Записки Ивана Наумова

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за март 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 7 часов | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Повесть написана на основе воспоминаний Ивана Прокофьевича Наумова, уроженца Северного района Оренбургской области.

 

 

 

О том, что у моих родителей, Прокофия Леонтьевича и Феклы Кузьминичны Наумовых, появится сын-наследник, за месяц до рождения предсказал юродивый Илюша, когда те приехали на Звидянскую ярмарку в город Бугульму реализовать две кадушки топлёного масла, каждая из которых вмещала в себя полтора пуда.

Хозяин, мужик молодой и видный, с русоволосой бородкой, легко уговорил круглолицую, с добрым выражением глаз беременную жену ехать с ним на ярмарку, хотя та боялась, что её растрясёт, и это вызовет преждевременные роды.

– Будем ехать шагом, – пообещал он, при свете зажжённой керосиновой лампы ласково поглядывая на красавицу жену, поднявшуюся с постели. – А в Бугульме, в городском соборе, закажем отслужить молебен о благополучном разрешении.

Та улыбнулась белыми сахарными зубами, доверчиво прижавшись к мужу, обняла за крепкую шею.

– Может, взять с собой ещё сотни три яиц, – мягко отстранившись от супруга, деловито предложила она, но тот решил, что их лучше продать по пятницам на своём Староборискинском базаре.

Было 4 часа утра, когда Прокофий Леонтьевич вышел во двор. Погода, как по заказу, стояла хорошая. Осеннее безлунное небо усеяно искрами звёзд. Мужчина наложил лошадям корм, насыпал в дорогу овса, увязал воз, предварительно хорошо промазав колёсную ось дёгтем, выкатил телегу к крыльцу. Когда вошёл в избу, самовар уже кипел на столе.

Поднялись с постели и остальные члены семьи: мать, Екатерина Захаровна, сгорбленная, морщинистая, еле ноги передвигающая и доживающая восьмой десяток лет старуха, старшая сестра хозяина, тихая незамужняя девица Ефросинья, трёхлетняя бойкая Домнушка, тут же попросившаяся «на ручки» к отцу.

Прокофий Леонтьевич, мужик расторопный, с Домнушкой на руках быстро позавтракал, напился чаю. Погладив дочку по русой головке, он подал ей очищенное яйцо, посадил на своё место на лавке, сам вышел запрягать лошадь. Когда всё было готово к выезду, оделись, зажгли перед образами зелёную лампаду, помолились. Екатерина Захаровна села на лавку, выпрямив сутулую спину, приготовилась благословлять в дорогу сына и сноху, обеими руками придерживающую большой живот. Супруги поклонились старушке в ноги. Осенив каждого крестом, та торжественно и благоговейно проговорила:

– Да благословит вас Бог и сохранит от всякого зла. Езжайте с миром!

Ефросинья, приподняв длинную сатиновую юбку, чтобы не замочить её в росе, вышла их провожать, отворила ворота. Супруг, бережно подсадив отяжелевшую жену на застеленную поверх соломы дерюжку, сам на ходу уселся в телегу, выехал со двора. Небо ещё не зарилось, лишь петухи, оглушительно кукарекая, давали знать о том, что скоро будет светать. Проезжая мимо церкви, супруги перекрестились. Лошадь поднялась на гору и Сыроповой дорогой выехала к большаку, который соединяет Бугульму с Бузулуком. На горизонте с востока протянулась золотисто-лиловая полоса рассвета. Недалеко от грунтовки суетились люди – рыли выемки, делали насыпи, тачками по доскам вывозя землю.

– Что за люди здесь, в степи, работают? – удивилась женщина, поправляя яркий нарядный платок на голове.

– Это артельщики проводют железную дорогу, по которой будут ходить чугунки, – пояснил муж на недоумённый вопрос Феклы Кузьминичны.

– Как это будут ходить чугунки? – круглое приятное лицо её изумлённо вытянулось.

Но ответить на это супруг не успел, их обогнал на лошади шурин Михаил Кузьмич и громко поздоровался с ними. Поехали рядом, беседуя о последних сельских новостях. То они обгоняли чужие подводы, то их нагоняли. К часам десяти образовался обоз из двадцати крестьянских подвод. Звенели колокольчики и бубенчики под дугами проезжающих мимо обоза господских троек с ямщиками.

В сумерках добрались до восточной окраины Бугульмы, где Прокофий Леонтьевич остановился у знакомого сухонького старика-горожанина. Утром супруги вместе с ним пошли в церковь, где отслужили молебен о благополучном разрешении родов. В этот же день Наумовы сдали масло и, получив деньги, пришли на ярмарку, где застали большое оживление. В центре площади крутилась карусель, в окружении любопытных зевак плясала под гармонь кукла величиной с человека. В наспех поставленных дощатых харчевнях жарилась и парилась дешёвая и сытная закуска. Рядами располагались на прилавках всевозможные товары, возле которых остановился Прокофий Леонтьевич с женой, чтобы купить гостинцев Домнушке и матери с сестрой. Ласково улыбаясь и пыля босыми цыпкастыми ногами, к ним подошёл юродивый Илюша, славившийся своей прозорливостью и предсказывающий будущее. В купеческих лавках ему ни в чём не отказывали, предлагали бельё, одежду, обувь. Он иной раз наберёт цельную охапку и говорит, улыбаясь встречным:

– Вот теперь Илюша будет богатый и нарядный! – И в тот же день раздаст всё беднякам и сиротам, а сам зимой и летом ходит в лохмотьях и почти босой.

– Дядя, ты купи шайку и пояс, – тронув за плечо Прокофия Леонтьевича, в раздумье стоявшего возле прилавка, предложил юродивый.

У молодого, полного сил бородача перехватило дыхание от этих слов. Обернувшись, он, потрясённый и онемевший, застыл на месте и с расширенными и признательными глазами молча смотрел на Илюшу. Шайка для купания младенца и пояс, знамо дело, для мальчика – это знак, счастливое предзнаменование! Чем бы его отблагодарить? Что-то надо прикупить ему! Но Илюша только что был перед глазами, и вот его уж нет. Он юркнул в нарядную толпу проходящего мимо народа. Неужели правда, родится сын? На радостях будущий папаша, кроме подарков женщинам, приобрёл себе полбутылки водки.

После вечерни в церкви, за ужином, хозяин квартиры, согбенный, аккуратно подстриженный седой старичок, и гость, в расцвете сил мужчина, выпив водку, ещё долго сидели, беседуя за столом. Прокофий Леонтьевич, радостно возбуждённый, сначала поделился отрадной новостью, которую сообщил ему витиеватым намёком юродивый.

– Так и будет, коли Илюша предсказал сынишку, – угождая гостю, пропел елейным голоском любезный собеседник, что ещё больше осчастливило того. Когда тема о сыне была исчерпана, Прокофий Леонтьевич, пустившись в воспоминания, с гордостью рассказал о действительной службе, которую проходил в Киеве, в колыбели русского православия, где в каждый праздник посещал Киево-Печерскую лавру и пещеры с мощами святых.

Утром, помолившись Богу и простившись с хозяином, окрылённые супруги поехали домой. Появление сына-наследника, продолжателя рода Наумовых, многое меняло, вносило смысл в их устоявшуюся жизнь, заставляло думать о расширении земельных площадей. Сейчас Прокофий Леонтьевич с восьмерыми домохозяевами, братьями и соседями, арендовал на год участок земли в 305 десятин вместе с неудобьями и лесом у Земельного банка. Участок понравился, хорошо бы приобрести его через тот же банк с рассрочкой на 55 лет.

10 октября 1907 года, к вечеру, у Феклы Кузьминичны начались родовые схватки. Услужливая Ефросинья бросилась за повивальной бабкой, которая не заставила себя долго ждать, а явилась тут же. Помолившись Богу, повитуха подошла к роженице, ласково спросила, не наследника ли им Бог дать хочет?

– Не знаю, – смиренно ответила женщина, кусая от боли распухшие губы. – Но очень хотелось бы сына!

В часов девять вечера она разрешилась от бремени. Новорождённый громко завопил, а Фекла Кузьминична, узнав, что родился сын, приподняла голову, найдя глазами в углу образа, перед которыми горела лампада, радостно и облегчённо проговорила запекшими губами: «Слава тебе, Господи!».

Узнав о внуке, Екатерина Захаровна через силу слезла с печки, упала на колени перед иконами и тоже жарко стала благодарить Бога. Еле поднявшись на дрожащие больные ноги, шаркая, подошла к снохе.

– Слава тебе, Господи! – торжественно провозгласила она. – Теперь, когда умру, скажу Леонтию, что у Прони есть сын.

Так началась моя жизнь. Еле дождавшись утра, ликующий отец пошёл к священнику Александру Соловьёву насчёт крестин. Тот, поздравив его с рождением сына, достал святцы, посмотрел, какое дать имя младенцу.

– 13 октября – перенесение мощей Иоанна Крестителя, – сказал Александр Александрович. – Может, дать ему имя Иоанн?

Хотя в нашем роду было много Иванов, отец возражать не стал. Соловьёв предложил себя в качестве крёстного отца – Прокофий Леонтьевич остался доволен этим. В этом же день меня окрестили – я стал гражданином Российской империи. Крёстной матерью выбрали Ефросинью.

На крестинах соседи-предприниматели, захмелев, советовали отцу заняться коммерцией.

– Мужик ты трезвый, грамотный, тебе только торговлей заниматься, – говорил Пётр Иванович Бобров, мужчина полный, с тугим брюшком. – Если нужны средства, на первый случай, мы тебя поддержим.

Отец не возражал, мол, дальше видно будет! Но про себя решил, что лавочником не будет, совестью торговать не станет! Живут люди хозяйством, и он будет крестьянствовать.

Позже, когда я подрос, мать часто посылала меня за сахаром в магазин Боброва, который стоял напротив наших окон. По крутым ступенькам наверх я, пыхтя, добирался на четвереньках. Солидный хозяин, сцепив пальцы-сосиски на круглом брюшке, встречал меня приветливо. Взвесит сахар, насыплет в красивую коробку, сверху положит конфет в придачу, напутствует меня: «Смотри, сосед, не упади, рассыплешь сахар и конфеты». Увидев коробку, Домна клянчила: «Отдай мне!». Наигравшись и налюбовавшись ею, я отдавал сестре, которая наполняла ёмкость тряпичными куклами.

В те годы в селе, согласно Ленинскому учению, шло развитие капитализма, выражающееся в расслоении крестьянства. Предприимчивые и энергичные мужики богатели, открывали магазины, предприятия переработки продукции; другие, менее удачливые, в чьих семьях не было сыновей, а одни девочки, на которых общество не выделяло земли, беднели, часто попадая в зависимость к зажиточным односельчанам. Запомнился мне торговец бакалейной лавки Василий Чёрный, который жил у нас в ту зиму на квартире. Он славился скупостью, но на меня, малыша, она не распространялась – беря на колени, брюнет-квартирант угощал конфетами, пряниками, рассказывал сказки, которые я очень любил, но чтобы они были весёлые. Если печальные, то я начинал плакать.

Однажды ровесники увели меня в пекарню и попросили её владельца, большебородого дедушку, чтобы тот угостил нас калачами. Бородач, проворчав что-то под нос, взял нож, разрезал калач и раздал нам куски, после чего, мы, довольные, опять вышли играть. А неподалёку жили Тумаевы, хозяева маслобойки. Кроме того, под горой у них стояла день и ночь без умолку пыхтевшая паровая крупянка. Мне всегда хотелось сходить туда и посмотреть, кто же там так тяжело сопит и пыжится, словно невидимый глазу великан! Из длинной высокой трубы кольцами вылетал дым.

С правой стороны от нас тоже жил богатый мужик Емельян Иванович Шатин, с лысиной на темени, имевший три мельницы и просушку, на которых держал 6 постоянных работников. Его уважали и охотно шли к нему наниматься на работу. Летом, в страдную пору, Шатин сам проверял, какие продукты положили снохи для батраков в поле. Если те скупились, то получали нагоняй от свёкра. Бедных он жалел, помогал хлебом и другими продуктами. Поэтому все находили причину его угостить. То один выбежит навстречу ему с бутылкой, то другой. Отказывать он не умел, и, в конце концов, спился. Во время запоев он просил сыновей сажать его на три дня на хлеб и воду в кирпичный подвал, после чего по три и более месяца не брал в рот спиртного. Но потом срывался. После его смерти сыновья разделили между собой имущество. Яков стал крепко выпивать, быстро промотал наследство. Да и у остальных двух братьев ничего не оставалось к 1917 году.

Со дня моих крестин отец начал уговаривать старших братьев Данила, Семёна и соседей купить через Земельный банк Вязовский участок. У Данилы уже были два женатых сына, у Семёна – два подростка, поэтому братья дали согласие. Лёгкий на ногу Прокофий Леонтьевич быстро сходил в волость, взял документы на 8 малоземельных домохозяев, желающих приобрести землю в собственность. Съездив в Бугульминское земство, он лично передал начальнику документы и прошение. Ему сказали, чтобы ответа дожидались через почту, но, увы, безрезультатно. Тогда отец решился лично съездить в Самару к губернатору – село Староборискино тогда относилось к Бугульминскому уезду Самарской губернии. Собрали немного денег, и молодой бородач пустился в дорогу. До Бугуруслана доехал на попутках, а оттуда до Самары – поездом по железной дороге. Упорно и настойчиво добивался он, чтобы его допустили до губернатора.

– Езжай домой! – выслушав, важно сказал чиновник, с высоты своего роста снисходительно поглядывая на крестьянина. – Мы напишем земскому начальнику, чтобы вам скорее отвели землю, о котором хлопочете.

Отец с Бугуруслана все 80 километров отшлёпал пешком. На закате солнца он прибыл домой. Вечером к нему собрались будущие хуторяне, и он поделился с радостной новостью. Участок находился в посёлке Волчовка, где раньше, до отмены крепостного права, располагались 40 дворов крепостных. Через неделю отец поехал в Бугульму.

– Через твоё прошение, мужик, мне по шапке надавали, – вскричал распалённый земской начальник. – Чуть с места не выгнали! – Сердито отчитав отца, он сменил гнев на милость. – Ну, ладно, готовьте деньги – три рубля за десятину – и ждите землемера. – С тем они и расстались.

Потом отец поехал в Киев помолиться за наш будущий хутор, оттуда же привёз религиозные книги, перелистывание которых стало моим любимым занятием, как только я стал ходить вдоль лавки. Рос, как я помню, смирным и спокойным. Первое, что помнится мне, я часто просыпался от пения молитвы «Святой Боже». В наш дом верующие приходили петь молитвы – отец руководил домашним хором. Пели, как потом рассказывала мать, все мои двоюродные братья и сёстры. Мать, качая зыбку, тоже тихонько пела. И это божественное пение на всю жизнь отложилось в памяти.

В 1911 году, в третий день пасхи, меня отвели к соседям и долго удерживали там. Когда обратно привели домой, мать лежала на печке, и оттуда доносился чей-то слабый писк. На мой недоумённый вопрос, кто пищит, она ответила, сестрёнка. Мне не терпелось посмотреть на неё, но некому было поднять меня на печку. Я, пасмурный, недовольно ковылял по избе крохотными ножками, пока не пришла крёстная Ефросинья и не помогла забраться к маме. Сестрёнку назвали Александрой. Она оказалась такой зевластой, что не давала никому покоя ни днём, ни ночью. Однажды мать вышла во двор покормить кур, Саня так разревелась, что с натуги того и гляди лопнет. Больная бабушка не выдержала, поднялась с постели, насилу вытащила её с зыбки, а нести уже сил не было. Она по полу юзом тащила малютку к своей кровати. Увидев это, я выбежал на крыльцо и крикнул матери:

– Айда скорей, бабушка Саню по полу таскает!

11 октября мне исполнилось 4 года. Бабушке стало хуже. Ноги у неё опухли. Мама лечила их, натирая нашатырным спиртом. Отец, заботясь о больной матери, покупал ей ежедневно свежие булки. Та клала их под подушку. Я подходил к ней, настаивая, чтобы она поела.

– Да не идёт еда, сынок! – отвечала она, чему я никак не мог поверить.

– Ну, как же, бабушка, не идёт, ешь да ешь! – возражал я, непонимающе разводя ручонками. Невесело хмыкнув, она доставала булку и половину отламывала мне. Тогда я оставлял её в покое, отходил в сторону или убегал к маме. Она, качая головой, с добродушной улыбкой выговаривала:

– Опять у бабушки булку выманил?

– Нет, мама, она мне сама отломила, – невинно отвечал я.

Первого ноября, на третий день святого Кузьмы, нас с Домной разбудила крёстная Ефросинья со словами:

– Вставайте, умерла ваша бабушка.

Я протёр глазёнки, огляделся с кроватки. Пятистенный наш дом был битком набит народом, возле покойницы хор пел молитвы. Гроб делал сам отец, выкрасил чёрной краской. Из белой бумаги вывел печатными буквами: «Святой Боже». На крышу гроба из той же бумаги вырезал крест. В день похорон впереди несли иконы, крест, крышку гроба, а за гробом в траурной ризе шёл священник, мой крёстный. Нас, малышей, посадили в сани и повезли на кладбище хоронить бабушку. Помню, день был базарный, значит, пятница. Народ расступился пред погребальным шествием, мужчины сняли шапки. Знакомые и родные выносили из домов стулья, на них ставили гроб. Процессия останавливалась, и священник с певчими начинал петь молитвы. Уход бабушки из жизни, увы, не произвёл на меня большого впечатления. Я был мал, не понимал, что смерть – самое страшное явление природы.

В ту же зиму, мне, четырёхлетнему, сшили барашковую шубу, сваляли валенки. Я стал один выходить во двор и даже за его пределы. Но в сильный мороз маме ничего не стоило удержать меня лаской дома.

– Ты, сынок, уйдёшь, а я одна плакать буду, – нежно взглянув, говорила она. Тут же я всё с себя снимаю и говорю:

– Не плачь, мама, я не уйду!

А в хорошую погоду, когда она не боялась, что я простужусь, сама посылала гулять, убеждая, что не будет плакать. Чаще всего я бывал у дяди Данилы, у которого было много внуков. Один из них, Павел, помню, заблажил: упал на пол, заревел, задрыгал ногами. Когда я вернулся домой, здесь была одна крёстная. Я вошёл в переднюю, спросил, где мама и «на манер» Павла закапризничал. Войдя с улицы, мать поставила вёдра в задней избе, заглянула в переднюю.

– Это чей мальчик? – притворно удивилась она и на ответ крёстной возразила: – Нет, нет, ты, верно, обозналась. Наш Ванюшка не капризничает. Это чей-то чужой! – с тех пор я больше не привередничал.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в марте 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: