Тем утром я выехал из Шпандау на север...

 

 

 

В домике еще горел свет. Видимо, Вилма продолжала работать.

Я поднялся по кривым ступенькам и открыл дверь. И остался стоять в дверях.

Вилма действительно потрудилась на славу. В комнате будто прошелся ураган, тот самый, который так и не добрался до острова. Наши вещи со стола были сметены, мокрые журналы – лежали ворохом, раскрытые как попало, на топчане расположился огромный лист, густо заляпанный красками. Вилма сидела вполоборота, подперев кулаком подбородок и устремив взгляд на топчан. Дым сигареты эффектно поднимался от ее губ в стариковски-желтом свете лампы.

– Что это? – изумленно спросил я.

– Это «Ночь любви», – тяжело дыша, проговорила она и поправила мокрую прядь волос.

– «Ночь любви»?

– Да.

Она хватала банку с краской, одну за другой и выплескивала на холст. Выплеснув какой-то цвет, она бралась за фотоаппарат и щелкала получавшееся изображение, с каждым кадром добавляя новый цвет. На камере я заметил отпечатки зеленой краски.

– Ты неверно думаешь, это не психоз, – сказала она, широким жестом выплескивая оранжевую краску на холст. – Я не больной человек. Или думаешь? Правда? Думаешь?

– Нет, – я был спокоен.

Она вдруг замерла, вертя в руках пустую баночку оранжевой краски. Голова ее поникла. Глаза ее смотрели в пол, при свете фонаря они были как темные вишни.

– Почему?

Я молчал.

– Разве я похожа на нормального человека?! – крикнула она.

Я молча подошел и взял с ее коленей камеру. Вилма смотрела на меня.

– Отдай.

– На объективе краска. Нужно почистить.

– Это нужно. Для эффекта. Отдай, – она протянула руку. – Пожалуйста.

– Для эффекта?

– Это важно для меня. Смотри, – она кивнула на картину. – Это мы.

– Очень впечатляет.

– У тебя совсем нет воображения, Маркус.

– А у тебя – чувства меры.

Она вдруг заплакала.

– Я старалась!

Я посмотрел на объектив – мелкая сыпь краской, еще не совсем высохла. Стереть можно. Присел рядом с Вилмой и протянул ей камеру.

– Прости.

– Ты не понимаешь меня. Даже Стефан…

– Стефан?

– Даже Стефан понимал меня! – выкрикнула она звонко, словно назло.

– Но Стефана здесь нет, – я покачал головой. – Он тебя бросил. А я – рядом.

– Я знаю, – огрызнулась она.

Я молчал.

– Краска совсем высохла, – вдруг сказала Вилма. – Сфотографируй. Сверху.

Я поднялся и сделал снимок.

– Отлично. Теперь с другой стороны.

Она выплеснула последнюю, коричневую. Несколько капель попали на простыню.

– Еще раз.

Сделав последние снимки, я сложил пустые баночки в мусорный пакет, и сел рядом с ней. Вилма смотрела на холст и курила, чуть покачивая головой. Я посмотрел на топчан – может, в этом и было что-то, но я видел только одно – бегство от чего-то старого, банального, мертвого, удушающего старым противогазом. Это был протест.

В этом буйстве красок, лужицах и потеках была вся Вилма.

– Это очень красиво, – я обнял ее и прижался лбом к ее виску. – Ты молодец.

Она удивленно посмотрела на меня.

– О, боги, – и потушила сигарету. – Неужели?..

Ее волосы пахли морем. Я перенес ее на кровать и лег рядом. Мы молча лежали, обнимая друг друга, слушая голос моря.

– Утром я хочу на берег, – сонным голосом сказала Вилма.

– Хорошо.

– Я хочу идти, загребая ногами песок…

– Мы пойдем.

– Правда?

– Мы побежим.

Она молчала.

– Мы побежим с тобой так быстро, что все люди вокруг станут маленькими…. а деревья – большими….