Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

Без пиджака, в жёлтой с ромбиками рубахе, выпятив животище, с брезгливой миной на выбритом до яичного блеска лице и короткими пальцами рук, сплетёнными на груди, Заборов похаживал взад-вперёд между машинами и рекой этаким новым Наполеоном, перед кем полагалось слегка трепетать.

Трофимов это учёл и, подойдя к порученцу, сказал, распекая своих работяг:

– Ну и народец! Один дебошир, второй дезертир! С кем и работать?

– Видел, видел, – Герман Ефимович чуть подобрел. Любил, когда жаловались ему, как влиятельному лицу, в силах которого что-то решить или что-то исправить. – Домик свалили – и, слава Богу! А хозяин-то домика, Сабля-то этот, не тебе ли ещё угрожал?

– Испугал я его! – признался Трофимов.

– Ну, Михайло, даёшь! Чем же ты испугал?

– Хотел было тоже в реку! Чтобы он особо не зарывался и не лез на рожон!

– И чем ты его? Будьдозером, что ли, хотел?

– Ну да!

– Ух, Михайло! – Заборов даже повеселел. – Отчаянный ты человек! Ну, так и что! Утопил бы его! Подумаешь, диво. Кто бы об этом узнал?

– Циник ты, Герман Ефимович! Хотя, если уж откровенно, этот Саблин стоит того, чтобы сбросить его в реку!

– Что? Обидел тебя?

– Не обидел, а мог обидеть! С кулаками, стервец! Да ещё и корзину с ягодами швырнул. Вон, гляди! – Михаил Петрович дернул себя за измятую, в жёлтых подтёках и пятнах рубаху. – Его работёнка!

– И ты, мил-товарищ, чего? Неужели простил?

– Я ещё с ним посчитаюсь! – Трофимов медленно, как, любуясь, стиснул пальцы в кулак. – Он вот здесь у меня!

– Молодец! – похвалил его Герман Ефимович и взял Трофимова за предплечье, ласково приглашая следовать с ним к его мицубиси, чтоб взять оттуда деньги и чертежи. – Главное в нашем деле – дистанция! Работяга и есть работяга! Лучше к себе его близко не подпускать.

 

Трофимов взял у Заборова дипломат. Взял и папку с рабочими чертежами. Переложил всё это в свою пятидверную Ниву и, когда Заборов спросил: «Пересчитывать будешь?», раскованно улыбнулся:

– За кого ты меня, Герман Ефимович, принимаешь!

– Принимаю тебя я, Михайло, за власть держащего человека!

От удовольствия Михаил Петрович даже порозовел.

– Скажи, не кривя душой, – улыбнулся Заборов, – нам власть дана для чего?

Михаил Петрович не очень уверенно:

– Для того чтобы жить не хуже других.

– Ну, это знаешь, для патриотов: жить не хуже других. Лучше других! В десять раз! А быть может, и в двадцать! Так-то вот, друг, Михайло!

Трофимов сиронизировал:

– А как же тогда наша честность и справедливость?

– Ха! Ха! – рассмеялся Заборов. – Ты спятил, Михайло! Всё это в прошлом! Они не для нас!

Герман Ефимович вдруг построжал:

– Ладно. Пофилософствовали. Довольно. Кажется, мне пора и домой. Одно непонятно: чего не уходит-то этот Сабля?

 

Тут они оба одновременно окинули взглядом стоявшего над обрывом реки неподвижного мужика. Стоит и стоит, даже не шелохнётся.

– Может, чего худое замыслил? – заметил Заборов. – Мы уедем сейчас. А он возьмёт себе и пошутит. Знаешь, сколько сейчас поджогов! Поджигают у тех, кто богаче живёт. Что ему стоит весь этот брус превратить в пепелок?

– Ну, до этого мы не допустим! Примем меры! И не когда-нибудь, а сейчас! – Трофимов, словно кто ему приказал, уселся в Ниву, завел её и поехал к обрыву реки. Повернувшись капотом к реке, неохотно остановился. Ждал, размышляя, что же сделать ему, чтобы этот упрямец отсюда исчез.

Однако Саблин к нему – никакого внимания. И Трофимов повёл рычажком. Не притормаживая машину, высунулся из дверцы:

– Пень стоеросовый! Вон отсюда пошёл! И чтоб больше сюда ни ногой!

Саблин не шелохнулся. И это Трофимова так задело, что он ощутил начальничий гнев, который медленно поднимался откуда-то снизу к его ключицам, горлу и голове, покрывая их свекольно-тёмным отваром.

– Кому говорят! Вон! Немедленно убирайся!

Саблин снова не шелохнулся. И только широкая шея его с ниспадавшими на неё с затылка чёрными волосами, крутые, как две булыги, лопатки спины и пальцы рук, захватившие в горсти бока рубахи, подсказывали, что был он на самом краю человеческого терпения.

 

Трофимов не понял его состояния и, выморщившись в лице, нажал на педаль, направляя машину так, чтобы та испугала упрямца, и тот, паникуя, бросился бы бежать.

Саблин, понятно, не ожидал, что машина пойдет на него. Он мог бы ещё уберечься от бамперного толчка, отскочи бы он в сторону на два метра. Но скакать он не стал и принял удар, толкнувший его в глубокую впадину Ляли.

Трофимов перестарался. Лицо и шея его покрылись испариной, когда он услышал трясок, с каким переднее правое колесо соскочило с берега в пустоту. И левое тоже было готово свалиться, с трудом удерживаясь на склоне. Он для чего-то включил заднюю передачу. Но машина ему подчиняться уже не могла. Заскрежетала подвеска. Трофимов понял, что надо ему выбираться. Схватив сверкнувший замочками дипломат, который лежал с ним рядышком на сиденье, он бросился к дверце. Раскрыл уже было её и вылез почти целиком из машины, как и второе переднее колесо спрыгнуло в пустоту, и он, потеряв равновесие, не вперёд повалился, где был спасительный берег, куда упал, мягко стукаясь, дипломат, а назад, в раскрытую дверцу Нивы, которая, робко рыча мотором, вдруг совершила крутой перевес и рухнула вниз.

 

Саблин, только что вылезший из реки, оторопело моргнул, провожая глазами нырнувшую Ниву, из дверцы которой торчала нога в проблеснувшем полуботинке.

Поднявшись на берег, Саблин увидел красненький чемоданчик. Подошёл к нему. И, поставив, уселся верхом на его замочки.

Он смотрел на разводья небес, по которым стелились тёмные тучи. Лицо его в двух косо брошенных от подкрыльников носа к губам глубоких морщинах, казалось, передавало опыт той самой жизни, какой сегодня живёт Еловец.

Шёл дождь. Но Саблин не обращал на него внимания. Был он вял, будто жерех на берегу, куда его выбросило волной.

Потом он встал и при выблеске молнии, полоснувшей по берегу и реке, чуть прихрамывая, потащился домой.