HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Александр Бакаянов

Города мои не берут трубок

Обсудить

Сборник стихотворений

  Поделиться:     
 

 

 

 

Купить в журнале за апрель 2022 (doc, pdf):
Номер журнала «Новая Литература» за апрель 2022 года

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

Опубликовано редактором: партнерский материал, 30.04.2022
Иллюстрация. Автор: Александр Болотов. Название: «Одинокий троллейбус». Источник: https://www.neizvestniy-geniy.ru/cat/design/holst/708550.html

Оглавление

  1. 3 июля
  2. «Эти дни, наши дни...»
  3. «В жестоких милых городах...»
  4. В кануны воскресенья
  5. «В сумерках – сумерек поперёк…»
  6. «Впервые всё – и всё не ново…»
  7. «Время разъято, и больше нет…»
  8. «Города мои не берут трубок…»
  9. «День начинается, как и обычно, с утра…»
  10. Для Веселы. З.
  11. Выдох
  12. «Следить круженье крошек чайных…»
  13. Друзьям
  14. «Давно не больно жить и скушно ехать...»
  15. «Зима предложит нам себя задаром...»
  16. «Квартира отдана в наём...»
  17. «И у дождя был привкус карамели…»
  18. «Какой-нибудь заштатный городишко…»
  19. «Когда и стрелки бросят циферблат…»
  20. «Когда на сердце залегла дорога…»
  1. «Люблю»
  2. «Маятник комнаты...»
  3. «Мелкой дрожью струны, снегом долгой зимы…»
  4. «Мир выблек – свет дотла снищал…»
  5. «На свете есть много страшных вещей…»
  6. «Небо – понизу, точно пуль бережась…»
  7. «Отрывной календарь километров…»
  8. «Стоят нахальные мущины...»
  9. «Пишу тебе из очень Странных Дней…»
  10. Подслушанное
  11. «Поезд, выходящий из точки А /Апрель/…»
  12. «Помнишь, бредит душа, драгоценная стерва…»
  13. «Пора прогулов школьных и уходов…»
  14. После грозы
  15. «Сегодня в мире не было людей…»
  16. «Сквозь бредень бреда проступал…»
  17. «Скрип качелей, скрип ка-челей…»
  18. «Слышен мячик летающий…»
  19. «Степь, заживо сожжена солнцем…»
  20. «Стояли вешние дворы…»
  1. «Сумрак свинцов…»
  2. «Февраль несёт дурные вести...»
  3. «Тебе же – весточка, шёпота влажный комочек…»
  4. «То, что оградам мерещится герникой сучьев…»
  5. «Дождик летальный...»
  6. «Устанут поезда…»
  7. «Что было тише твоего праха…»
  8. «Это – медленно, солнечно, ветрено – Бах…»
  9. «Будешь мыкать себя в толпах праздного люда...»
  10. «Я так боюсь нечаянного слова…»


3 июля

            «Thank You, o Lord,
           
for the white blind
            Light…»
           
Jim Morrison
             (notebook poems)

В душном адском июле
23 года спустя
В городе, в общем-то, мало похожем на тот
город
Но подмостки те же
И игра прежняя
Сердце, огромное, неприкаянное сердце,
мыкая в обмелевших улицах…
Сердце идёт и заходит в тупик,
наваждение продолжается криком
детишек, кружащихся около пушки,
и такая глушь! Баснословная, надо признаться,
глушь.

Днями такими и небо с горошину,
всё-то ни к чёрту, сам себе не хорош,
когда, вдруг, нежданно-негаданно,
незвано – непрошено –
лето, другое, военное лето,
и я опять на кружащихся тёплых асфальтах,
в каштанах, в сумерках, в шарках подошв,
и весь мой сброд – вот он: арлекин
с альтом,
девочка с куклой на другом конце города,
девочка с куклой на другом конце города…

Такие медленные дни,
такие праздничные встречи,
и дар нескладной праздной речи
заботе флюгерков сродни.

Пахнет жареным луком с лотков,
да воды лопоток в желобах от полива,
оставшиеся в живых пьют пиво.
Оставшиеся в живых пьют пиво,
город тем временем занимают призраки.

Разносит ветер лепестки маркиз,
и мы глядим на эту прелесть снизу,
ты говоришь: «Дни требуют от нас отваги».
Не помнят флаги и не помнят дети,
за что мы готовы легко умереть.
Нам город с тобою – как строки присяги
на верность, на ветреность, город – предлог
для встречи вот этой.

Я улыбаюсь: трудно же мне будет прощать
себя
годам к тридцати, тридцати пяти
за неуменье смолчать
в такую минуту, ведь в самую эту минуту
лету – которая! – тысяча лет
исполняется;
слышно:
на эскадре бьют баклуши.
Праздность, безденежье, безнадежность, глушь.

Ничего б не забыть, ничего, и вот это ещё:
было там маленькое степное кладбище,
всякий раз проходя на косу я выкуривал
там сигарету – другую,
и странно, мерещилось…
Череп, огромный, не верилось даже, что пти –
чий,
насаженный кем-то на шест,
и ветер, ветер, всё время ветер,
оставляющий соль на губах и полынную го –
речь.
Вот люди, жили, думалось, и всё ветер, ветер,
после померли, и что теперь?
Вот я и спрашиваю, а многому ли уцелеть?
Много ли уцелело из того, что было?
И такая, знаешь ли, бедность!
Такие лёгкие труды,
такая зряшная работа,
что талого неба и ветреной птичьей беды
у подворотен полон рот был – никто не
помнит.

«Эти дни, наши дни...»

            «How should I tell
            Him my fable»
           
Stanley Kunitz
            «Father and Son»

Эти дни, наши дни,
эти бедные дни, робинзоны без пятниц, –
припомнятся ли после где-нибудь,
вспомянутся ли?
Я всё думаю, и, признаться, давно уже,
что же сказать мне тебе на безвременной
очной
ставке, что рассказать тебе, Отче?
Что было страшно? Но ведь не невтерпёж.
Что было больно? Так ведь тоже не очень.
А пуще прочего было пусто.

Берег пустынный, да немного вины –
за то вот, что своим привык считать этот берег,
это всё, что у меня было.
Может, ещё что, только я позабыл.

Я всё думаю, что же сказать?
Что – остров.
Острова ведь затем, чтобы ссылать,
или строить Утопию, только это едва ли,
а скорей, что ссылать просто.
В каторге ведь, известно, времени нет, есть
срок,
выходит каторга отлученья от времени…
…песок,
по песку свистят подошвы сандалий.

Меня нет, меня не было б, я б готов был забыть,
кто я, тотчас, сейчас же, когда бы не это,
но раз это, послушай, тогда всё иначе:

зайцы шмыгают по степи,
удручая даже мой неохотничий глаз –
такое их тут количество,
степь лежит, но не так, а – ладонью слепца.
На коленях моих там рождённой не бывшая дочь,
кто-то подле стоит, закрываясь от солнца рукой,
И не видно лица.

Вот и всё, наконец. Я прошёл до конца,
так что здравствуй, пропажа моя драгоценная,
здравствуй, девочка моя, девочка, девочка,

а что больно было, так это не в счёт,
Ведь не очень и больно.

«В жестоких милых городах...»

            «Sidewalk gods will
            do for you»
            Jim Morrison


В жестоких милых городах
нас мало – нас много что горстка![1]
Вот ты да я – да март стоял,
короткой трубочкой скворчал,
стоял за совесть и за страх
на пахших смертью перекрёстках.

И полдень к стенке приводил
всё что ни попадя – чудил,
чадил что было сил, за всю мазуту.
«Как сны растут, ты примечай-то», –
мне говорил он. Рок-н-роллом
была судьба, считалась дурью[2]
любовь, я эту дурь колол,
курил чего у вас не курят.

В любви по горло и по горло в снах
стоял за совесть и за страх
за нас с тобой. Теперь другое –
и уже не сны. Но у весны
на самой грани я говорю:
Благодарю за всё, что было
и – может быть! – будет со мной.

В кануны воскресенья

Есть вхожесть в степь,
есть щедрость света,
есть вещая живомгновенность сна.
Твоё лицо – и отклик и ответ.
Когда-то кем-то виденное в Риме,
быть может, то, одно из тех
нетленных, незапамятных, даримых,
как щедрость света и живомгновенность сна,
и если я говорю, то наверное знаю –
есть произвольность Дара,
ты сама.

Из дальних улиц, от бессонных окон –
оскомину набивший шлягерок,
слетающий, летящий паутинкою.
Играй, мой бедный, в поддавки со смертью,
за пядью пядь, вот так, за пядью пядь,
крутись, играй безуминку с грустинкой.

Мы встретимся в огромных городах,
других, чужих, не знавших нас своими.
Я называю тебя по имени…
Я называю тебя по имени
в городах, взорванных ночным электри –
чеством.
В городах, населённых сплошным одино –
чеством.

Но если это: утро субботы,
«Реквием» Эндрю Ллойда Вебера,
чашка с простывшим кофе, сигарета
обжигает губы и оставляет мерзкий привкус
на нёбе,
задача в том, чтобы определить,
кем ты приходишься самому себе
в этом сучащем мелкими лапками свете.

И – городу, не ставшему любимым:
Оставь меня, не помни, не мани.
Прости, но мне и правда не под силу
так – имён улиц запоминанье, номеров, лиц…
Я жизнь делю на города и дни –
и городу, не ставшему любимым:
Оставь меня, не помни, не мани,
но следуй, следуй медленному сердцу,
за пядью пядь, вот так, за пядью пядь…

* * *

В сумерках – сумерек поперёк
стынет фонарь одичало.
Берёг берег нас как! – не уберёг,
грузно отчалил.

Гордый труд, рабий вид,
Духотворный сон
как на тельнике полосы,
блин, как экран рябит!

Вот он – рассеянно влюбчивый мир,
гулкие коридоры.
Связка ключей от отставших квартир,
драгоценный вздор!..

Береди басы
сытым голосом,
чтобы карабкались выше матросы
требовать неба взасос.

В ветер лицо обуй,
душу одень в пламень.
Бронзовотелый покой
и память камня.

А небо лукавится – будто всерьёз
её принимает повадки,
ведь небу так нравится запах волос
её, горький и сладкий,
то горький, то сладкий!

* * *

Впервые всё – и всё не ново.
Давай, дружок, тебе ещё плесну –
чтоб помнил Двадцать Пятую весну!
дремучего, пахучего, дурного.

Ведь холода души не превозмочь
/зима протяжной выдалась однако/,
ни осветить стихам худого мрака;
длинней молчания, горения короче.

Усталость лечат пулей и петлёй,
но даже в этом ты уже не волен…
Судьба цезуру длит и рубит сердце доли
и строчки пахнут потом – и землёй.

* * *

Время разъято, и больше нет
прошлого, и нет будущего.
В чужести заповедной, в этой вот нищете,
вооружась самой солнечной вещью на свете,
точней двумя – альбомом Гогена
и полбутылкой «Monnet»…

Всего времени – миг настоящего,
настоящего тем, сколько ты настояща.
Медь гарнизонная каплющая –
оркестрик, роняющий звуки на ветер.

Вечер, дрогнувший радостью.
Что же, встречаю жданную гостью –
и я уж иду по косе, по косе,
мимо дымного красного солнца, туда, где
мои все.

* * *

Города мои не берут трубок.
Страх робок, жить глупо.
Точно в крест гвоздь,
в камень зной вбит;
тишина молитв, глубина глубин,
крыльев лень голубиных…
Я забуду тебя, как смешную обиду,
жизнь,
я уйду, я не буду, забуду, уйду…
я забуду.

Струнам распущенной муки доверь
Сна Светлолесье;
Сонные реки длиною строки
измерь,
и, пожалуй, не верь ничему и не верь
конца приметам,
а верь лишь – в долгое лето, счастливую
песню…

Нежность с душою шалит понарошку.
Как бы в насмешку.
Бисер юродства за память родства –
всё вперемешку!

летних улиц загул сам себя теперь загоняй
в угол детская радость зевает округло мне
недосуг
ПЕЧАЛЬ ПОДОБРАНА ДОЖДЯМИ ВОРОБЬИНЫМИ
УМИЛЕНИЕ ПЕРЕД МИРОМ

Жирные гусеницы официанток,
кофе густ как зрачок…
Постараюсь. По возможности кратко.
По возможности коротко, кротко…
Ты узнаёшь мой изумлённый почерк?

* * *

День начинается, как и обычно, с утра,
С запаха несвежего тела,
с осознанья своей принадлежности полу,
с ощущенья скандала, скандала, и вдруг –
подозренье ужасной утраты.
Тот день, когда ты выскользнул из рук.

Чем бы ты к тому времени ни был,
ангелом странным[3] ли, чёртом ли с нимбом,
в город от Полдня войдёшь не спеша.
И у встреченной при заставе нимфетки
выспросишь города имя и год,
есть ли пагоды в городе и какие стояли
погоды
последнее время…
И простишься, махнувши обломленной веткой
сирени.

И ещё, что отыщешь за пазухой тени.
Все наитья для песен…
От наитья до песни всего один шаг.
От наитья до смерти всего один шаг.
От чужих ты узнаешь, она была здесь.

Для Веселы. З.

Ты, может, вещь, сулящая удачу.
Имя твоё весёлое, а разговор важный,
и смешно, как губы твои сложатся дважды
на звуке «ю».
Беру не торгуясь и даром даю –
даром что не моё – нынче.
Я нынче отпускаю поезда – все поезда! –
в перелётное небо разлуки.
Протяжным окликом лица
я стану за тебя молиться,
я, конечно, расцелую все руки
спящим деревьям.

Полуднями, заборами, составами
вынянчил я небыль эту
и ночь, зашифрованную тревогой.
Так я молю за тебя Бога:
Делящемуся – отъезжающему – в дар
пол – царства, пол – судьбы, пол – неба.
Фонарей караул почётный обочиной
сегодня уезжающему в ночь.

Ты уезжаешь, добрый путь, и пусть
тебя хранит рассказанное мною,
мной так и не распознанная грусть.

Печаль моя. Вина моя, любовь.

Выдох

             «дождик летальный,
            всё на пределе…»


Скажу Саше свечечку[4],
сплету Господу фенечку,
будет с меня на дорожку.
Скажу и ещё немножко.
Руки отдам янтарю,
заговорю, сгорю
от стыда.
Именем одарю тебя.

Липушка-лапушка,
милая – деревце
со скворцом в янтаре,
что нашёл в январе,
по крутенькой поре,
в колесе лихолетья,
под дымок столетья.

Золотом дождя омою,
звоном травы оплачу,
колокольчиками
искуплю печаль,
если будешь со мною.

Поцелуем тебя замолвлю,
поцелуем тебя замолчу,
и так до утра –
такая игра,
такая пора!

Окна в автобусах все испишу
твоим именем.
Всех утолю, всех насмешу,
майскими ливнями
вернусь от порога.

Как пахнет степная дорога?
Как горная пахнет дорога? –
всё опишу.
Спать не даю – всё тормошу
сказать, как ты мне дорога.

Всё опишу…
Каплет с пера,
дыра от пера
у зимы в горле.
Всё воскрешу – такая пора! –
всё понял.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ничего не помню,
чехарда комнат,
городов, континентов, лиц,
словно бы вихрь страниц.

А жил я, Господи, с людьми,
дружил с ворами, пил с б**дьми,
с убийцами дремучий самогон.
Кого любил, кого забыл, ломался всяко.
Дурил и верил… но – не так!

Весенний праздничный дурдом
и небо как Большой Ништяк.
Все хорошо, всё в кайф и свято,
и уж, конечно, бы не мне,
в петле тонувшему, в говне,
оравшему Молчанье матом…

Но – ангел, лапушка. Прошла.
Стукнуло сердце, шоркнула душа,
глазки потёрла –
горлом попёрла.
Весна, дела и рокенрол.

Вот и соврал,
вот и украл –
у Милославского[5].
Вот и сорвался,
снова заврался…
Вот паучок оборвался…

Банька, говорите вы, Аркадий Иваныч?
Славная банька, а всё-таки скверно –
от мысли: «Всё ведь могло иначе!»
Всё-таки скверно,
душно и потно,
с запахом – нет, не серным, –
с запахом рвотным.
С медью отравной, с дурью недоброй,
с заразой Апреля в крови.

Вот и буду нарошно
дурнем оплошным
с телом носиться с заразой.
Пусть будет всё сразу:
лапушки-школьницы прыснут от школ…
в садике будет портвейн с димедролом…
Будет Сто Дней до приказа.

Светлые города, вдохновенья рай[6],
налей-ка ещё и ещё наливай.
Прислушайся, как пахнет морем!

А как, скворец мой, пахнет море?
Как? А вот сладко, как ваниль,
и солоно, как горе,
короче, так же как душа.

Повозки, ослики и пыль,
и трудно собакам дышать.
Я знаю, как пахнет дорога степная,
я знаю –

Я знаю – из воздуха убрана мебель.
Как будто домой навсегда. Будто Дембель.
Как будто с дембеля. Будто – Домой.
Дурной, весёлый и больной,
теперь уже всегда живой…
Так горная пахнет дорога.

Прелесть, девочка, недотрога…
Скажи мне песенку, скворец,
про то, что это вот – конец.
Это конец, это тупик столетья.
Тысячелетья, двухтысячелетья…
Минуток пять ещё гореть.

Никого толком не любив,
никого добром не жалев,
каплющей вот пройду аллеей,
голову святую наклонив[7].
Разгоню печаль.
Разгоню печаль до конца, до отчаянья –
чтобы уже не жаль.

Ангел, птаха, говорунья,
мне грустно – как будто назавтра умру я,
И никогда не воскресну.
Не холодно и не тепло,
ни сладко, ни кисло, ни пресно.

Плывёт полдневное стекло,
и всё кругом так интересно –
и грустно, как будто я завтра умру
и не воскресну в горячем пиру.
Как будто я всем и тебе изменил.

Никто уже не пощадит,
никто не снимет чёрный стыд,
у скольких руку б не просил,
для скольких бы не дёргал сердце.
А птаха, ангел и скворец,
губки надула – может быть, сердится?

Всё ведь путём, всё по-доброму,
что было, давно подобрано.
В колокольчики было дёргано
у слепых дверей
во чужой земле.

Полно, звонено в колокольчики!
Что там угроблено? Что испохаблено,
сказано языком рабьим?
Грустно мне, мой скворец, очень,
пожалела б меня ты – по-бабьи.

Лампадами и свечами
в тополях оплывает дворец.

Бурлит заботливый скворец,
тихонько возится на сердце
капель. Капли долбят в плечо –
капли, капли, капли…
Это конец.
Ты совсем ни при чем
/навстречу Михаил Юрьевич,
бледный, растерянный, чудный/,
капли, капли…

Сад госпитальный,
Вирус повальный –
погончик несмятый, пилоточка острая –
в вальсе кружится с медсёстрами.
Тупою иглою колется
неумолимая грусть.
Пары, скамейки – кружатся.

Снова вернусь,
завтра-сегодня.
Опалю полднем,
всё исполню.
Расселю по деревьям пасхальный огонь.
Твоё лицо – как Его ладонь,
как нагляжусь?!?
Завтра-сегодня снова вернусь,
снова в тебя влюблюсь.

А что если – будет лето,
медленная пластинка?
Быть бы мне там поэтом!
Чтобы меня простили б,
в славную дуть тростинку.

К лету снова в тебя влюблюсь,
с нежностью, с бережною грустью.
Гляну в тебя – весь озарюсь
ночью темнёхонькой.
Насвищу тихонько
тебе Новогоднего лета блюз.

Мне дурак подыграет на альте.
Будет на мокром асфальте
Ночь в кисее зыбкой
/страх будет в проруби глыбкой/,
будет твоя улыбка.

Будут холмы надуваться вдали,
тени топорщиться в складки.
Будет обоза дымок сладкий,
будет далеко земли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Попрыскивая и смеша,
и кое-как ещё кружа –
как мотылёк на огонёк…
Как под конвоем и к обрыву –
и, веки крыл смежа,
небритый, худой, бесполезный,
ещё улыбаешься, но как-то криво[8].

Воздух осклизлый,
тёплые гильзы,
петли-порезы.
Сад госпитальный,
дворик у моря
Малого Горя…
улыбаешься неуверенно, и м. б. вовсе зря.

Ну хоть словами, хоть губами,
Ну хоть бы чем! – держись.
На выдохе приходит жизнь,
так говорит мне птаха-ангел.
Скворец мне говорит, держись.

Как ты легка!
Возьми – рука,
коснись слегка.
Тело сложив в заре,
душу воздев горе,
Свете Пречудный узрев
/выдох/.

* * *

Следить круженье крошек чайных.
Или, кислым дешёвым винцом
запивая, следить.
Следить, следить, как стынет воздух.
В книжках это зовётся отчаяньем,
Но – больше: как в лик вырастает лицо,
с которого дождь сцеловал слёзы.

И то вот, как медленно падает слово,
и то, как верно срывается плод, –
просто ты,
ты, лицо навсегда одарившая водам.

И не одна сгорает на столе!
На день – на два, на год, а то и на сто лет,
мы точно бы призваны кем-то на княженье
побережьем вот этим, да лодочек дюжиной,
да дюнами,
и дюны выступают важно.

И лес. Послушай, вслушайся в его речь:
«Осенний дым, звучит почти как «дом»…»
Поторопись, хватай скорее ртом
простывшую в воздухе горечь.

И лес. Нам Штрауса наигрывает лес,
и даром, и ещё, попросишь если.

Друзьям

В какую мы даль умудрились забресть! –
и око не вместит.
Есть блеклая стынь
и хрупкая прелесть.
Как есть утешенье в обрядах простых
и горечь в отраде,
есть мартовский садик,
в котором сойдёмся мы четверо вместе.

Стихи опротивели, карма смердит.
По сердцу, по сердцу, по сердцу
узор незатейливый ветка чертит,
чтоб выплакать этот свинец.

«Давно не больно жить и скушно ехать...»

             «Жизнь мне долго невестой
            была. Пора становиться женою».
            В. Ширали


Давно не больно жить и скушно ехать,
но разве – минутку ещё? Пусть бы день хоть!
– чтоб небо доступней и пропасть ясней.

Я б Кайф разменял на стихи и иглу,
любил гнилотворную прелесть распада,
но, Господи, малость! а много не надо…
Пылится заброшенный «фэндер» в углу,
в окошке баяны ползут из-под снега,
и небо доступно, и пропасть яснеет,
и слишком уж ясно, что дело – к весне.

Уходит жизнь, не ставшая женой,
и этот вот, мне кажется, за мной –
сейчас покашляв тронет за рукав:
«Билетик, извольте, у проводника.
На выход, извольте, с вещами».
Не вспомнив оглянуться на прощанье
уходит жизнь, не ставшая женой,
судьба эту жизнь не вмещает.

Когда-нибудь потом, когда всё станет грязью,
припомнив нашу тягостную связь,
скажу – был день, был день с вином и хлебом,
мы шалым дымом грели злое небо
и небо улыбнулось нам в ответ.
Как сон сквозной, как полуявь, как бред,
рассеянную нашу вспомнив связь,
скажу – когда всё станет грязью, грязью.

«Зима предложит нам себя задаром...»

            Р. Ш.

Зима предложит нам себя задаром.
Постучит легкомысленным каблучком
по будним, безлюдным, как в мор, тротуарам.
Снова будет Декабрь, чем тогда мы с тобой
будем заняты?

Спасеньем от банкротства кабачков,
имевших дурость забрести в предместье?
Мы врозь не будем, как не будем вместе,
и веры не будет, но хватит доверья
и нежности, какую дружба знает.
И если это не Двери ещё, то наверно – пред –
дверье.

«Квартира отдана в наём...»

             «и сойти с ума не сложней,
            чем порвать струну»
            СашБаш


«Квартира отдана в наём».
Апрельский дождик – брысь отсюда!
/Откуда это?/ Из-под спуда –
мой запасной аэродром.

От злых перронных шепотков,
от страшных дядек-городов,
муры безлюбья и стихов
говённых, коим сам не верю,
спасёт горячий чернозём
в отсутствием болящем сквере.

Спасёт Апрель. Почти как чудо.
Откуда это? Это – Рейн?
Должно быть! Глянь, как по траве…

Однако на дворе февраль.
Сжимается кольцо окраин,
и в воздух вколочен гвоздями, впаян
наглухо самоубийства блуд,
и не сойти с ума так трудно!
И выжить в феврале – едва ль.

* * *

И у дождя был привкус карамели,
и это был наверный признак лажи.
Тобою, говорящею о солнце,
заслушиваясь город исчезал.
Город тратил себя в мятном маятном танце –
за усталость твою, что в морщинках у рта,
и всё то, что когда-нибудь мы не посмели,
между нами вставало…

И до чего была подробна пустота,
что замечал: белизною становится белое,
мусор, дети, собаки навстречу,
как муторно подробна пустота!

Если я и стою, то скорее что раком.
Если я говорю что-нибудь, то едва.
И что за смысл у этих возвращений?!
Возвращенья ли это вообще?..

Мне надолго теперь измывать эту блажь,
мне надолго теперь изнывать эту боль –
то что ранило прежде,
то что ранило прежде и ранит ещё,
и опять: мусор, дети, собаки…

* * *

Какой-нибудь заштатный городишко,
Из разночинного не выросший пальтишка
/уж если быть подробным, из «шинели»/,
Устало щеголял своим плебейством,
что явно на историю не действовало
и не действует,
и точно бы мстя ей – несвергнутый Ленин,
и ели в полёте сна повыпростали лапки,
и ты своей огромной волчьей шапки
от памяти свободною рукой ерошишь мех.

Ты простишь мне, когда тут случится изыск,
только, знаешь, поля белой боли – не боли,
а вверху – неподвижный оранжевый диск.
Я б в глаза целовал, чтоб ресницы кололи
опалённые стужею губы.
Где-то ждут, где-то сходят с ума:
«Вот, послушайте, это – не трубы ли?!»

Я готов оставаться звенящим пробелом
в воскресенских несбыточных списках,
лишь бы снег был, как прежде, белее, чем бел,
и оранжевый диск – чтобы вдвое!
Я готов НАВСЕГДА.
Чтобы только с тобою.

* * *

Когда и стрелки бросят циферблат,
так сбудется, приснится нам обоим.
Всё будет как в стихах нобелиата,
всё, одиночество, большой порожний дом,
и зимний дождь, и сладкое вино,
натёкшее из треснутых зеркал.

Пройди наощупь до того угла,
прими ладонью тишину обоев,
как есть в пальто усаживайся в кресле, –
и если вспомнить всё, всё вспомнить,
если: город, хлопотание маркиз.
и по карнизу – и по всем карнизам! –
стук коготка назойливый и птичий,
то в этом смысл, в том смысле, что наличность.

А может, и в другом, в том, что вот это есть.

* * *

Когда на сердце залегла дорога,
до краёв сердце наливай осенью.

Любая встреча – лишь другой залог,
так в этом мире устроено.
Ну так давай, осени небо песнею,
даль скушную изукрась вымыслом,
покрести даль на четыре стороны.
А после – свет.

Свет смят, свет свят,
свет маятен и мятен.
Свет мнущийся платьем,
свет ждущий: устать.
Валящийся комом в изножье кровати…
Тем временем мне целовать, целовать,
целовать, в горсть забирая бессонниц.

Как в городах заплелись улицы!
Лицом на снег ложатся города.
Отныне не будет предлога вернуться,
проснуться предлога, –
в эту зиму ты самый любимый у Бога.

Себе на забаву да парку в угоду
маюсь, верно, октября жду.
Это – полгода, как ты и сказала, полгода.
Жду, мёртвым ртом стерегу чёрную воду.

 

 

 



 

[1] «Нас мало. Нас может быть трое», Пастернак.

 

[2] «Холерой считалась зима», Башлачёв.

 

[3] т. е. бродяжим.

 

[4] «Скажу Саше свечечку» – А. Башлачёву.

 

[5] Юрий Милославский: «Кто пить умеет из горла, чтобы обратно не попёрло? Кровавя белые крыла, душа моя буровит горло».

 

[6] Иосиф Бродский: «Чёрные города, воображенья грязь…»

 

[7] Борис Поплавский: «Синевели дни, сиреневели, темные, прекрасные, пустые. На трамваях люди соловели, наклоняли головы святые».

 

[8] Владимир Набоков: «Небритый, смеющийся, бледный, в чистом еще пиджаке…» и «Бывают ночи: только лягу, в Россию поплывет кровать; и вот ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать».

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

Номер журнала «Новая Литература» за апрель 2022 года

 

 

 

  Поделиться:     
 

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Лучшие бк для ставок на спорт
Поддержите «Новую Литературу»!