Рыбка - бабочка

Близилась ночь. Они сидели на полу уже почти пустого бара, в самом дальнем его углу, прислонившись спинами к стене и негромко разговаривая между собой, а больше – прислушиваясь к тихой спокойной музыке и чему-то еще, что звучало внутри них самих. Китти еще никогда так не сидела и ей ужасно это понравилось, хотя иногда в голове всплывал вопрос, почему им никто ничего по этому поводу не говорил. За те несколько дней, что они провели вместе, они сблизились настолько, что Китти не могла и представить себе, как она будет без него, если он вдруг куда-то исчезнет.

"И зря ты думаешь, что мягкость и утонченность являются признаком неспособности человека совершать отчаянные поступки".

Фраза эта относилась к одной из последних реплик Китти: "Но ведь это не мог быть ты. Ты такой... нежный".

Обронила она ее почти случайно. Просто она думала в этот момент о том, что в его прошлом, действительно, случались такие моменты, по прошествии которых он мог просто не остаться в живых, что никак не вязалось с его внешностью и манерой поведения.

"Мне, например, кажется, что все как раз наоборот. Так, один мой знакомый, робкий и застенчивый человек, настоящий умница, с величайшим чувством такта, залез утром первого января ко мне в окно по балконам, чтобы забрать забытую им на кануне шапку и заодно опохмелиться недопитой им же бутылкой вина. Ты представляешь, какая деликатность! Он просто решил меня не беспокоить. Ведь он знал, что я лежу ни жив, ни мертв после новогодних возлияний и что мне также трудно будет выйти в прихожую, как и птице взлететь с перебитыми крыльями, когда я услышу стук в дверь".

Стук в дверь раздался в седьмом часу утра, когда было уже совсем светло и город постепенно оживал, пробуждаясь ото сна. Хотя понятие "оживать" в данном случая являлось весьма условным, так как и дневная жизнь города представляла собой агонию, бред в болезненном сне. Если бы стук раздался ночью или на рассвете, доктор Вьюга не стал бы открывать, потому что стучаться в такое время могли либо грабители, которых развелось даже больше, чем честных граждан (так, по крайней мере, казалось), либо тоже грабители, но от лица новой власти, которые грабили не мелочась (что там серебряная посуда или бабушкины украшения – целые дома отбирали!) и на законных, с их точки зрения, основаниях. Да, была у них еще одна отличительная черта: грабя, они убивали бывшего владельца не тут же, в его квартире, а увозили в бывший женский монастырь, располагавшийся на окраине города и известный всем своей нынешней зловещей репутацией. Там они свои жертвы сначала пытали, а уж затем убивали, хоть и тоже без суда. В общем, открывать по ночам в любом случае не стоило. По крайней мере, до тех пор, пока двери не начнут ломать, потому что если начнут, то уж сломают непременно и, обозлясь при этом, пристрелят на месте, независимо от своей принадлежности.

Стучаться же в светлое время суток, да еще таким образом – не сильно, хоть и слегка настойчиво, могли только люди нормальные, у которых действительно возникла неотложная нужда в услугах врача. Таким людям Вьюга старался не отказывать, хоть и все, чем он располагал, были лишь его мастерство практикующего некогда врача, да вовремя спрятанный в укромном месте набор хирургических инструментов. На всякий случай, все-таки сунув в карман халата маленький никелированный револьвер, доктор прошел в переднюю.

На пороге стоял молодой человек, с ног до головы затянутый в черную кожу (даже на голове его была кожаная фуражка) и перепоясанный широким ремнем с портупеей, на котором болталась внушительных размеров кобура с пистолетом. Одним словом, в самом что ни на есть демоническом образе представителя новой власти.

Доктор вздрогнул и даже немного отпрянул назад. Однако выражение лица молодого человека, вовсе не злобное, а вполне доброжелательное и интеллигентное, доктора немного успокоило. Пришедший явно знал Вьюгу в лицо. Не произнося лишних слов, он переступил порог, что вынудило Вьюгу отступить еще на пару шагов, и с ходу начал: "Доктор, прошу вас, одевайтесь скорее и едемте! Случай не терпит отлагательств!"

Несмотря на всю встревоженность и нотки мольбы, голос его был мягок и приятен, а манера говорить, опять же, выдавала в нем человека образованного. Привыкший к такого рода вещам, Вьюга развернулся и тут же стал подниматься к себе в спальню, чтобы одеться. О том, чтобы позавтракать, он уже и не думал. Да и завтракать-то все равно было нечем.

"А в чем, собственно, дело?" – спросил он уже на ходу, делово, без тени недоумения.
      "Пулевое ранение в грудь", – молодой человек продолжал стоять у двери, и, как бы еще раз давая понять, что промедление недопустимо, держался за ручку. "Человек жив, но может истечь кровью. Кроме того, нужно еще извлечь пулю – она не прошла на вылет, как я надеялся". Последние слова он произнес в полголоса, как бы для себя самого.

"Но, почему бы раненого не отвезти в госпиталь, – голос доктора доносился из открытых дверей спальни, – ведь насколько я знаю, те фельдшеры, что работают в вашем госпитале, стали уже прямо-таки асами в подобных делах".

"Это особый случай, доктор. Позже я вам все объясню".

"Да, но почему вы так во мне уверены? Как хирург я уже давно не практикую, и вообще..."

"Перестаньте, доктор. Не говорите о себе глупостей. Я прекрасно знаю, чего вы стоите...".
      "И еще, молодой человек, – Вьюга, уже полностью одетый, при пальто и шляпе, вышел из спальни и спускался вниз, – все, чем я располагаю..."

"Об этом тоже можете не беспокоиться. Там, куда мы сейчас едем, есть все необходимое, и даже сверх того".
      Автомобиль поджидал их на заднем дворе одного из соседних домов. Водителя возле него доктор не обнаружил, но по решительному виду "юного демона", как окрестил доктор про себя молодого человека, он понял, что тот водит машину сам.

"И почему было бы не подъехать прямо к парадному?" – подумалось Вьюге, когда он ступил ботинком в лужу чавкающей грязи перед тем, как взобраться на заднее сиденье, но мысль эта тут же улетучилась, как только они тронулись и выехали на улицу.

Из окна автомобиля город выглядел по иному, потому что если передвигаться пешком и не далеко, как это доводилось делать Вьюге в последнее время, то грязи, мусора, болтающихся на ветру транспарантов и расхристанных солдат встречается гораздо меньше. Сейчас же город словно выставил все свои отвратительные стороны на показ, и вязкие и противные впечатления о нем как бы сконцентрировались.
      Дом, к которому они подъехали, Вьюга узнал сразу. Это был небольшой особняк, некогда принадлежавший одному из коллег доктора, так же, к сожалению, бывших. К "бывшим" Вьюга относил его оттого, что еще задолго до творящегося ныне светопреставления, тот бросил не столь прибыльное ремесло практикующего врача и занялся перепродажей лекарств, то есть, самой что ни на есть обыкновенной коммерцией, хоть при этом и продолжал причислять себя к врачующей братии и даже бахвалился тем, что в приобретенном им особняке он оборудовал операционную комнату, снабдив ее всевозможными новейшими достижениями медицинской техники и фармацевтики.

"Выходит, не пропали зря старания "лекаря"", – думал Вьюга, раздеваясь в прихожей. Он как то сразу обратил внимание на то, что особняка этого еще не коснулась рука грабителей и все вещи, что были внутри, до сих пор сохранили налет кичливости. А уж как доктор вошел в операционную, ему только и оставалось, что цокать языком да качать головой: там, действительно, было все, о чем он мог только мечтать даже тогда, в благословенные времена мира и покоя. Более того, о назначении некоторых вещей он мог только догадываться. Впрочем ...

На столе, укрытая по плечи сверкающими белизной простынями, лежала девушка. Если бы не расплывшееся на груди кровавое пятно, при виде которого бросало в дрожь и подкашивались ноги, можно было бы подумать, что она просто спит. Но более всего доктора поразила необычайная правильность черт, красота ее лица. Даже когда Вьюга начал ее осматривать, взгляд его невольно то и дело начинал скользить в сторону этого завораживающего творения природы.

"Когда это случилось?"

"Сегодня на рассвете".

Несколько минут Вьюга пытался нащупать хотя бы ниточку жизни. Все сводилось к одному.
      "Слишком поздно. Она мертва".

Собственные слова отозвались в нем резкой болью, похожей на зубную, только где-то там, внутри. К чему вся эта роскошь? Эта комната, видимо, никогда не станет операционной.

"Доктор, она жива".

У Вьюги по затылку побежали мелкие мурашки и даже как будто зашевелились волосы. Фраза была произнесена безапелляционным тоном абсолютно уверенного человека. Спокойно, тяжело, веско. Из этого Вьюга моментально извлек два вывода: либо это действительно так и этот человек, в силу своей демонической сути, знает гораздо больше доктора, либо, по причине невозможности поверить в случившееся, у него случилось помутнение рассудка и, если это так, Вьюга доживал на этом свете последние минуты. Наибольшей вероятностью, как не печально, обладало именно второе предположение.

"Миленькое дельце, – мелькнуло у него в голове, пока он продолжал пытаться нащупать у девушки пульс, не зная, что предпринять дальше, – оказывается, теперь и днем нельзя никому открывать".

"Спокойно, доктор, спокойно. Вы аж в лице изменились. Не нужно так пугаться. Я вовсе не сошел с ума. Пуля была отравлена, но яд этот особого свойства: человек не умирает, а мгновенно впадает в состояние, напоминающее парабиоз, когда обнаружить признаков жизни практически невозможно. Сердце же, если судить по расположению раны, не должно быть задето".

Вьюга промолчал, но на лице у него появилось выражение очень сильного сомнения.
      "Только, ради Бога, доктор, не стойте вы так! Делайте же что-нибудь!" – не выдержал вдруг и вскричал молодой человек.
      Вьюга вздрогнул и, словно ожив, принялся готовиться к операции.

"Откуда вы знаете про отравленную пулю, про свойства этого яда?"

"Как же мне не знать, если я сам искал этот яд, а потом сам же в нее стрелял?"
      Удивляться доктору по поводу этих бесовских игр было уже некогда. Им овладел чисто профессиональный интерес и жажда работы в нормальных условиях. Давно уже не работалось ему с такой охотой и даже было немного жаль, что работы этой было – всего ничего.

Пуля сидела под лопаткой, у самой поверхности спины. Доктору, неискушенному в таких делах, она показалась совсем обычной пистолетной пулей. Хотя, рассмотреть ее как следует ему не удалось: как только она звякнула о дно лотка, молодой человек выхватил ее и куда-то убрал.
      Обработать рану должным образом и наложить повязку, при таком изобилии, было делом пустяковым. Во всем, что доктор делал, молодой человек старательно ему помогал, и у доктора сложилось впечатление, что тот не был абсолютным профаном в медицине, и что, даже, он ее сам когда-то изучал, только что не умел "резать".

Предположения эти подтвердились получасом позже, когда они завтракали (с давно невиданным для доктора шиком: вареная картошка со шпротами), сидя в просторной комнате, служившей теперь кабинетом, спальней и гостиной одновременно, и молодой человек поведал доктору свою историю. Было очевидно, что Вьюга был нужен ему не только для того, чтобы спасти девушку, но и залечить его собственную душевную и, вероятно, еще более опасную рану. Ему нужно было хотя бы просто выговориться, но то, что он носил в душе, нельзя было открыть первому встречному. Сам он почти ничего не ел и начал без вступления.

"Об этом яде я знал уже давно. Я вообще много знаю о разных экзотических ядах и их свойствах, так как когда-то довольно плотно занимался этим вопросом, сначала как имеющим отношение к изучаемому предмету, а затем и в силу собственного любопытства. В университете я изучал медицину, и вы не могли этого не заметить. Вот только специализацией моей была не физиология. Увлекался я больше психикой человека, ментальными, так сказать, процессами. Причем, с самого начала мне были чрезвычайно интересны аспекты воздействия на психику человека и его сознание различных ядовитых субстанций, если их принимать не в смертельных дозах. Я даже приступил к самостоятельным исследованиям, но обычно все упиралось в невозможность отыскать интересующие меня вещества. Кое-что, все же, мне удалось достать.

Нет нужды рассказывать вам о том, что сталось с моей учебой в университете, да и с самим университетом, после того, как началась вся эта заваруха. Семья наша не родовита, из разночинцев, и поэтому никто из нас не был расстрелян или же, наоборот, не взлетел к самым вершинам новой власти, приняв ее и поступив к ней на службу. Какое-то время мы тихо существовали, перебиваясь случайной черновой работой, не чураясь абсолютно ничего, пока не началась хорошо известная вам компания по "чистке" интеллигенции. Наверняка, каким-нибудь образом она коснулась и вас, но вы вряд ли можете себе представить, насколько изощренно все это проделывалось и проделывается до сих пор. По-началу я не знал, чем они руководствуются, когда выхватывают кого-нибудь из нашей среды и увозят к себе. Мне казалось, что выбор их абсолютно случаен, так как зачастую те, на кого он падал, были людьми абсолютно непримечательными во всех отношениях. Позже я понял, что это были люди, о некоторых особенностях которых они знали и которым, поэтому, можно было причинить особенно сильные страдания. Не обязательно физические. Даже, в гораздо меньшей степени физические.

И вот однажды, такой вот выбор упал и на меня. Я не знаю, что они планировали произвести надо мной изначально, скорее всего, как-нибудь сыграть на моем интересе к экзотическим ядам, но позже мне стало ясно, что планы их сменились.

Со мной работал некто, кого я прозвал "Лысым" из-за отсутствия даже признаков какой-либо растительности на голове, что само по себе зрелище не приятное, а уж в сочетании с чертами его лица – тихий ужас. Садист-извращенец, для которого пытать человека физически – пройденный этап. Или даже так: строя из себя "эстета своего дела", физические пытки он считал чем-то вроде признаков дурного тона.
      Он предложил мне на них работать. Альтернатива одна – расстрел, тут же, в соседней комнате (он даже пистолет на стол выложил).

Как видите – я жив. Я согласился. Можно выдумать целую кучу различных теорий, чтобы оправдать свое малодушие, но я не стану этого делать. Я просто хотел жить, а для желания жить не нужно оправданий.

Уже позже, обдумав все по-хорошему, я заключил, что поступил, скорее всего, правильно, так как таким образом я, может быть, смогу кого-нибудь спасти или хотя бы просто кому-то помочь. Тем более, что если они кого-нибудь выбрали, то уж "уходят" его обязательно, со мною или без меня.

И, представьте себе, доктор, среди них я был не один такой. В нашем отделе нас было двое. Лысый даже ставил нас работать вместе, когда нужно было выезжать на "задания", вероятно, рассчитывая устроить нам какую-нибудь каверзу.
      Работал я больше по "криминальной линии" и, надо сказать, сумел себя не плохо зарекомендовать и, даже, продвинуться по должности. Но факт оставался фактом: я был у Лысого на особом счету и он умышленно, до поры – до времени, не ставил меня перед выбором: убивать или нет невинную душу. Все это длилось до определенного момента...

Эта девушка была стенографисткой (кем же еще может быть девушка в подобном заведении). Работала она в другом отделе, но все было организовано таким образом, чтобы видеть ее и общаться с нею могли все. Она аристократических кровей, и этого трудно не заметить. Работать ее здесь принудили таким же образом, как и меня (простейшие приемы, стары как мир, но срабатывают почти безотказно) и держали в качестве подсадной утки, чего она, естественно, сама не осознавала, да и я понял слишком поздно. Само собой разумеется, что на нее заглядывались все без исключения и многие отдали бы пол жизни, чтобы сблизиться с ней, но Лысый пресекал все не санкционированные поползновения и ждал. Терпеливо ждал.
      Вы гораздо старше меня, доктор, и намного опытней. Вы, наверняка, не станете возражать, что такое бывает... словно электрический разряд... когда встречаются взгляды... и образуется плотная невидимая ткань, которую невозможно разорвать, не причинив обоим адской боли. И они оба начинают вдруг это понимать. Но, ах как жаль, что, порою, не только они одни!

Лысый торжествовал. Его час пробил. Чтобы "состряпать дело" и упечь человека в подвалы монастыря ему хватает обычно нескольких часов. Мастер. В этот же раз он делал все медленно, смакуя каждый шаг и наблюдая за моей реакцией. Он был уверен, что я не сорвусь раньше времени.

Я понял его замысел, хотя еще и не до конца, в первые же часы, как только все это началось. Именно тогда я приготовил первый патрон с пулей, отравленной смертельным ядом, и, начиная с того момента, он всегда был со мной, в маленькой коробочке из под сигарки. Я берег его для себя.

Все мои чувства в эти дни обострились сверх предела. Я старался просчитать, предугадать каждый ход Лысого. И, вы знаете, доктор, на данный момент я пока веду в счете, хотя следует признать, игра еще не окончена.
      Исход всего того, что произошло до сего момента, решило то обстоятельство, что неизвестно каким по счету чувством я догадался о том, что Лысый знает об отравленной пуле. Его молчание означало лишь то, что он обыграет это в решающий момент. А в то, что расстреливать ее придется именно мне, я не сомневался. Тогда я заменил патрон другим, где пуля была отравлена ядом, о котором я вам уже рассказал.

Все произошло неделю спустя после ее ареста. Причем, Лысый так разошелся, что арестовал по этому "делу" еще несколько человек, в том числе и ее близкую подругу. Вместе с ней сегодня на рассвете ее и расстреливали...

Вторым стрелявшим был тот самый, мой напарник. Обычно это не регламентируется, кому и в кого стрелять, но на этот раз, естественно, все было по-другому и та, вторая пара интересовала Лысого постольку поскольку. Он был ласков с нами всеми, постоянно подбадривал и тех и других, и мило улыбался. Для подобных случаев существовал особый, хоть и не совсем понятный ритуал... приговоренных привели в "расстрельную", усадили на мягкие стулья, стоящие вдоль стены, ласково разговаривая, сделали инъекцию чего-то снотворного, затем, когда они уже почти спали, растормошили, также ласково попросили раздеться и накинули им на плечи нечто вроде балахонов, сшитых из мешковины.
      Они делали все тихо и безропотно. Также покорно стояли они у "расстрельной" стены. Тут и произошло то, на что я так надеялся.

Лысый, затягивая свой спектакль, как бы между прочим, издалека, завел с нами "воспитательную" беседу, которую подвел к тому, что "не хорошо прятать в кармане патрон с отравленной пулей, когда перед тобой – опаснейший враг, оборотень, змея, пригретая на собственной груди".

Последние его слова относились, конечно же, ко мне. После этого он отбросил все намеки в сторону и приказал мне загнать мой "особый" патрон в ствол.

Стреляли мы также по его команде. Он, при этом, сам держал нас под прицелом. Я знал, был уверен, что мне сойдет с рук мой выстрел не в голову, как того требовала инструкция, а в сердце. Выстрелив, я обреченно обронил что-то насчет моей неспособности испортить сотворенную природой красоту и, таким образом, коснулся одного из его немногочисленных слабых мест: он постоянно кичился своим эстетизмом и любовью к "красивым творениям". Он лишь одобрительно хмыкнул и, поразмыслив мгновение и, будучи уверенным в действенности яда, позволил не делать контрольного выстрела. К этому следует также добавить, что мой расчет о видимости попадания в сердце вполне оправдался: судя по отверстию и кровавому пятну на балахоне, с трудом можно было предположить, что пуля прошла выше. А уж стрелять, поверьте мне, я умею.

Судьба трупов волновала Лысого совсем в малой степени и поэтому мне удалось, я надеюсь, незаметно подменить ее телом другой женщины (благо недостатка в этом мы никогда не испытывали) по пути к могиле. Ее же я привез сюда, в место, которое я заранее обезопасил, пользуясь своим повысившимся с недавних пор статусом. Правда, убежищем этот дом может служить лишь временно, и сегодня ночью я перевезу ее в другое, более укромное место".

Поначалу Вьюга был настолько потрясен услышанным, что был не в силах что-либо сказать. Лишь когда молодой человек зачем-то вышел, скорее всего, чтобы проверить девушку, а затем вернулся вновь, Вьюга спросил первое, что пришло в голову: "Когда закончится действие яда?"

"Этого, доктор, я и сам не могу сказать. Механизм его действия я не изучил еще как следует и для меня сейчас это один из главных вопросов, но в том, что она жива, вы можете быть уверены".

Он довез Вьюгу, опять же, не до самого подъезда, а высадил в одной из подворотен, не доезжая примерно с пол квартала. Теперь доктор в полной мере понимал, что это делалось для его же собственной безопасности. Он торопливо шел по направлению к дому, стараясь пробираться задними дворами и город в эти минуты казался ему еще более зловещим. Небольшой его докторский саквояж, почти пустой при выходе из дома, был теперь доверху набит консервами, крупой, сахаром и прочим "сухпайком", который ему хотелось вывалить в одну из мусорных куч, встречавшихся в изобилии на его пути. Лишь осознание того, что кругом голодают тысячи людей, и что это было бы кощунством, мешало сделать ему это: голодные собаки, которых развелось теперь не меньше, чем бандитов, растащили бы все в один миг. В конце концов, можно было бы просто раздать все соседям.

Последующие несколько ночей доктор почти не спал. Тревожное ожидание того, что за ним вот-вот приедут, измучило его настолько, что он слег и если бы не помощь соседей и бывшей домработницы, вряд ли протянул и пару месяцев.
      О том молодом человеке и его подруге он, конечно же, больше ничего не слышал, и ему было даже немного досадно, что в его сознании эта история так и осталась без продолжения. И лишь много лет спустя, перебирая старые газеты, кричащие тут и там о раскрытии какого-нибудь нового заговора, он наткнулся на небольшую заметку, сообщавшую о странном инциденте, имевшем место не где-нибудь, а именно в том самом страшном для всех учреждении, когда на почве личной неприязни, перешедшей в открытую вражду, двое сотрудников, один из которых занимал довольно высокое положение, выстрелили друг в друга почти одновременно. Тот, что был постарше чином, умер почти мгновенно, хоть и противник его, стрелявшим вторым и уже получивший смертельное ранение, попал ему лишь в предплечье.

Все это могло показаться странным, если бы не одно предположение...

Впрочем, об этом знал теперь, наверняка, лишь один доктор Вьюга.