Жертвенник. О сакральном и профанном литературного творчества

На чтение потребуется 12 часов | Скачать: doc, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Итак, нам удалось выяснить, что литературное творчество – это отсутствие в мире. Писать – значит отсутствовать. Так же стало понятным, что литература – самое идеальное из искусств, поскольку не привязана ко времени и пространству в их профанном аспекте. Наконец, для нас прояснилось, что самое тяга к письму есть проявление изначального сущностного одиночества, которое всегда стоит до письма, как врожденное свойство личности, как инстинкт, исторгающий человека из мира людей, делающий его существование подчиненным литературе, и эта подчиненность – не что иное, как завороженность смертью.

Что это за жуткий инстинкт? Для чего он человеку дается? Животному самосохранению он явно противоположен. А ведь сущностно, самосохранение – всегда основной инстинкт. Всегда ли?

Ведь есть еще и трансгрессия.

Трансгрессия – это преодоление очерченного предела. Она заложена в нас как внутренняя потребность. Раз так, значит, трансгрессия – тоже врожденный инстинкт. И этот инстинкт антагонистичен самосохранению. Можно с уверенностью сказать, трансгрессия тем трансгрессивней, чем больше выводит нас в зону запретного, потенциально смертельного. Несомненно также и то, что вектор трансгрессии – это направление из профанного мира в сакральный.

Обыватель, иной раз, тоже трансгрессией балуется, но далеко не заходит и старается возвратиться. Впрочем, бывает, не возвращается. Например, экстремальные развлечения для некоторых заканчиваются, порою, фатально. Однако речь здесь идет об отдельных несчастных случаях, вероятных, но все-таки исключительных. Подавляющая масса людей трансгрессию строго дозирует, зря не рискует и о самосохранении всегда помнит.

Художник, писатель, поэт – живет в трансгрессии постоянно. Его существование – ничем не дозированная зона риска. Инстинкт самосохранения ему так же не чужд, прежде всего – физически, поскольку он, прежде всего, – естественное, природное существо. Но над этим инстинктом медленно выделяется, возвышается, становится ведущим мотивом инстинкт и чего-то иного. Писатель должен писать. Но что значит писать? Писать – это думать и мысль сохранять. Сохранять в виде текста. С течением времени, по мере того как он втягивается в литературное творчество, эта потребность погребает под собой все остальные, включая физические, минимизируя, сводя их на нет. Делать произведения становится для писателя его основным инстинктом.

Но ведь сохранение своих мыслей – это тоже самосохранение, только не физическое, а психическое, не материальное, а идеальное, не профанное, а сакральное, не сохранение безличностного существования, а сохранение бытия именно своей личности.

Я согласен с Бланшо в том, что художник, писатель, поэт, в конце концов, в своем произведении исчезает. Но я не согласен, что в произведении исчезает личность творца – как раз-то наоборот, произведение нам эту личность являет. Нам, ныне живущим, спустя годы, эпохи, после формальной даты физической смерти почившего автора его произведения доносят образ той неповторимой творческой личности, благодаря которой произведение состоялось. «Человек есть нечто, что дóлжно превзойти» – и превосходит он себя именно в творчестве. Произведение – это квинтэссенция существования отдельного человека, то, ради чего человек жил и посредством чего смог преодолеть свой предел.

 

И вот тут становится ясным, чем творец отличен от обывателя. Их различает жизненный основной инстинкт.

Для обывателя инстинкт самосохранения – это сохранение своей жизни.

Для творца – сохранение своей личности.

Инстинкт обывателя приводит его к среднему знаменателю.

Инстинкт творца ведет за предел усредненности.

Средняя жизнь – это подчинение страху, закону, массе условностей и границ, над которым довлеет одна, безусловная, граница предела – смерть.

Жизнь запредельная – это преодоление смерти.

Инстинкт профанного есть инстинкт выживания.

Инстинкт сакрального есть инстинкт вечности.

 

Всё это, конечно, красиво, но что значит вечность для личности? Это абсолютная трансцендентность, абстракция, недоступная для субъекта. В лучшем случае, впечатляющая поэтическая метафора. Экзистенциология здесь упирается в свой предел.

Если мы хотим продвинуться дальше, придется искать такую возможность в каких-то иных, более духовных ракурсах рассмотрения. Если понимать под вечностью некое «впереди», простирающееся после смерти, то есть, за пределом индивидуального земного пути, возможно, стоит обратить взгляд на то, что когда-то уже было пройдено, пережито и оставлено «позади»? Существование отдельного человека ограничено отрезком истории, в соотнесении с которым человеку довелось пребывать. Но ведь вечность – по обе стороны субъективно очерченного отрезка. Вечность для личности – это история человечества в целом. «Впереди» простирается то, что еще не открыто, но «позади» – то, что человечество успело постичь, и, возможно, именно там, в исторической памяти – и забвении (!) – мы отыщем возможность преодолеть экзистенциальное «здесь и сейчас».

И еще мне подумалось, что на пути этого поиска следует опереться не только на европейскую мысль. Человечество – не только Европа. Нужно преодолеть и этот предел, это забвение собственной имманентности – своей соприродности в слове.

Ведь я – русский писатель...