывающие из-под себя пыль и камни, до скрежета. Через какое-то время сирена стихла, но нас ещё минут двадцать заставили провести в палатке, под столами.

Я так и не узнал, была ли высокая степень боеготовности следствием действительной угрозы, или – очередным упражнением, дающим новобранцам ощутить на своей шкуре условия, максимально приближенные к боевым. Эта периодически возникающая опасность, реальная или мнимая, вызывала не только напряжение, но и какой-то азартный ажиотаж. К тому же среди нас было немало тех, кто жаждал во время службы по-настоящему нюхнуть пороху.

Физические нагрузки не были слишком разнообразными, так что мне не составит труда их перечислить. Основной нагрузкой, самой продолжительной и монотонной, было многочасовое простаивание в строю на плаце на ногах, с автоматом наперевес, под надзором периодически сменяющих друг друга командиров. Если подводить итоги каждого дня, то ежедневно мы выстаивали на солнце часов десять чистого времени. Раз в полтора часа нам давали десять-пятнадцать минут перерыва на то, чтобы ополоснуть холодной водой лицо и перекусить.

Вторым видом времяпрепровождения и нагрузок были марш-броски на территорию стрельбищ, которые отстояли от базы на 12 километров. Большую часть дороги мы покрывали бегом, а остальную пешком, но ускоренным шагом. На основной своей протяжённости поверхность дороги состояла из грунта, но иногда превращалась в проваливающийся под ногой песок. На вторую неделю к этим упражнениям добавились ночные дежурства на пограничных наблюдательных вышках, а также ночное патрулирование пределов базы, с увесистой аппаратурой связи за спиной.

Ну и, конечно же, с первых дней нас обучали обращаться с оружием, точнее, с автоматами М16. Разбирать их и собирать, чистить от песка, протирать внутренние детали фланелевыми тряпочками до боли в пальцах. Отлучаться от автомата нам было категорически запрещено. Мы даже спали, подложив автоматы под голову.

К концу первой недели с некоторыми из нас стали случаться обмороки. Падали легко и беззвучно, как стекающая по стене вода. Сам я несколько раз поймал себя на том, что на несколько секунд отключался от окружающей реальности и начинал грезить стоя. В сознание меня приводил какой-нибудь резкий звук или толчок рядом стоящего. На седьмой день, когда мы возвращались с ужина, один парнишка неожиданно нарушил общий строй, рухнул с криком на асфальт, согнулся от боли и, обхватив руками колени, стал кататься по земле. Через минуту появились носилки, под которые, кроме обычных солдат, встал командир взвода. Упавшего парнишку положили на носилки и бегом понесли в сторону лазарета. Уже с носилок он крикнул в сторону строя: «Ам исроэль хай! Тамшиху, хэврей! Анахну нинацеях!» (Жив народ Израиля! Продолжайте, братья! Мы победим!) Через двое суток он вернулся в строй и продолжал военные занятия наравне со всеми. У множества ребят боевой дух был на высоте, как говорили сами командиры – «боевая мораль».

На сон отводилось шесть часов, с 11 ночи до 5 утра. Можно было не мечтать о том, чтобы использовать это время полностью. Сон прерывался необходимостью нести двадцатиминутное ночное дежурство вокруг палаточного лагеря. Очерёдность и время несения вахты оговаривались заранее, так что каждый заканчивающий дежурство знал, когда и кого будить следующим. Но была и в этом какая-то романтика – ночная пустыня в свете фонарей, холодный ветер, бросающий песочную крупу тебе в лицо, одиночество и тишина…

 

На третий день строевой подготовки спина моя превратилась в кипящий свинец.

Все мои действия подчинялись одной мысли – как ослабить боль, концентрация на которой стала упорной. Лямка автомата тянула плечо, вызывая рези в позвонках верхнего отдела спины. И так как простаивание на солнце с оружием было многочасовым, то и боль производила накопительный эффект. Но интуиция помогла мне изловчиться. Вставая в строй, я переносил вес автомата с плеча на бедро, просовывая рукоять оружия под кожаный ремень своих штанов. На построении я старался встать как можно дальше от командира, чтобы моя уловка не была замечена. Так я и проходил все две недели курса, с упирающимся в поясницу автоматом.

Вспоминается, как сразу после утренней побудки нас выстроили сплошным рядом напротив забора базы, за которым открывалась перспектива на спокойные и дикие пространства утренней пустыни. Было около шести часов. Недалеко от меня стоял командир и бубнил что-то бессмысленное, бессодержательное и не доходящее до моего сознания. И тут меня охватила какая-то странная эмоция, которая заставила меня заплакать. Нет, я не плакал в голос, но по моему лицу потекли слёзы. Кто-то их заметил и выкрикнул на весь строй: «Он плачет!». Солдаты стали, нагибаясь, выглядывать из шеренги и изучать меня, кто – с удивлением, кто с осуждением.

И тут кто-то произнёс: «Девочка!».

Насмешка эта не обижала и вообще нисколько не трогала. Слёзы мои были благодатными и сладостными. Просто меня умилила до слёз природа вокруг: чистый и прохладный рассвет, первая лёгкая осветлённость воздуха и небосвода. Недалеко за забором стояла маленькая эвкалиптовая роща. И в каждой веточке, в каждом листе этих деревьев-долгожителей сквозила болезненная красота и усталость от длительности собственного существования. Безмолвная изнурённость временем…

Я всегда был чуток к природе и её языку, но в тот день она нашептала мне какую-то очень странную мысль… о том, что всё, окружающее человека в этой жизни: работа, дом, семья, дружба, вражда, любовь, ненависть – всего лишь мишура, мешающая взглянуть в невозмутимое лицо вечности.

 

В конце курса, после приведения нас к присяге, которая проходила под патетическую музыку, было устроено большое показательное построение, которое принимали начальник базы и главный раввин. Мы стояли огромным квадратом, который был составлен из нескольких рот. Квадрат замыкался небольшой деревянной трибуной, каким-то образом оснащённой микрофоном.

С этой трибуны и вещало высокое начальство. Я совершенно не помню слов командира базы, но речь раввина, в её смысловом апогее, запомнил хорошо. В какой-то момент он начал пересказывать притчу, повествующую о встрече Александра Македонского с Диогеном. Когда раввин дошёл до слов царя: «Проси у меня всё, что хочешь», – служитель культа замолчал, обвёл взглядом весь наш строй, а потом спросил:

– Каким был ответ Диогена царю?

Строй безмолвствовал, и я поднял руку. Раввин произнёс:

– Говори!

– «Отойди, ты заслоняешь мне солнце», – был мой ответ. Солдатам разрешили сесть, оставив меня единственного стоящим на ногах. Раввин посмотрел на меня оценивающе.

– Парень, ты из немногих, кто даёт верный ответ. Этой притчей я просто хотел пояснить одну вещь: мы отнимаем у вас часть вашего времени и часть вашей свободы, но мы не отнимаем у вас вашего солнца. Скажи, согласен ли ты со мной?

Немного подумав, я ответил:

– Я согласен с вами в том, что вы не отнимаете солнце, но вы делаете всё, чтобы мы отбрасывали одинаковую тень.

Среди солдат прошёл недовольный ропот. Мне разрешили сесть.

Я был знаком с этой притчей, в чём заслуга моего покойного дедушки. Моя же заслуга была только в том, что я эту притчу помнил.

И всё-таки мне хватало времени на социальные связи, которые можно назвать старым добрым словом – дружба.

Амир имел недвусмысленную интеллигентную внешность, и его малахольно-худосочное сложение только подчёркивало тот факт, что в новом коллективе он был, как и я, белой вороной. Может быть, именно это нас тут же инстинктивно сблизило. Моему другу сопутствовали интеллигентские атрибуты и странности. Непременные в таких обстоятельствах очки, некоторые привилегии, которых он добился, поступая на службу, и своеобразная обрядовость поведения. Так, Амиру было позволено не бриться. На кухне он садился за отдельный стол для вегетарианцев. Здесь же ему выдавали пакетик с кунжутом, которым он посыпал свою пищу. После питания Амир занимался физическими упражнениями явно восточного происхождения. Все движения этой гимнастики были замедленными, для равномерности нагрузки и её усиления. Амир мог, у всех на виду, целые минуты неподвижно простаивать на одной ноге, поджав вторую рукой, что вызывало шутки и остроты остальных солдат.

Однажды, после душа, когда в раздевалке остались только мы одни, за время, необходимое для ополаскивания рук, Амир успел прочесть мне стихотворение Блока: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». В какой-то момент Амир сбился с текста, и мне пришлось за него продолжить. Было странно и нелепо слышать блоковские строки в армейской душевой, из уст местного парня, для которого русский не был родным. На моё изумление Амир ответил, что имеет русские корни и немного владеет языком, несмотря на то, что родился в Израиле. Амир же, в свою очередь, удивлялся способности русских ребят воспроизводить наизусть поэтическую классику.

Он сказал, что параллельное явление в Израиле почти отсутствует.

 

Наши раскладушки находились в противоположных концах палатки. Когда давали вечерний отбой и уставшие от долгого дня солдаты, забравшись в свои спальные мешки, наконец умиротворённо затихали, я шёл на сторону Амира, и он негромко вслух зачитывал мне свои стихи. Я всегда был придирчивым слушателем, и, хотя за давностью лет не помню даже отдельных строк, моё общее впечатление было положительным. Будучи написанными человеком на иностранном языке, стихи отвечали требованиям сложности, содержания и формы. Амир читал мне, я – ему, пока на нас не начинали осуждающе коситься и требовать выключить свет.

Душевую мы всегда покидали последними. И это превратилось в привычку, которая позволяла выкроить несколько драгоценных минут на общение.

В тот день Амир вышел из раздевалки первым, и я остался один для заключительных манипуляций с бритвенным станком, от пользования которым Амир был освобождён. И тут меня охватил страх: я заметил, что при мне нет автомата. В мозгу бешено пронеслись мысли о последствиях такой безалаберности, за отлучение от оружия меня могли наказать запретом выезда на домашнюю побывку, а за утрату автомата – месяцем армейской тюрьмы не самого лёгкого режима. Я ринулся в палатку, которая была уже пуста, и понял, что ко всему ещё опоздал на первое утреннее построение, чьи звуки были слышны снаружи. Автомата на моей кровати и внутри палатки не оказалось. Вся надежда была только на Амира.

Я вышел наружу и незаметно примкнул к веренице бегущих по кругу солдат, панически отыскивая глазами фигуру Амира. Когда я привык к утреннему полумраку, который скрыл моё отсутствие от командира, то увидел, что Амир бежит с двумя автоматами в руках. Моё облегчение было таким же резким, как затяжной вдох человека, которому перекрыли на несколько минут доступ кислорода, а потом снова позволили дышать. Я незаметно подбежал к Амиру, и он вложил в мои руки мой автомат. Мой друг посмотрел на меня уничтожающе и довольно строго предупредил, что в следующий раз не станет выручать меня из подобной передряги.

 

Когда я пытаюсь вспомнить, из чего же состояло общение между командным составом и новобранцами, и каким было смысловое послание от первых вторым, то память моя отказывается изолировать и воспроизвести даже какую-то одну отдельную тему. Устный материал, которым пользовались командиры при обращении к подчинённым, был настолько бессодержательным, что теперь на ум не приходит не только тема, но даже отдельное предложение из той серой словесной бурды, которой заполнялось время.

Надо отдать должное изобретательности наших командиров за виртуозное умение растянуть на две недели пустую и пресную белиберду, не оставляющую ничего в памяти. Кроме бесконечной череды мелких приказов и заданий, связывающих воедино томительные минуты и часы, было в обиходе командиров одно словечко, которое драло меня по коже. Они обращались к нам со сленговой фигурой речи «социомат». Когда я услышал её впервые, то приписал это случайности. По моему представлению, желание управлять и желание подчиняться в армии должны быть обоюдными, так как составляют ту психологическую базу, на которой держится вся система. То есть, должно наличествовать какое-то негласное взаимное уважение между солдатом и командиром. Понимание того, что оба делают одно общее дело, в котором распределение власти и полномочий – вещь до определённой степени условная. Поэтому слово «социомат» воспринималось мной как неуместное и оскорбительное для личности. Я не понимал, как эта презрительная кличка может способствовать повышению боевого духа. У меня даже возникла мысль подать жалобу. Но вскоре я обнаружил, что это словцо было у командиров в большой моде, более того – каким-то поветрием, которое в принципе было выражением той общей косности, которая царила в их речи и поведении.

 

Окончания курса я ждал, как избавления. Я думал, что вскоре пройду распределение на постоянное место службы и перейду в более мягкие условия, справляться с которыми будет гораздо легче. Такими, во всяком случае, были слухи о том, что служба на базе распределения, в сравнении с курсом молодого бойца, окажется детской игрой.

 

 

Глава 3. База Цегилим

 

Но обстоятельства повернулись иначе. Оказалось, что водительские права, полученные нами в предармейский период, требуют утверждения от специального армейского инспектора. Это влекло необходимость прохождения ещё одного дополнительного курса. Военная подготовка для водителей растянулась на четыре недели вместо обычных двух. Потому что физические требования к солдатам на новой базе были сопоставимы с такими же на старой. Вместо страстно ожидаемого окончательного распределения водители получили направление на базу Цегилим, куда должны были явиться сразу после второй в своей жизни трёхдневной домашней побывки.

База Цегилим находилась в центре Тель-Авива и, в отличие от Ницаним, была базой городского, а не полевого образца. Это выражалось в довольно плотной внутренней её застройке. Водительская братия проходила подготовку в центральной части базы, состоящей из большого палаточного городка, плаца и огромного автопарка.

Автопарк насчитывал три рода машин, управление которыми ещё не входило в наш опыт. В первую очередь, это были грациозные современные грузовики модели «Интел», потом – давнишние серо-коричневые тягачи с изношенными коробками передач и, наконец, джипы-внедорожники для выездов в поле. К автопарку была прикреплена целая когорта инспекторов, высоких профессионалов, которые и осуществляли выезды за пределы базы.

Выезды, как правило, происходили по два раза в сутки: утром на Интеле и после обеда на внедорожниках – в пустыню. И только, когда инспектор убеждался, что подопечный новичок владеет всеми приёмами вождения на разных местностях и ландшафтах, только тогда и выдавались заветные армейские права. Впоследствии, уже на базах назначения, доступ к любому новому виду транспорта требовал прохождения отдельного теста.

Права вручались только полностью набившим руку и достигшим лёгкости в управлении новой машиной водителям. Таким образом, солдаты, получившие права на гражданке по случайности или благодаря какому-то блату, здесь беспощадно и справедливо отсеивались. Гражданские права в армии носили лишь предварительный рекомендательный характер.

Итак, учебные выезды за границы базы на армейском транспорте происходили один или два раза в сутки. Всё остальное время было занято муштрой. Тем временем спина моя продолжала меня изводить. Происходящее заставило меня пуститься на хитрость. В один из дней, вставая в строй, я засёк время начала построения, а также – время его завершения. Эта уловка позволяла мне каждый день незаметно покидать на несколько часов строй. Я прятался за вкраплением бараков, находящихся между плацом и кухней, где я мог никем не видимый распластываться на зелёной лужайке и слушать всё творящееся на плацу.

Моё нарушение служебного режима было настолько дерзким и неслыханным, что ни одному из командиров не приходила в голову даже мысль о том, что оно – такое нарушение – возможно. Утихомирив свою боль и отдохнув, я проскальзывал назад, в строй за пять-десять минут до его роспуска.

Кроме этого, несколько дней мне приходилось справляться с неожиданным неудобством: мне стало трудно засыпать, так как я получил при раздаче влажный изнутри и источающий резкий запах чужой мочи спальный мешок – очевидно, наследие солдата, страдавшего серьёзной формой энуреза. Запах был таким густым и пряным, что мешал уходить в сон. Спальный мешок заменили лишь на третий день, после моих настойчивых просьб. Что касается спины, то обращения к армейским ортопедам ничего не дали. Критерий определения болезни был очень простым: наклонись вправо, наклонись влево, вперёд, назад; если ты не кричишь от боли – значит, здоров!

Наконец, я подтвердил свои права, и меня снабдили адресом базы, где я должен был находиться постоянно и куда должен был прибыть самостоятельно. На руках у меня были документы, разъясняющие мой новый статус тем, кто должен был меня принимать.

 

 

Глава 4. Служба

 

Оказалось, что база находится над Эйлатом, на обочине горного серпантина. Мой шок был моментальным, когда я обнаружил, что путь от Арада до Эйлата составляет четыре с половиной часа и включает в себя одну получасовую пересадку. Это значило, что при выезде на побывку из Эйлата в Арад мне предстояло тратить девять часов времени на дорогу туда и обратно.

Более того, я буду должен проделывать этот путь раз в неделю, в лучшем случае – раз в две недели. В душном, набитом битком солдатами транспорте, где тебе никто не гарантирует свободного места.

Армейские автобусы не всегда кондиционировались, и большинство солдат, сморенных усталостью, проводили время поездки во сне. У кого-то от духоты на лбу выступала испарина, у кого-то сквозь сон вязко текла слюна. Если в автобусе не оставалось свободного места, солдаты ложились в проходе, подкладывая под голову рюкзаки. То же самое проделывал и я. Через полтора часа езды спина выматывала меня настолько, что я упирался своими кулаками в подушку сиденья, приводя свою спину в подвешенное состояние. Так мне было легче переносить боль. Когда я подъезжал к базе, костяшки моих кулаков уже превращались в мозоли.

Моим прямым командиром стал добродушный старичок Зафрани, который высиживал на базе свои последние месяцы перед выходом на пенсию. Его отношение к службе, к подчинённым и общему порядку можно охарактеризовать одним словом – попустительство. Он позволял нам всё. Единственное, чего он требовал неукоснительно, так это того, чтобы мы не царапали, не выводили из строя и не корёжили имеющийся в нашем распоряжении транспорт.

Отношения между солдатами были разными, я бы даже сказал, персональными и складывались индивидуально. Но при этом на базе было принято кучкование по языковому признаку. Так случилось, что я всегда селился в одной комнате с местными ребятами, не занимая никакой конкретной языковой ниши. И был на равных как с русскими, так и с местными сослуживцами, что позволяло на самом деле всегда держаться особняком.

Если я что-то считал упущением или недосмотром Зафрани, так это позволение использовать вкрапления русского мата в обращении солдата к командиру. Известное всем «междометье» проскальзывало подчёркнуто часто, произвольно смешиваясь с ивритом, и это не было запрещено. Командиру было невдомёк, что такое обращение носило элемент грубого вызова, неповиновения и насмешки: выставления командиров и системы на смех, доведения ситуации до комичной неформальности.

У меня было двое русскоязычных сослуживцев-водителей: Алексей и Артур. Первый был «старичком» и находился на базе больше двух лет, а второй отслужил полгода и ещё не успел обрасти солидностью и репутацией. Алексей водил аккуратно и основательно, меня, как младшего, привечал и опекал, делясь опытом и временем. Артур же вёл себя всегда вызывающе, ни с кем не сближаясь эмоционально. В армию он пришёл со своими правами, успев отработать на гражданке в нескольких фирмах по доставке и перевозке грузов.

Как раз Артуру и были свойственны лихачество и бравада. На новой технике автопарка, например, на Интеле, были установлены регистраторы скорости и километража. Но на старых автомобилях и минибусах такого контроля не было и, выезжая за пределы базы, Артур гробил эти машины нещадно. А однажды пригнал в автопарк помятую легковую и, заметив, что я его засёк, нервно и заискивающе попросил меня не сдавать его начальству.

На задвижной двери машины глубокой царапиной была содрана краска, а заднее крыло было деформировано. Все подозрения, конечно же, пали на меня, и вечером того же дня Зафрани устроил мне допрос с пристрастием, давая понять, что моя вина – дело явное. На мой вопрос, отчего он не подозревает Артура, он раздражённо повысил голос, что для него было совершенно не свойственно, и закричал: «Артур – профессиональный водитель!!!». И сделал ударение на слове «профессиональный».

А также объяснил мне, что в его подозрении присутствует «прямая логика». На это мне оставалось только ответить, что прямая логика не всегда самая верная, и продолжить отрицать свою вину.

Алексей был вне подозрений. Я не посвятил его в детали произошедшего. Доносительство в русской среде считалось постыдным. И если бы свидетелем аварии стал местный представитель водительского штаба, правда всплыла бы на поверхность моментально. Более того – такая «сдача с потрохами» и воспринималась бы как доблесть. Так, обстоятельства заставили меня покрывать перед командиром провинившегося человека, рискуя своей репутацией ради спасения серьёзно подмоченной чужой. Правда, никто не дождался от меня «явки с повинной», а следующие три недели Зафрани пристально следил за каждым моим движением, устраивая мне постоянные «проверки на вшивость».

 

Я решил избежать еженедельной девятичасовой тряски в автобусе. Решение пришло само собой. В пяти километрах от моей базы, в центре Эйлата, находилась армейская гостиница, постояльцами которой, в основном, были солдаты-одиночки – статус, получаемый теми, кто приезжал в Израиль и служил в армии, не имея здесь семьи и родственников. Правда, остановиться в гостинице мог и любой другой солдат. Нужно было только оплатить своё суточное пребывание, которое стоило 50 шекелей. Карманных денег, выдаваемых мне армией, на это хватало. Каждый месяц на мой счёт поступало 250 шекелей, что как раз и покрывало все мои расходы на гостиницу и пропитание в Эйлате.

Так что теперь я появлялся в Араде не чаще, чем раз в месяц, объясняя своё отсутствие или срочным дежурством, или каким-нибудь взысканием, обязывающим меня остаться на базе в выходные дни. Тут же я устраивал себе ручные стирки, и моя зависимость от Арада была самой минимальной.

Здесь же, в гостинице, которая на иврите называлась «Дом солдата», у меня возникали мелкие, промежуточные, ничего не значащие знакомства. Они помогали провести время: когда – беседой, когда прогулкой по городу, а иногда походом к морю. Если же у меня не находилось товарища, то я не испытывал большого дискомфорта, так как всегда был человеком, умеющим наслаждаться уединением, покоем и одиночеством.

Пик жары я обычно пережидал в своём номере, так как летом жара в Эйлате была злой и труднопереносимой. Асфальт прогревался до такой степени, что на нём нельзя было стоять босиком. А вечером, ближе к ночи, я спускался к морю, и когда все пляжи становились безлюдными, прохладными и обволакивались ночной тишиной и мглой, я заплывал в чёрное, кажущееся таинственным море. Здесь же, на берегу, напротив туристических отелей, у меня завязывались разговоры с англоязычными туристами, которые помогали мне тренировать и упражнять свой разговорный английский. Некоторые из них были при деньгах и обильно угощали меня едой и выпивкой в разбросанных тут же дорогущих ресторанах.

Тут надо сказать, что погода и климат Эйлата не очень-то способствовали душевному здоровью. И это приводило к происшествиям чрезвычайным: солдаты сходили с ума от жары и открывали друг по другу огонь. Так, было два случая-близнеца, когда вооружённые солдаты расстреляли друг друга, не поделив общественный телефонный аппарат. В другом случае солдат остановил трэмп и расстрелял после возникшей ссоры подобравших его англоязычных туристов. Мы знали, что такие вещи действительно происходят, да и замолчать их очень трудно, но при этом, не всякое такое событие доходило до прессы.

Однажды у меня произошла серьёзная накладка. Мне не хватило денег на аренду гостиничного номера. На питание деньги были, а вот на съём – увы. И всё-таки я решил остаться на выходные в Эйлате. До вечера я прослонялся по городу, а когда стемнело, отправился в небольшой детский парк, переоделся во всё гражданское и под покровом ночи спрятал свою армейскую одежду и автомат так, чтобы никто, даже случайно, не мог их найти. Так я провёл две ночи на детской площадке, благо ночи в Эйлате всегда тёплые. После чего, как ни в чём не бывало, вернулся на базу.

Иногда меня оставляли дежурить на базе. И тогда я ночевал не в казарме, а в водительском штабе, прямо в кабинете своего командира. В случае внезапной тревоги или срочного выезда вся техника была у меня под рукой и на подхвате, а сборы занимали считанные секунды.

Кабинет был хорошо, ярко освещён. В моём распоряжении были удобный матрац и подборка книг. Помню, что в тот день я был полностью поглощён и восхищён стихами Набокова, которые попали впервые ко мне в руки. Каждые два часа я выходил наружу, открывал воду и поливал из шланга нехитрые зелёные насаждения вокруг штаба. Вечером я выносил из кабинета единственное имеющееся в нём кресло, усаживался в него и начинал наблюдать медленные сумерки, переходящие в постепенный, плавный закат.

Небеса плакали и рыдали, наполняясь невысказуемой, бесконечной тоской. Я знал, что вместе с ними тоскует и плачет сам Господь. Тоска охватывала меня и пробиралась в мозг, извергая из меня обильные слёзы. Перед самым закатом, напоследок, небеса вспыхивали и проникались чувством покоя и совершенства, наполняя меня ощущением непередаваемого ласкового ликования. Одно чувство было полно трауром и утратой, а второе – непрерывным обретением.

Я понимал, что наблюдаю две противоположные ипостаси Бога – мужскую и женскую, два его основных воплощения, два полюса: счастья и горя, гнетущей тоски бытия и жизнерадостного восторга существования. Чем больше я всматривался в предметы, тем больше света и энергии в них прибывало, тем более ярким чувством они становились напоены. Наконец вещи начинали полыхать и гореть изнутри. Так в американском блокбастере взрывается и взлетает на воздух автозаправочная станция.

Если бы о моих переживаниях стало известно какому-нибудь врачу, он бы диагностировал их как галлюцинацию или как ярко выраженный субъективизм.

Я знал, что со мной происходит что-то очень странное, но я никогда не назвал бы это болезненным. Мысль, что мне доступно то, что закрыто для других, была для меня привычной и естественной. В ней не было ни заносчивости, ни зазнайства – просто это было действительно так.

 

Кто-то подал идею устроить на базе киноклуб, и эту идею все поддержали. Я и сам принимал участие в его строительстве: клеил обои, раскатывал и резал куски нового линолеума, завезённого специально для этого проекта. Через две недели кинозал был готов. Просторное помещение, с рядами стульев, всё ещё пахло клеем и краской. Предполагалось, что солдаты и командиры после рабочего дня будут приходить сюда на отдых и просмотр фильмов. Экран был небольшим, в ходу были ещё видеомагнитофоны и плёночные кассеты.

Однажды, когда я возвращался из штаба в казармы, ко мне подошёл один из командиров-сверхсрочников, который заведовал работой автомехаников, и пригласил меня в клуб. Несмотря на усталость, мне всё-таки хотелось побывать на открытии клуба, посмотреть на плоды своего труда. Когда я спросил, что за фильм будут давать, то услышал – порнографический.

– Тут один солдат с гражданки кассету принёс. Будем смотреть, как гомики трахаются.

Я подошел к входу в клуб, чтобы посмотреть, что за публика собралась на это общественно-культурное мероприятие. Не буду врать, что фильм собрал аншлаг, но зал был наполненным на две трети, а состав пришедших был символическим: молодёжи почти не было, зато средний командирский состав оказался представленным полно. Эдакое сборище гогочущих пожилых развратников. Меня зазывали в помещение клуба, обещая, что зрелище будет смешным и весёлым, но сама эта тема меня как-то не увлекала. И было жалко своего затраченного на строительство труда.

Я сидел рядом с казармами на скамье и перелистывал Блока, когда солдаты довольной гурьбой стали возвращаться из клуба. Заметив меня с книгой, подошли совсем близко. Один полюбопытствовал, что я читаю. Я раскрыл книгу и показал ему фотографию молодого Блока. На вопрос, кто это такой, я ответил, что это поэт. Стали подходить другие и вертеть в руках мою книгу. И тут любопытство уже разобрало меня:

– Что вы думаете об этом лице?

Один заулыбался и сказал:

– Я не знаю, какой он поэт, но по роже видно, что целомудренность он сохранял лет до ста.

Тут ко мне подошёл второй, похлопал меня по плечу.

– Побольше читай стихов, парень, это очень помогает в жизни, – и заржал. Его смех заразил всех остальных, и они стали подходить ко мне и, смеясь, теребить меня и толкать, пока не стали расходиться восвояси по казарме.

 

Я знал, что Зафрани через месяц отправится на пенсию. Поговаривали, что на его место придёт молодой карьерист, который спустит с нас три шкуры. Но идея выйти из армии через психиатра завладела мной давно. Я знал, что это запретный плод, который настолько же сладок, сколь опасен. До сих пор меня удерживал от этого только инстинкт, интуиция – действовать и вести себя, как все. Но я даже не скрытничал: и мои сослуживцы, и командир знали, что я взвешиваю и рассматриваю этот вариант.

Когда я принял решение, меня захватила эйфория от внезапно замаячившей на близком горизонте опасной свободы. Конечно же, это не было решением одного дня, сначала я собрал необходимую информацию, навёл справки у солдат и командира.

И когда почувствовал, что могу действовать, начал действовать. Сначала я назначил очередь к окружному армейскому психиатру в Беер-Шеве, после визита к которому вернулся на базу с анкетой для заполнения моим командиром. Анкету мы заполняли с ним вместе, под мою диктовку.

– Что писать? – спросил Зафрани.

– Пиши: «Образ жизни уединённый, замкнутый. Характер немногословный. Социальные связи малочисленные. Преобладающее настроение – грустное, подавленное».

Зафрани заполнил бланк и отложил его в сторону.

– Даниил, я помогаю тебе только потому, что это твоё решение. Я не видел от тебя зла и поэтому не препятствую тебе в том, что ты делаешь. Но ты должен знать, что это – зло. Когда тебя освободят по психиатрической статье, перед тобой закроются все двери, ты не найдёшь нигде даже мало-мальски приличной работы. Я надеюсь, что ты одумаешься в последнюю минуту. Даже и не верится. Если бы у меня спросили моё истинное о тебе мнение, я бы ответил, что такой исполнительный и идейный солдат, как ты, с лёгкостью прослужит три года и к тому же останется сверхсрочно года на два.

Он снова пробежал глазами анкету.

– Тут запрашивается печать начальника базы, – он помолчал. – Ну, что ж, попробуем сделать и это. Сейчас ты пойдёшь со мной.

Я не знал, что Зафрани в своей помощи мне может зайти так далеко. Мы вышли из водительской конторы и направились в канцелярию, в кабинеты, забитые компьютерами, документами и секретаршами. Кабинет командира базы находился на втором этаже. Мы поднялись. Дверь в кабинет была полуоткрыта. Зафрани осторожно заглянул вовнутрь. Кабинет был пуст. Это было в порядке вещей, так как командир часто бывал в разъездах или сновал по территории базы, улаживая всевозможные мелкие дела.

Зафрани посмотрел на меня и улыбнулся.

– Стой на шухере. Если кто-то появится, начинай что-нибудь громко насвистывать, – и исчез за дверью. Через минуту он появился в коридоре, довольно рассматривая на свету новенькую, свеженькую печать на моей анкете.

С этой самой анкетой на следующий день я снова отправился в Беер-Шеву, в прекрасном настроении, хотя на каком-то нервном взводе. Молва, которая не была ложной, гласила, что солдат, желающий досрочного освобождения, должен явиться к районному психиатру и пригрозить ему собственным самоубийством. Было ясно, как белый день, что система требовала от меня уничижения, на которое я не хотел, не мог и не был готов пойти. Поэтому я перевернул всё с ног на голову, и когда снова появился в кабинете психиатра, то заявил ему, что прекрасно себя чувствую. Но если он откажет мне в содействии, то я открою беспорядочный огонь по сослуживцам.

Так я не оставил ни одного шанса ни себе, ни системе.

Я не мог больше оставаться в армии сам, а система, в свою очередь, больше не могла содержать меня внутри себя. Услышав брошенный мной вызов, психиатр тут же повёл меня в следующий кабинет, где заседал офицер, заведующий этой психиатрической единицей и принимающий все окончательные решения.

Он посмотрел в документы, принесённые подчинённым, и попросил его оставить нас вдвоём. Офицер взглянул на меня исподлобья и задал мне вопрос, который ничего уже не менял:

– Что заставило тебя на это пойти?

– Мне надоел весь этот бардак, весь этот смех, все эти улыбочки, – ответил я.

– Ну, и что ж? Эти люди трудятся, в отличие от тебя, а значит, имеют право смеяться и радоваться жизни. А ты – обыкновенный кровосос. – Он посмотрел на меня ещё раз испытующе, на что я хладнокровно улыбнулся.

Он вынул какой-то бланк, поставил в нём печать, протянул его мне.

– Это покажешь командиру базы. С этого момента никто не имеет права тебя задерживать в армии. Автомат отвезёшь в медицинский центр Сорока и там его сдашь. После этого будешь свободен, как ветер в поле.

Вернув армейскую форму и сдав автомат, я приехал в Арад, поспешно собрался и, во избежание объяснений с отцом, тут же, ничего никому не сказав, выехал в Хайфу.

Недели три я не выходил с отцом на телефонную связь, так как не знал, какой будет его реакция на моё досрочное увольнение. Именно отец на протяжении нескольких лет до армии последовательно и настойчиво идейно меня подковывал, укреплял и морально подготавливал к службе, присылая мне в школу по почте газетные историко-политические статьи тенденциозного, хотя и верного содержания.

Наконец он меня вызвонил:

– Даня, я догадываюсь, как ты это сделал. Не могу сказать, что я это одобряю. Но и осуждать тебя я тоже не могу. Всё-таки, я – твой отец.

 

Когда я вернулся в Хайфу, мне сразу же устроили доскональную проверку спины. Проверка называлась СТ. И являлась послойным рентгеном всего позвоночника.

В приложенных к снимкам документах, в графе, отведённой для замечаний врача и диагноза, было написано на иврите «плоская спина». Когда мы обратились за разъяснением, то нам пояснили следующее: у спины здорового человека должен быть здоровый двойной изгиб, некий правильный угол искривления. Мой же позвоночник имел непрогнутое состояние и уплощённый вид.

Я знал причину отсутствия необходимых прогибов. В течение 9 месяцев, изо дня в день, я спал на деревянных настилах, без какого-либо покрытия в виде матраса и – на лопатках. В таком положении мне было легче ослаблять и рассеивать боль. Так невольная, интуитивная, вредная привычка спать на спине переросла в физическое отклонение.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» октябре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: