Жертвенник. О сакральном и профанном литературного творчества

«Жить, само по себе, означает уходить на покой, пребывать отпущенным и отпускать все, что есть».

«"Все обреченное на гибель проваливается в глубокое бытие". Что же остается делать нам – самым недолговечным, обреченным исчезнуть раньше всего? Что можем мы присовокупить к этому делу спасения? Не что иное, как собственную готовность исчезать, умение гибнуть, хрупкость, дряхлость, дар смертности».

«Обращение, движение, направленное вовнутрь, труд, в ходе которого мы изменяемся, изменяя все вокруг себя, имеет отношение к нашему концу – это изменение, это преображение видимого в невидимое, возложенное на нас, и есть дело умирания…– дело совершенно непохожее на труд, в ходе которого мы создаем предметы и предвосхищаем результат. Теперь мы видим, что одно полностью противоположно другому, даже если между этими движениями и есть сходство, ибо в обоих случаях речь идет об "изменении": вещи в мире подвергаются изменению, чтобы стать уловимыми, применимыми, более непреложным, с ощутимыми, устойчивыми пределами в однородном и делимом пространстве – но в пространстве воображения они изменяются, становясь неуловимыми, чуждыми применению и износу, не принадлежащими нам, а тихо отходящими в область непринадлежности, где мы лишаемся их, а также самих себя».

«В одном из своих последних стихов Рильке говорит, что внутреннее пространство "переводит вещи": заставляет их перелагаться с одного языка на другой, с языка чужого, внешнего, на язык самый внутренний и даже во внутренность самого языка, когда последний называет безмолвно, внутри безмолвия, и делает слово частицей безмолвия. "Пространство [которое] больше нас и [которое] переводит вещи" и есть преобразователь, переводчик».

«Этот главный переводчик – поэт, а пространство – область стихотворения, в которой ничто, как таковое, уже не присутствует, где все говорит из гущи отсутствия и становится духовным пониманием, открытым и вовсе не застывшим, – напротив, осью движения вечного».

«Если преображение видимого в невидимое и есть наша задача, если в нем истина обращения, значит, есть и такое место, где мы наблюдаем это преображение, не теряясь в круговерти "чересчур неуловимых мгновений": это место – слово».

«Пространство, где все возвращается в глубину бытия, где совершается бесконечный переход меж двух областей, где все умирает, но смерть предстает мудрой подругой жизни, а страх – блаженством… это пространство стиха, орфическая область, к которой сам поэт наверняка не имеет доступа, попадая туда лишь для того, чтобы исчезнуть, сливаясь с сокровенностью разрыва, превращающего его в уста, говорящие в пустоту, а того, кто ему внимает – в бремя молчания: таково творение, но творение как исток».

«Орфей есть само действие преображения, не тот Орфей, что покорил смерть, а тот, что постоянно умирает, воплощая собой потребность гибели и погибая в предчувствии смерти, когда страх этого предчувствия преобразуется в песню, в слово, в подлинный жест конца».

«Такое даровано нам право, оно, конечно, связано с даром исчезать, но в исчезновении как раз и заключена возможность сохранять, и в смерти еще стремительней проявляет себя воскресение, ликование преображенной жизни».

«О, поведай, поэт, что делаешь ты. – Я воспеваю.

Но как терпишь ты, как принимаешь

все смертное и уродливое? – Я воспеваю.

А к безымянному, безликому

Как, о поэт, взываешь ты? – Я воспеваю.

Откуда черпаешь ты право быть правдивым,

когда повсюду ряженые, маски? – Я воспеваю.

А почему о тебе знают молчание и гнев,